Биография Онегина – в руках пушкинистов

01-01-1998

В 1832 году вышла из печати "Последняя глава Евгения Онегина". Многолетний труд был закончен. В последующем полном издании (СПб., 1833) к основному корпусу из восьми глав были добавлены "Отрывки из путешествия Онегина", ненадолго возвращавшие читателя к событиям, предшествовавшим восьмой главе. В таком виде роман навсегда вошел в русскую культуру.
Оборванный, мнимо незавершенный конец романа, в общем, вписывался в поэтику романтизма: фрагментарность, незаконченность, некоторая таинственность, обращение к воображению читателя. Однако все это более относилось к романтической поэме – жанру, после восточных поэм Байрона и южных поэм Пушкина эстетически привычному. Здесь же был незаконченный роман, который должен был заканчиваться свадьбой или, в крайнем случае, гибелью героя, как прославленные романы Вальтера Скотта. Привычное ожидание не снималось, даже если это был роман в стихах. Правда, и байроновский "Дон Жуан" был не закончен. Но виною тому была ранняя кончина автора. Русский роман при вполне живом авторе внезапно и сознательно обрывался:


И здесь героя моего,
В минуту злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго... навсегда. 

Такой странный конец действительно будил воображение, и не только неискушенных читателей, но и литературных критиков, а позднее исследователей. Справедливо писал об этом Ю. М. Лотман: "Вся история читательского (и исследовательского) осмысления произведения Пушкина в значительной мере сводится к додумыванию "конца" романа. Без этого наше воображение просто не в силах примириться с романом".
0 толкованиях романа вполне можно бы было написать большую книгу. Мы же ограничимся пока немногими, как нам кажется, наиболее интересными наблюдениями.
"Додумывания" "Евгения Онегина" для удобства классификации можно разделить на три основных категории:
1. Онегин и его биография под пером литературной критики.
2. Онегин в исследованиях литературоведов.
3. Литературные интерпретации Онегина.

ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА


"Дописывать" начали почти сразу после появления "Евгения Онегина". Белинский, едва ли не первый, задавший вопрос: "Что сталось с Онегиным потом?" Сам критик как будто отмахнулся от ответа, сказав: "Не знаем, да и на что нам знать это..." Однако тут же он все- таки строит некоторую концепцию жизни Онегина, включающую его биографию, уходящую за страницы пушкинского романа. "Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию? ...Мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца".
Скандально-знаменитые статьи Писарева уже вполне создают облик Онегина, в гораздо большей степени принадлежащий критику, чем автору романа. Так, пересказывая содержание пушкинского текста, Писарев добавляет от себя детали в подробно описанную автором петербургскую жизнь героя: "Онегин, вероятно, накупил себе всякой всячины, начал глотать одну книгу за другою... почти ничего не понял, почти ничего не запомнил и бросил, наконец, это бестолковое чтение..."
Писареву хочется, чтобы Онегин был Базаровым, и он сочиняет за пушкинского героя скептические монологи, которыми Онегин должен бы был отвечать на нежное письмо Татьяны и тем исцелить ее от любви с первого взгляда, которой так же не бывает, как не бывает, с точки зрения физиологии, того "загадочного взгляда", которым пленила бедного Павла Петровича Кирсанова роковая княгиня Р.: "Да перестаньте же наконец, Татьяна Дмитриевна. Ведь вы уже до галлюцинаций договорились. Во-первых, я совсем не виденье, а ваш сосед, русский дворянин и помещик Онегин". Это видели уже современники. Так, Д. Минаев заметил, что критики, подобные Писареву, "вздумали сочинять своего собственного Евгения Онегина и навязывали ему свои псевдорадикальные идеи".
Когда же выясняется, что реальный (т. е. изображенный в романе) Онегин под базаровский идеал не подходит, Писарев поражает пушкинского героя градом своих саркастических выпадов: "Онегин – не что иное, как Митрофанушка Простаков... Онегин всем объелся и его от всего тошнит".
И, наконец, Писарев, кажется, первым проделывает ту занимательную операцию, которой позднее с увлечением предавались исследователи пушкинского романа. Он дописывает за автора окончание его "неоконченного" произведения, заодно отправляя Татьяну на панель:
"Если бы эта женщина бросилась на шею Онегину и сказала ему: я твоя на всю жизнь, но, во что бы то ни стало, увези меня прочь от мужа, потому что я не могу играть с ним подлую комедию, – тогда восторги Онегина в одну минуту охладели бы очень сильно. Может быть, он посовестился бы обнаружить сразу всю свою трусость, всю свою несостоятельность перед серьезною заботою; может быть, он не осмелился бы отшатнуться тотчас от женщины, перед которою он за минуту перед тем сам стоял на коленях; может быть, даже чувствуя невозможность отступления, он решился бы, скрепя сердце, увезти эту женщину куда-нибудь за границу; но между невольным похитителем и несчастною жертвою завязались бы немедленно такие скрипучие и мучительные отношения, которых бы не выдержала ни одна порядочная женщина. Дело кончилось бы тем, что она убежала бы от него, выучившись презирать его до глубины души; и, разумеется, бедной, опозоренной женщине пришлось бы или умереть в самой ужасной нищете, или втянуться поневоле в самый жестокой разврат" (3, 351).
Описав приключения новых Татьяны и Онегина в духе "Парижских тайн" Эжена Сю и его русского подражателя Всеволода Крестовского, печатавшего свой роман "Петербургские трущобы" в то же самое время, Писарев, разумеется, считает свой вариант более серьезным и значительным, чем пушкинский, а Пушкина, конечно, не способным на столь глубокое, правдивое и серьезное изображение действительности: "Если бы Пушкин захотел и сумел написать такую главу, то она, мне кажется, обрисовала бы онегинский тип ярче, полнее и справедливее, чем обрисовывает его теперь весь роман".
В 1SSO году Достоевский в знаменитой речи на Пушкинском празднике внес существенную лепту в построение онегинского мифа. В этом пламенном выступлении Онегин превратился в "русского бездомного скитальца", сродни Мельмоту, не имеющего под ногами никакой почвы, не способного ни на какое серьезное, сильное чувство.
Достоевский противопоставил Онегина Татьяне и создал из Татьяны некий обаятельный положительный идеал такой силы, что последующие поколения пушкинистов, чтобы восстановить баланс, должны были заниматься реабилитацией Онегина. Татьяна Достоевского, "чистая русская душа", совершает нравственный подвиг и противостоит Онегину, "былинке, носимой ветром". Достоевский придумывает ей мужа, старика-генерала, "честного человека, ее любящего, ее уважающего и ею гордящегося", и смело выстраивает, ничуть не хуже Писарева, не завершенные в романе биографии героев: "...если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера! Ведь она же видит, кто он такой... Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным". Старый муж Татьяны прочно вошел в сознание критики. Глеб Успенский в откликах на речь Достоевского говорит, что Татьяна "предает себя на съедение старцу генералу", который тут же назван "старым хрычом". Далее Успенский рисует живую картинку, изображающую мужа Татьяны, пришедшего поблагодарить Достоевского, что тот назвал его "честным человеком, несмотря на то, что его и самого иной раз мучил вопрос: "Уж не загубил ли, мол я, старый хрен, чужую жизнью". Сочиненный критиком муж Татьяны получает еще и благоразумную тещу, и несчастную племянницу: "Честный человек рад ободряющему слову, он рад, что почтенный писатель заступился за него, он хоть и стар, но он любил Татьяну "как отец", лелеял ее как зеницу ока, и, правду сказать, Татьяна ценила его внимательность и спокойную, но прочную любовь, не рвалась, как нынешние, не похожие на женщин, стриженые барышни, в какие-то курсы, не бегала с книжкой. Генерал благодарит г. Достоевского за то, что он вывел и возвеличил этот истинный образ женщины, матери семейства, верной долгу, слушающейся родителей. В заключение генерал похвалил тешу, m-me Ларину, за то, что она, как "истинная" мать, сумела вовремя обуздать Татьяну, не побоялась ее слез, выбила из головы дурь и фантазии о каком-то хльпце Онегине и своею твердостью достигла того, что из Татьяны вышла женщина, а не какая-нибудь нынешняя курсистка, не какая-нибудь мечтающая о каких-то общественных делах, вроде несчастной племянницы генерала..."
Так муж Татьяны из боевого генерала 1812 года ("муж в сраженьях изувечен...") превратился в хилого "старого хрена" с реакционными взглядами. За аутентичность пушкинского текста должны были вступиться исследователи, и Лернеру пришлось написать специальную статью, чтобы показать, что у Пушкина муж Татьяны отнюдь не старик.
Таким образом в течение второй половины XIX века была выстроена и выправлена в соответствии со взглядами критиков нравственная, морально-этическая биография Онегина, а заодно и Татьяны. При этом, несмотря на различные оговорки, доминантой этих оценок становится осуждение Онегина за его эгоизм, паразитическое существование, интеллектуальную ненужность, что было четко сформулировано Добролюбовым, у которого Онегин возглавил плеяду так называемых "лишних людей" (1859, статья "Что такое обломовщина").

 

ИССЛЕДОВАНИЯ

Окончательно сформулированное Достоевским отрицательное отношение к Онегину продолжало закрепляться и развиваться после революции. Только теперь на смену морально-философским проблемам пришел классовый подход. В знаменитом романе В. Каверина "Два капитана" есть глава, которая называется "Суд над Евгением Онегиным". Такие литературные суды были в большой моде в начале 1920 гг. Онегина судят за "убийство под видом дуэли поэта Владимира Ленского, восемнадцати лет". Суд доказывает, что "Ленского убило помещичье и бюрократическое общество начала XIX века". Естественно, что Онегин как типический представитель этого общества менее всего заслуживал снисхождения.
Нечего и говорить, что все это имеет весьма сомнительное отношение к тексту романа.
Так, строчки:

Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный... –

дают возможность исследователю показать в Онегине не только помещика-эксплуататора, но и превратить его в наживающего капиталы буржуазного деятеля: "...Онегин с переходом на оброк одним ударом убивает двух зайцев: выигрьвая как помещик в производительности крепостного труда и приобретая в качестве заводчика свободные крепостные руки весьма задешево. Итак, несмотря на снедающую Онегина романтическую хандру, он на практике оказывается довольно ловким хозяином-приобретателем и в деле выкачивания прибыли даст двадцать очков фору и покойному дядюшке, и любому из своих простоватых соседей".
Как видим, биография Онегина, таким образом, смело развивается под пером исследователя от светского петербургского денди к Павлу Ивановичу Чичикову, которого сам Гоголь, как мы помним, называет "хозяином-приобретателем". На фоне классовых проблем исчезают не только индивидуальности литературных героев, но и различия между стихами и прозой, Пушкиным и Гоголем, поскольку все принадлежит исчезающему, уходящему, реакционному миру.
Другой автор с тех же классовых позиций, напротив, отказывает Онегину в возможности превратиться в мелкого буржуа (разночинца) и обрекает беднягу так и остаться до конца в пределах своего разлагаюшегося, деградирующего класса: "Остро чувствовал Пушкин начавшийся процесс разложения деклассации дворянства, и дал изумительно верный образ Онегина, ...человека, переставшего выполнять свои классовые функции дворянина, но крепко психологически связанного еще с дворянством и не имеющего сил пойти в ногу с передовыми силами мелкобуржуазной интеллигенции".
Д. Д. Благой идет по пути классовой детерминированности облика Онегина еще дальше и предрекает ему вместе со всем классом не только моральное, но и биологическое вырождение: "Пушкин показывает материальное падение, деградацию Онегина (он пустит по ветру и имение дяди). Наряду с материальным падением, разложением, раздроблением богатств, владений старого знатного рода, идет параллельный процесс биологического вырождения рода Онегиных".
С развитием и укреплением тоталитарного государства марксистская идеология быстро и успешно вытеснялась имперско-шовинистической. Марксистская словесная шелуха при этом могла сохраняться.
В пору борьбы с космополитизмом, наступившей в России после пресловутого доклада Жданова, постановлений ЦК КПСС и ожесточенной борьбы с театральными критиками, бинарная оппозиция пушкинского романа: противопоставление Онегин – Татьяна – оказалась особенно удобной для восхваления исконно русских ценностей, сосредоточенных в Татьяне,и для "разоблачения" всяческих западно-космополитических пороков,носителем которых становится Онегин.
В качестве примера остановлюсь на сборнике статей под названием "Пушкин в школе" (Академия педагогических наук, Москва, 1951 год). Здесь имеется внушительная статья (около 40 страниц) И. И. Дегтяревского "Работа Пушкина над образом Онегина". Герой пушкинского романа – "раб западной моды", преклоняющийся перед внешней "культурой" Запада"; автор статьи подчеркивает "внутреннюю опустошенность, холод и скуку Онегина". Он называет его любовь к Татьяне "уродливым чувством, уродливой страстью, рожденной под тлетворным влиянием "светской черни". Книги, читаемые Онегиным, – дурные, и Пушкин "относится резко отрицательно к героям этих западных романов". Онегину противостоит его автор, "жизнерадостный, жизнеутверждающий истинный патриот Пушкин". В соответствии с этой концепцией автор статьи и выстраивает свой вариант биографии Онегина, предлагая еще одно "продолжение" пушкинского романа. В сочинении Дегтяревского особенно любопытно противопоставление автора романа, хорошего Пушкина, плохому герою-космополиту. Онегин "...мог попасть в число декабристов случайно. Однако ум и сердце его и тут остались бы холодными, без глубокого осознания того, что он делает. "Декабризм" Онегина мог быть недолгим увлечением. Душевный холод, апатия и эгоизм заставили бы Онегина и тут быстро почувствовать скуку и разочароваться. Переживания, настроения и действия Онегина снова подверглись бы суровой критике Пушкина, и это мог быть новый и последний пункт счета, который предъявлял великий поэт-гражданин разочарованному Онегину, а вместе с ним и значительной части молодого поколения дворянства первой трети XIX в."
После смерти Сталина и с наступлением оттепели страсти несколько улеглись. Однако исследователи, хотя и с меньшим ожесточением, более мягко, но продолжали разрабатывать ту интерпретацию личности Онегина, которая была создана Достоевским. Такова интерпретация Онегина в талантливой и умной книге А. Слонимского. Анализируя письмо Онегина к Татьяне, где герой пишет ей о своей любви, исследователь сурово вопрошает литературного героя: почему он не пишет любимой женщине вместо объяснения в любви о разводе, о побеге за границу и пр. Нет, Онегин помышляет только об адюльтере: если бы муж Татьяны умер, героиня овдовела, то и тут Онегин бы не женился на ней: "...он неисправим: думает ли он о Татьяне, когда так упорно добивается ее любви? Нет, он не привык думать о других, и его не заботит, что принесет Татьяне связь с ним. Что, собственно, он предлагает ей? В его письме ни слова о разводе, о новой семье, о бегстве за границу. Он разумеет обман мужа «...» подсознательным мотивом (онегинского письма. – М А.) является безответственность светского романа, который ни к чему не обязывает. Еще вопрос, решился
бы Онегин предложить руку Татьяне, если бы она овдовела. Семья, дети, обязанности, заботы – все это враждебно ему по-прежнему. Он так и не научился понимать людей. Неужели же он мог предположить, что Татьяна с ее гордым достоинством и чистой душой согласится стать его любовницей, вместе с ним обманывать мужа, сделаться предметом пересудов и т. д.? Нужно быть нравственно слепым, чтобы допускать такую возможность. Эта нравственная слепота и оскорбляет Татьяну..."
С другой стороны, параллельно разоблачению Онегина шел процесс превращения его в декабриста. Процесс этот начался давно, с 1920-х rr., и даже раньше. Постепенно в биографию Онегина начинали вноситься новые черты, прямо противоположные его прежней трактовке и превращавшие его в положительного героя, носителя передовой идеологии, даже революционера.
В 1880 году в "Русском архиве" были опубликованы воспоминания М. В. Юзефовича, встречавшегося с Пушкиным в 1829 году. В этих воспоминаниях есть такие строки: "Пушкин... объяснял нам довольно подробно, что входило в первоначальный его замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов". Если подключить к этим воспоминаниям спасительную палочку-выручалочку, т. е. пресловутую царскую цензуру, которая, дескать, могла помешать поэту исполнить его революционный замысел, то на строчках Юзефовича вполне можно было начать возводить революционно-декабристскую биографию Онегина.
Вторым фактом, помогавшим построить революционную биографию протагониста, стала так называемая Десятая глава романа. В 1904 году в поле зрения пушкинистов попал листок с зашифрованными строчками, вероятно, десятой главы. В 1910 году началась ее расшифровка, которая в основном была закончена в 1922 г.
Уже П. Морозов, блистательно разгадавший систему пушкинского шифра, связал эти строки с романом и предположил, что автор "приводил Онегина в круг декабристов".
В 1924 г. в журнале "Огонек" й-' 1 появилась статья некоего И. 3. под броским названием "Евгений Онегин – декабрист". Бойкий журналист, перевирая и путая факты, храбро создает продолжение пушкинского романа. Кажется, он был первым на том пути, куда вскоре вступили и гораздо более серьезные исследователи: "Всматриваясь в общую композицию "Евгения Онегина", куда Х глава могла быть, судя по сохранившимся данным, приобщенной, можно приблизительно догадаться о дальнейшей судьбе самого Онегина. Недаром Пушкин говорил своему брату (sic!), что Онегин должен был... попасть в число декабристов. Судя по сохранившимся фрагментам Х главы, ясно, что Онегин, оттолкнутый Татьяной, по мысли поэта, должен был очутиться в среде политических заговорщиков... последнее объяснение Татьяны с Онегиным происходило в начале весны 1825 г. А ведь через несколько месяцев после этой развязки наступил разгар и конец этого политического движения, где к тому времени должен был находиться Онегин. Так постепенно вскрывается еще один незавершенный замысел поэта, замысел, который мог бы нам рассказать многое о политическом миросозерцании самого Пушкина и в котором поэт показал своего героя в новом свете – декабристом".
Богатые возможности, заложенные в фантастических рассуждениях журналиста, были сполна реализованы в концепциях блестящих пушкинистов более позднего времени.
В 1948 году, незадолго до своего ареста и гибели в тюрьме, Г. А. Гуковский закончил большое исследование, напечатанное посмертно в 1957 году. По Гуковскому, оба протагониста по-своему хороши и достойны друг друга. Онегин, сначала был слишком западник, однако потом исправился и переродился, но Татьяна не поняла его, и роман закончился трагически. "Кто же виноват в несчастье Онегина и Татьяны? Разумеется, тот уклад общества, который исказил духовную природу Онегина и тем обусловил трагический исход первой части романа, тот уклад общества, который создал Онегина первой главы, толкнул его на убийство и привел к безвыходности его судьбы в целом, который заклеймил юного Онегина клеймом проклятия. Вина на обществе, которое так дьявольски устроено, что двум хорошим людям никак не найти в нем счастья. Вопрос "кто виноват?" решает и сюжетную судьбу Онегина. Несчастье довершает его воспитание. Он может выйти на площадь четырнадцатого декабря, выйти против того уклада, который отнял у него любовь, отравив в юности его собственную душу, против того общества, которое сделало его убийцей, которое принесло великое горе его Татьяне. Таким образом, неосуществленное заключение романа о том, что Онегин погибнет в восстании, закономерно вытекает из всего смысла книги, из всего развития ее сюжета и идеи".
Таким образом, в трагической развязке романа оказывается виновата среда, царская Россия, что полностью соответствует концепции автора, рассматривающего роман как реалистическое произведение. В то же время эта концепция позволяет зачислить Онегина в декабристы и приписать ему трагическую кончину геройски погибающего революционера.
Следом за Гуковским, развивая его идеи, но еще более определенно и детально, описал эту сочиненную за Пушкина судьбу другой талантливый пушкинист, С. М. Бонди: "...достаточно вероятно предположение исследователей творчества Пушкина о том, что в последних главах задуманного Пушкиным большого варианта "Онегина" действие должно было развиваться так: в десятой главе рассказывалось о политических событиях в России в начале XIX века – царствовании Александра1, борьбе его с Наполеоном, войне 1812 – 1815 годов, народном движении после этой войны, образовании тайных революционных обществ (будущих декабристов). Здесь же, очевидно, Онегин, потерпевший полный крах в личной жизни и подготовленный всеми предыдущими событиями к духовному возрождению на почве общественных интересов, участия в революционной борьбе, примыкает к декабристам. Одиннадцатая глава, возможно, должна была содержать описание восстания на Сенатской площади в Петербурге 14 декабря 1825 года, а в последней, двенадцатой, главе Пушкин предполагал рассказать о дальнейшей судьбе Онегина после поражения восстания – суде, ссылке, гибели..."
Со временем биография Онегина становится все более замысловатой и увлекательной. Недавно замечательный ученый-востоковед И. М. Дьяконов внес свою долю в онегинскую легенду. Он отказался от реабилитации Онегина. Это, с точки зрения Дьяконова, персонаж отрицательный, Пушкин изображает его сатирически: светский молодой человек, ведущий распущенную жизнь, получивший поверхностное образование, полностью в своих взглядах и поведении зависящий от моды, "полурусский" и пр. В то же время Дьяконов не мог отказаться от заманчивой перспективы пофантазировать насчет дальнейшей судьбы Онегина. Он посылает на Кавказ в качестве ссыльного декабриста уже не только Онегина, но и мужа Татьяны (куда послать Татьяну, остается, правда, в этом случае неизвестным): "Мы предполагаем, что в нем (романе. – М А.) должны были сначала развертываться какие-то события, связанные (может быть, косвенно, имея в виду надежды на опубликование) с декабристским движением, а роковое расставание Онегина с Татьяной вытекало бы уже из них.... Конфликт между страстью и долгом мог бы остаться и прежним и лишь быть перенесен в область, где вступают в действие также и исторические силы ...трудно предположить, что в последекабристский период Пушкин отказался бы от иронически-сатирического отношения к Онегину и готовил бы ему героический апофеоз, вознеся его над Татьяной... Даже принадлежа к тайному обществу, Онегин подлинным декабристом – скажем, Пущиным или Рылеевым – стать не мог. Татьяна должна была в любом случае стоять морально выше его, и она поэтому вполне могла стать "декабристкой" (в том смысле, какой в это слово вкладывал Некрасов). Основным узлом романа был конфликт между безответственностью героя (которую никакая причастность к тайным обществам не могла бы устранить) и силой духа и чувством долга героини (стр. 9S-99) ...не вполне ли реалистично было бы послать мужа Татьяны на Кавказ? И вслед за ним и Онегина, где он бы, согласно альтернативному воспоминанию Юзефовича, и погиб бы, скорее всего, так и не став декабристом?"
В этом месте автор, наконец, спохватывается и вполне справедливо замечает: "Но тут мы вступили в область чистых домыслов".
Фантазировать на онегинские темы оказалось настолько увлекательным занятием, что ему отдал дань и Ю. М. Лотман. Правда, он не мог позволить себе сделать это печатно, и его блестящий домысел сохранился лишь в воспоминаниях собеседников. "Ю. М....считал, что в течение трех лет между дуэлью с Ленским и появлением в Петербурге Онегин предводительствовал на Волге шайкой разбойников. Я онемел от изумления, а Ю. М. привел некие косвенные аргументы. Дворянин-разбойник и предводитель разбойников был привлекательной для Пушкина-романиста фигурой (Дубровский, Швабрин). В сне Татьяны Онегин видится как предводитель шайки нечистых. Вздохнув, Ю. М. сказал, что, к сожалению, об этом нельзя не только писать, но и публично говорить: слишком слабы аргументы, слишком это неожиданно; но что он убежден, что ход мыслей Пушкина был именно таков".
Все, однако же, возращается на круги своя. И в одной из совсем недавно вышедших книг за теоретическими дебрями и натяжками просвечивает главная (очень старая) идея: Татьяна символизирует связь с землей, почвой. Она равна России, русской земле и пр. Онегин – плохой, Пушкин над ним, хотя и доброжелательно, смеется. Он – нуль. Автор не жалеет слов для уничижительных, уничтожающих характеристик. Они щедро разбросаны по всей книге: "...Онегин – камуфлированный ноль, нуль; пустота, не имеющая своего содержания. Демонизм привнесен в него вместе с жестокими нормами светской морали. Кульминация достигает своей полноты. Она ставит проблему Онегина как животрепещущий парадокс об актуальном, сеющем гибель нуле и даже как о мнимой величине".
Так замыкается круг от полного отрицания Онегина, начатого Писаревым, к апофеозу пушкинского героя и к превращению его в нуль на страницах новейшего исследования.

 

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ 'ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА"

Существует еще один аспект восприятия пушкинского романа, о котором мы уже упоминали. Это претворение и продолжение "Евгения Онегина" уже не в научной или псевдонаучной, а в художественной форме. Принципиального различия между этими восприятиями нет. В обоих случаях перед нами вариации на темы известного всем текста. В случае литературных интерпретаций мы сталкиваемся, однако, с некоторой спецификой.
Незавершенность пушкинского романа, естественно, породила попытки закончить его, дописать то, чего не захотел сделать автор. А популярность "Онегина", его постоянное бытование в сравнительно широких читательских кругах, знание текста наизусть благоприятствовали попыткам каждого следующего поколения по-своему литературно воссоздать знаменитый роман.
Это не были пародии. Пародия есть всегда отрицание предшествующего литературного явления для утверждения нового. Это были именно интерпретации, попытки осмысления. Можно выделить два основных типа таких интерпретаций. Первый – "продолжение" пушкинского романа, дописывание "десятой" главы, подцелка или стилизация. Второй тип – переосмысление романа, перенесение его ситуаций в иное время, на иную почву. Начнем с первого типа.
В 1959 году в Москве вышла странная книга под названием "Даль свободного романа". В книге подробно рассказывалось о жизни Евгения Онегина, его отношениях с Татьяной, о Ленском и его гибели, о муже Татьяны, даже об опере "Евгений Онегин" и пр. Книга была весьма объемистой, более семисот страниц. Автором ее был Борис Иванов. Имя это никому ничего не говорило. Так, Ю. М. Лотман писал: "...возможно, псевдоним; подлинная фамилия автора и какие бы то ни было сведения о нем мне не известны". Такой автор, однако же, действительно существовал, и профессор Ю. Н. Чумаков, которого пользуюсь случаем здесь поблагодарить, любезно сообщил мне о нем некоторые сведения.
Борис Евгеньевич Иванов (1886 – 1975) окончил Лицей (Училище правоведения), одно из самых элитарньи учебных заведений России. До революции служил чиновником-юристом в каком-то министерстве. В 1918 году переехал в Москву и занимал какую-то мелкую должность в министерстве юстиции. Возможно, переезд и служебная незаметность помогли ему уцелеть. (Большевики сажали и расстреливали подряд всех лицеистов, как это отмечено Солженицыным в "Архипелаге ГУЛаге".) Б. Е. Иванов был женат на балерине Вере Николаевне (1878 – 1972), соученице Вагановой.
Рассказы он начал писать с начала 1900-х гг., но ничего не печатал. Перу его принадлежат два неопубликованных романа: "Абеляр и Элоиза" и второй – о жизни Зинаиды Волконской. Неизвестно, сохранились ли рукописи и где они находятся.
Книга "Даль свободного романа" долго не могла появиться в свет. Помог напечатать ее в издательстве "Советский писатель" Д. Д. Благой. Этот объемистый том остался единственным опубликованным произведением автора. 0 выходе книги Чумакову рассказал его учитель Ю. Г. Оксман приблизительно в таких выражениях: писатель-самоучка, без профессиональной филологической подготовки, но с большим знанием пушкинской эпохи, языка. Оксман считал, что книга незаслуженно подверглась нападкам.
Действительно, в "Литературной газете" Г. П. Макогоненко напечатал статью "Надругательство". Прежде всего он обиделся на Иванова, что тот плохо, в отличие от рецензента, относился к Онегину: вопреки Пушкину... не скрьвает своей неприязни, а порой даже ненависти к Онегину. Макогоненко не принял весьма своеобразной формы необычного произведения. С его точки зрения, это бестактный домысел, разрушающий поэтическую стихию романа, кощунственный и непристойный рассказ, больная фантазия и пр.
Ю. М. Лотман, обычно не соглашавшийся с Макогоненко, вторил ему: "...Пушкин представлен в облике нескромного газетного репортера, выносящего на обозрение публики интимнейшие стороны жизни реальных людей". Правда, позднее, в вышедшей посмертно книге, Лотман сильно смягчил свои суровые оценки: "...автор проявил хорошее знание быта пушкинской эпохи и соединил общий странный замысел (курсив мой. – М А.) с рядом интересных наблюдений, свидетельствующих об обширной осведомленности. Резкость моих высказываний, о которой в настоящее время я сожалею, была продиктована логикой полемики".
Общий странный замысел и есть основная особенность интересно задуманной книги. Автор решил идиллический, по-пушкински лаконично описанный быт детализировать в подробном прозаическом изложении. Русская интеллигенция, пришибленная не только политическим гнетом, но и ужасающим, унизительным бытом ностальгически-восторженно воспринимала онегинский золотой век.
Б. Е. Иванов еще застал этот старый мир и, сам лицеист, должен был чувствовать отголоски пушкинского века в величественном имперском Петербурге кануна войны. Вспомним, что и для Мандельштама это величие ассоциировалось с Пушкиным и с элитарной школой, в которой учился автор разбираемой книги. Мандельштам с завистью наблюдал, как:

...правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.

Задавшись целью воскресить эту давно ушедшую жизнь, и написал Иванов свою книгу, которую можно считать развернутым бытовым приложением к Онегину. Автор подробным рассказом заполняет оставленные Пушкиным лакуны. Он задается целью не написать за и лучше Пушкина, в чем обвинял его Макогоненко, а спустя сто пятьдесят лет любовно восстановить в меру своих сил ушедшее прошлое. Особенно удаются ему эпизоды, которые не описаны, а только названы Пушкиным. Таково пребывание Онегина в Одессе или посещение военных поселений.
Читателям хорошо известно, что так называемая Десятая глава "Евгения Онегина" представляет собою зашифрованный листок бумаги, содержащий несколько десятков беспорядочно, как казалось, написанных строк. Усилия нескольких поколений пушкинистов позволили расшифровать и расположить в нужном порядке эти политически очень острые, не предназначенные для печати стихи. Собственно, мы никак не можем быть уверены, что эти строки действительно предназначались для Х-й главы романа.
В последнее время появились две интереснейшие гипотезы. Ю. М. Лотман предположил, что шифрованные строфы могли принадлежать "Альбому Онегина". Тогда перед нами не начало строф, а законченные четверостишия. Другая гипотеза (Виктора Кожевникова) предполагает, что зашифрованные строфы (вернее, дошедшие до нас их начала) являются частью пропущенных и обозначенных номерами строф в самом тексте романа. Гипотеза остроумна и в некоторых частях кажется убедительной.
Как бы то ни было, наличие 16 незаконченных строф явно провоцировало стилизаторов и мистификаторов на их продолжение. Тем более, что опыты подобного рода уже существовали (вспомним продолжение "Египетских ночей" В. Брюсовым или мистификацию Д. П. Зуева с продолжением "Русалки").
По всей вероятности, такой мистификацией является "полное" начало Х-й главы, состоящее из 19 строф и найденное в Отделе рукописей Санкт-Петербургской Публичной библиотеки Даниилом Натановичем Альшицем. История этой находки с привлечением личного архива Альшица в настояшее время рассказана в печати и выглядит следующим образом.
Д. Н. Альшиц – главный библиограф Публичной библиотеки, известный историкмедиевист и талантливый драматург, писавший под псевдонимом Даль. Последнее обстоятельство следует отметить: образованный историк далеко не был чужд и собственно литературному творчеству. 26 ноября 1949 года Альшиц в книге "Апостол" XVI века из библиотеки князя П. П. Вяземского обнаружил какие-то листки с записанными на них стихами. (Вспомним, что погибшая рукопись "Слова о полку Игореве" тоже была найдена в конволюте XVI века в библиотеке графа А. И. Мусина-Пушкина.) Рукопись, по профессиональному описанию Альшица, выглядела следующим образом: "Рукопись второй половины XIX века стальным пером на белой нелинованной бумаге. Водяных знаков нет... Листы ординарные, in quarto, числом 5 (пять)... Текст написан черными чернилами, мелким, разборчивым, но культурным, а не писарским почерком, по две строфы на странице. Перед каждой строфой й'- римской цифрой: 1 – XIX. Заглавия нет. Пропусков и сокращений нет... XIX строфа уместилась до слов: "Онегин! – Пушкин! – Наконец". Здесь список обрывается..."
"6 декабря 1949 года, – как сообщают авторы публикации, – рукопись была утрачена по причинам, не зависящим от Д. Н. Альшица" (sic!). В этом исчезновении нет ничего удивительного: можно сочинить за автора (Пушкина) любой текст, но при современной технике экспертизы невозможно подцелать рукопись XIX века. В 1950 году текст утраченной рукописи был восстановлен Альшицем по памяти. В 1956 году профессор И. Ф. Гуторов опубликовал ее по какому-то студенческому списку. Пушкинисты Б. В. Томашевский, С. М. Бонди и др. сразу же отвергли аутентичность текста, и Д. Д. Благой откликнулся на публикацию уничтожающей заметкой под выразительным названием "0 казусах и ляпсусах".
История на этом, однако, не закончилась. Вторая публикация, о которой мы только что говорили, появилась в популярном (тираж 200 тыс. экземпляров) альманахе "Прометей". На этот раз на публикацию откликнулись серьезной и убедительной статьей Ю. М. Лотман и Мих. Ю. Лотман, показавшие, что к Пушкину текст не имеет отношения.
В 1996 г. доктор физико-математических наук М. Д. Артамонов ответил Лотманам статьей с подзаголовком: "Опыт математического анализа". В статье математически доказывается подлинность найденной Альшицем "Х главы". В этом нет ничего удивительного. Напомню, что в 1899 г. академик Ф. Е. Корш напечатал в "Известиях Отделения русского языка и словесности Академии наук" громадную статью, где на основании точного текстологического анализа доказывал подлинность окончания "Русалки".
Думается, что нет никакого сомнения в позднем происхождении псевдопушкинского текста и в том, что наиболее вероятным автором его является Д. Н. Альшиц.
Каким же изобразил стилизатор Онегина? Да почти никаким! Онегину в 19 строфах места практически не нашлось. Зато Пушкин здесь стал ярым революционером, сторонником угнетенного народа, гораздо более радикальным, чем декабристы:

0 русский глупый наш народ,
Скажи, зачем ты в самом деле
Так долго носишь гнет господ?
...............твой главный враг – Рабовладелец, русский барин...


Вполне естественно, что к такому Пушкину-революционеру приезжает Онегин, ставший декабристом. Он, наконец, появляется в последней строфе в качестве специального курьера, везущего письмо Пестеля к Муравьеву-Апостолу:

В тот год, читатель, снова в ссылке,
Зарытый в Псковские снега,
Метался, как сверчок в бутылке,
Опальный Пушкин – Ваш слуга.
Вдруг, радость! Нет, вообразите!
С письмом от Пестеля к Никите –
Ну, кто б вы думали – гонец?
– Онегин! – Пушкин! – Наконец!

В отличие от Альшица (если наши предположения об его авторстве справедливы), Андрей Чернов, поэт и исследователь, не ставил перед собой задачи притвориться Пушкиным. Поскольку полный пушкинский текст, если он был написан, утрачен (и, видимо, навсегда), этот автор решил восстановить утраченное путем "реконструкции", т. е. попросту говоря, дописать недостающие 10 строк к каждому сохранившемуся пушкинскому четырехстишию: "Почему... не "смастерить" то, что разрушено временем, случаем? Смастерить, исходя из пушкинской концепции декабризма, столь явно проступающей через уцелевшие фрагменты Х главы..." В самом деле, почему... И Андрей Чернов, "исходя из пушкинской концепции декабризма"(?), в неуклюжих виршах бойко смастерил из Пушкина революционера и антикрепостника:

А ну как мирный поселянин
Забудет груз иных забот
И "Марсельезу" запоет?
Иль государственный крестьянин,
Влеком заморским калачом,
Пойдет за новым Пугачом?

Места Онегину в этой реконструкции, как это было и в уцелевших пушкинских фрагментах, естественно, не нашлось.
Однако для нашей темы, пожалуй, интереснее онегинские литературные интерпретации второго типа. Они начинаются с романа в стихах Д. Минаева "Евгений Онегин нашего времени". Роман этот состоит из шести глав и эпилога. Онегин в нем превращается в нигилиста, режет лягушек, как Базаров, и курит сигары, как Рахметов. В конце романа он становится прокурором (а Ленский адвокатом! ) в суде над Татьяной, которая обвиняется в отравлении мужа.
За неимением места мы, однако, сейчас не будем останавливаться на этом интереснейшем тексте и перейдем к некоторым онегинским интерпретациям советского времени. Здесь следует остановиться на трансформации "Онегина", вероятно, 1920-х гг. (публикатор не указывает ни места, ни времени напечатания). Стилизация называется "Евгений Онегин" по Луначарскому". Автор ее – Л. Аркадский (псевдоним Аркадия Сергеевича Бухова, 1889 – 1937). Текст предваряется небольшой заметкой, где говорится, что тов. Луначарский "обвиняет всю классическую литературу в буржуазности" и "стоит за демократизацию искусства". Автор, "испуганный за участь классической литературы, особенно если ее судьба будет решаться голосованием", сам взялся за "исправление" и демократизацию "Евгения Онегина". За горькими шутками стоит, однако же, самый печальный подтекст: под натиском охлоса исчезает утонченная русская культура Золотого и Серебряного века.
Аркадский превращает изысканную интеллигенцию Золотого века в пролетариев петербургских окраин. Тов. Ленский приглашает ротного писаря Онегина к Лариным. Онегин обращается к Татьяне с комплиментами в духе жестокого городского романса:


Только разница одна
Вы прекрасны, словно роза,
Роза вянет от мороза –
Ваша прелесть никогда.

Татьяна отвечает частушкой:


Долго в девках я сидела,
Не пилось, не елося,
Как миленка разглядела,
Замуж захотелося.

Онегин восклицает после ссоры:


Прощайте, девки, надоели,
Иду стреляться на дуэли. 

После замужества Татьяны:


В тоске бесплодных сожалений
К ейным ногам упал Евгений.

и т. д., и т. д.
Заканчивается переделка "Онегина" грустыми размышлениями автора, за которыми явно проступает предчувствие гибели культуры: "Если даже после этого тов. Луначарский не найдет, что классики, при снисходительном к ним отношении, легко могут быть приспособлены к снятию с них буржуазного налета и приобщению их к области пролетарского искусства, прямо не знаю, уж что ему надо..."
Новое робкое приобщение героев "Евгения Онегина" к советской действительности произошло весной 1946 года. Закончилось оно, хотя и не гибелью автора, но все же достаточно трагически. В журнале "Ленинград" (И'- 10, стр. 24) было опубликовано веселое (язык не поворачивается назвать его сатирическим) стихотворение Александра Хазина "Возвращение Онегина. Глава одиннадцатая. Фрагменты". Фрагментов было двенадцать. В них рассказывалось о возвращении Онегина в Ленинград сразу после окончания войны. Здесь все дышит возрождающейся жизнью: "город выкрашен и нов", "рвут поводья кони Клодта" и пр. Комический эффект достигался столкновением двух лексических рядов. Один – пушкинско-онегинский ряд, памятный читателю по роману и другим текстам Пушкина: мятежная юность, Ленинград (то бишь Петербург) неугомонный, гений чистой красоты, преданья древней старины, дуэль, Пегас и пр. Второй параллельный ряд образуют слова военного, блокадного, советского быта: жилотдел, вызов, справка, девица в форме милицейской.
Если Минаев сделал Онегина нигилистом и прокурором, Аркадский – полковым писарем, то молодой автор просто перенес его на сто лет вперед. Он прекрасно понимал, что шутить с советской властью накладно. Поэтому весь пафос нового Онегина был скорее жизнеутверждающий: кругом кипит, шумит работа, девушка-милиционер регулирует движенье, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты. Полная гармония существует между славным прошлым и героическим настоящим. Кутузов с одобрением глядит на ордена Героя Советского Союза, в театре ставят "Маскарад":

Так изменилось все кругом
В краю советском, молодом,
Но вот репертуар остался,
В театрах молодой страны
Преданья древней старины.

Единственный сатирический выпад, который позволил себе автор, касался переполненного общественного транспорта и грубости изнемогающих в тесноте современников по сравнению с утонченной вежливостью дворян пушкинского времени:

В трамвай садится наш Евгений.
0 бедный, милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила,
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: "Идиот!"
Он, вспомнив древние порядки,
Решил дуэлью кончить спор,
Полез в карман, но кто-то спер
Уже давно его перчатки.
За неименьем таковых
Смолчал Онегин и притих.

Непритязательные, веселые стихи, стилизующие знакомый и любимый текст, имели большой успех у тогдашних ленинградских читателей. Популярность молодого автора, к тому же еврея, очевидно, и послужила главной причиной включения его в одну компанию с Ахматовой и Зощенко. Несмотря на трагическую ситуацию, молодой поэт гордился обществом, в которое нечаянно попал: "Я не подонок, я – пошляк (так в докладе Жданова назван был Хазин. – М А.). До подонка (так Жданов называл Зощенко. – М А.) мне еще расти и расти..."
Грянуло 14 августа 1946-го. Интеллигенции следовало показать, что советская власть жива и никакого интеллектуального оживления допущено не будет. Доклад Жданова и постановление ЦК обрушили мощный удар на гигантов: Анну Ахматову и Михаила Зощенко. В качестве примера групповщины, тлетворного их влияния на других писателей под каток машины попал и автор невинного продолжения Онегина. После Ахматовой и Зощенко наибольшее внимание было уделено Хазину. Андрей Жданов грозно уличал и обличал: "Смысл пасквиля, сочиненного Хазиным, заключается в том, что он пытается сравнивать наш современный Ленинград с Петербургом пушкинской эпохи и доказывать, что наш век хуже века Онегина. Приглядитесь хотя бы к некоторым строчкам этой "пародии". Все в нашем современном Ленинграде автору не нравится. Он злопыхательствует, возводит клевету на советских людей, на Ленинград. То ли дело век Онегина – золотой век, по мнению Хазина. Теперь не то – появился жилотдел, карточки, пропуска. Девушки, те неземные эфирные создания, которыми раньше восхищался Онегин, стали теперь регулировщиками уличного движения, ремонтируют ленинградские дома...
Вот, какой был Ленинград и каким он стал теперь: плохим, некультурным, грубым и в каком неприглядном виде он предстал перед бедным, милым Онегиным. Вот каким представил Ленинград и ленинградцев пошляк Хазин.
Дурной, порочный, гнилой замысел у этой клеветнической пародии!" В постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946-го было коротко сказано: "В стихах Хазина "Возвращение Онегина" под видом пародии дана клевета на современный Ленинград".
Жданов справедливо увидел в стихах Хазина оппозицию: старый Петербург – Ленинград. Он однако не захотел заметить попытки молодого автора в легкой, шутливой, иногда даже изящной форме соединить прошлое с настоящим. Онегину не могло быть места в жестоком идеологизированном мире, который железной рукой снова устанавливала после войны советская власть.
После 1917 года Россия пошла в лагеря. Как это показал в своем классическом труде Александр Солженицын, миллионные людские потоки, то слегка ослабевая, то усиливаясь, шли в Архипелаг ГУЛаг на протяжении многих десятилетий. Нескончаемый людской поток породил и свою, до сих пор плохо изученную, литературу. Естественно, что героями этой литературы стали и персонажи пушкинского романа.
В 1925 году в Харькове вышла остроумная книжка "Парнас дыбом". Авторами ее были три тогда молодых филолога: А. Г. Розенберг, А. М. Финкель, Э. С. Паперная. Подзаголовок книги гласил: "Про козлов, собак и веверлеев". В книге было показано, как на три непритязательных сюжета: "Жил был у бабушки серенький козлик", "У попа была собака", "Пошел купаться Веверлей" – написали бы стихи Гомер, Данте, Пушкин, Блок, Брюсов, Бальмонт, Маяковский и мн. др. Книга выдержала четыре издания, потом переписывалась от руки и расходилась в бесчисленных списках. Автор этой статьи знал ее наизусть еще в свои школьные годы.
В 1930 году в журнале "СЛОН" (т. е. Соловецкие лагеря особого назначения) была напечатана подборка стихов, построенная по принципу "Парнаса дыбом": "Кто, что из поэтов написал бы по прибытии на Соловки". Автором этой подборки был Юрий (отчество – неизвестно) Казарновский (1904-1956?). Среди прибывших на Соловки авторов, героев его подборки, были Лермонтов, Северянин, Есенин, Маяковский.
Казарновскому принадлежат и "Новые строфы из "Евгения Онегина", напечатанные в той же серии:


Мой дядя самых честных правил,
Когда внезапно "занемог",
Москву он тотчас же оставил
Чтоб в Соловках отбыть свой срок.

Он был помещик. Правил гладко,
Любил беспечное житье,
Читатель рифмы ждет: десятка –
Так вот она – возьми ее!Ему не милы те широты,
И вид Кремля ему не мил,
Сперва за ним ходил комроты,
Потом рукраб его сменил.

Мы все учились понемногу,
Втыкали резво где-нибудь.
Баланов сотней (слава Богу?)
У нас немудрено блеснуть.

В бушлат БЯЕОХовский одет,
Мой дядюшка невзвидел свет.

Сам Онегин в этих стихах еще не появляется, речь идет о дядюшке, но начало положено: герои романа переселяются в лагерную советскую действительность. Которая выглядит тем страшнее, что автор сохраняет формальные приметы пушкинского романа: пропущенные строфы, латинский шрифт, которым передана аббревиатура – Управление Соловецкими лагерями особого назначения.
Другие стихи рисуют нам в социалистическом концлагере уже и Онегина, и Татьяну. К сожалению, текст этой, может быть, самой интересной рецепции "Онегина" нам неизвестен. В посмертно опубликованной статье В. Н. Турбин написал: "Когда-то – не так уже давно, лет десять-двенадцать назад (т. е. в начале 19SO-х! – М А.) держал я в руках... "Евгения Онегина". Но это был не "Евгений Онегин" Пушкина, а его продолжение, которое сочинили заключенные, зэки. В рукописной книжонке форматом с коробочку из-под сигарет, потертой, жухлой, повествовалось о злоключениях воспетого Пушкиным с1апйу в... каторжном лагере. Помню, катал он там тачку, тачка скользила, срывалась. Неподалеку за проволокой томилась Татьяна. Петербургский щеголь и провинциальная дворяночка-умница писали друг другу ксивы, записки. Сперва она ему, а после и он ей писал. И про следствие было, про то, как пришили герою романа и террор, поелику Ленского он убил, и враждебную агитацию, а он пытался доказывать свою невиновность: "Мой дядя самых честных правил".
Далее автор сообщает, что текст был написан "неплохими стихами, звенящим ямбом, строго блюл знаменитую строфическую структуру", и с горьким сожалением добавляет: "Не могу простить себе: поленился, на авось понадеялся, не переписал лагерного "шедевра" и попытки не сделал фотокопию снять с него".
Остается надеяться, что какая-то копия когда-нибудь обнаружится и мы сможем сделать какие-то заключения о времени написания этого исключительно важного для истории русской культуры текста и о его авторе. Скорее всего, это был причастный к литературному труду интеллигент.
Сообщение Турбина лишний раз показывает, как роман Пушкина, оторвавшись от своего создателя, начинает самостоятельное существование, приобретая дополнительные смыслы, отражая все новые и новые аспекты изменяющейся жизни русского общества.
Когда-то Ю. М. Лотман писал: "...художественное произведение представляет собой особое устройство, способное накапливать информацию. Оно само как бы "выдает" новые истолкования до тех пор, пока сохраняет художественную жизнь. Это свойственно каждому значительному произведению искусства, а "Евгению Онегину" в наивысшей мере".
Таким образом, каждое поколение, каждая эпоха имеет или создает своего собственного "Евгения Онегина", объясняет его по-своему и поселяет в своем излюбленном времени и пространстве, то снова уводя его в идиллический пушкинский Петербург, то в Ленинград, то в советский концлагерь. И можно судить об эпохе по тому, какого Онегина она создала. Будем надеяться, что ближайшие годы принесут нам "новых онегиных", и процесс осмысления и переосмысления пушкинского текста никогда не остановится.

Please visit our sponsors.
Click Here to Visit our Sponsor

Нью-Йорк


СОДЕРЖАНИЕ НОМЕРА 211 (июнь, 1998 г.)

Евгений Любин – Святая Лиза; Валерий Мягков – Наблюдатель; Леонид Семенюк – Невеста навеки; Николай Соболь – Полковник Крутов

 

ПОЭТИЧЕСКАЯ ТЕТРАДЬ

Изяслав Котляров, Анатолий Третьяков, Равиль Бухарев, Николай Якимчук, Вацлав Стукас, Олег Ильинский Рина Левинзон, Лев Халиф, Андрей Грицман, Максим Шраер, Евдокия Ольшанская, Татьяна Плюхова, Марина Кучинская

 

ВОСПОМИНАНИЯ И ДОКУМЕНТЫ

Яков Хелемский – Из рода Матвеевых; Лидия Алексеева – Письма Марии Генриховне Визи (публ. Веры Крейд); Эдуард Штейн – Неизвестный Георгий Иванов; Валерий Лебедев – Воспоминания о Галиче человека "со стороны"

 

ИСТОРИЯ И КУЛЬТУРА 


Аркадий Небольсин – Московские записи; Андрей Квакин – Россия познает Русское Зарубежье Марк Альтшуллер – Биография Онегина – в руках пушкинистов; Белла Езерская – Пушкин и Воронцов: причины конфликта; Александр Наумов – П!раво гения; Савелий Сендерович и Елена Шварц – В краю махаонов (Набоков и Блок)

 

СООБЩЕНИЯ И ЗАМЕТКИ
Ростислав Полчанинов – "Романовы: их империя, их книги"; Лев Вершинин – Встреча на Тибре Дебора Агеева – Журнал "Тридцать дней" в трид!цать первом году

 

БИБЛИОГРАФИЯ

В. Сечкарев – Heinrich Kunstmann. Die Slaven; М. Раев – А. Liebich. From the Other Shore; М Раев – Paul R.Magocsi. А History ofUkraine; А. Либерман – Великолепный пересмешник (Е. Терновский. Кудесник. Роман); И. Куксин – Р. Huchthausen, I. Kurdin, К. А. White. Hostile Waters; И Мариинская – Зимняя песня (Давид Шраер-Петров. Пропащая душа); В. Крейа4 _6 А. Либерман – Обзор книг, поступивших в редакцию

 

ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ
Об авторах


УСЛОВИЯ ПОДПИСКИ

Для университетов и организаций за год - 4 книги - $60Индивидуальная подписка за год - 4 книги - $40(пересылка в США $7.00, за границу - $14.00)Цена отдельного номера - $12.50(пересылка в США $1.70, за границу - $3.00)

Редакция располагает номерами прошлых лет. Цена - от 5 до 10 долларов.Плата от заграничных подписчиков принимается только в международных чеках.

Заказы посылать по адресу:

THE NEW REVIEW (ISSN 0029 5337), Inc.,611 Broadway, # 842, New York,N. Y. 10012.

Тел. и факс. ред. (212) 353-1478E-mail: nrewiw@village.ios.com


Основатели "НОВОГО ЖУРНАЛА" М. Алданов и М. Цетлин 1942

С 1946 по 1959 редактор М. Карпович

С 1959 по 1966 редакция: Р. Гуль, Ю. Денике, Н. Тимашев

С 1966 по 1975 редактор Роман Гуль

С 1975 по 1976 редакция: Р. Гуль (главный редактор), Г. Андреев, Л. Ржевский

1978 1981 редактор Роман Гуль

1981 1983 редакция: Р. Гуль (главный редактор), Е. Магеровский

1984 1986 редакция: Р. Гуль (главный редактор), Ю Кашкаров, Е. Магеровский

1986 1990 Редакционная коллегия

1990 1994 редактор Юрий Кашкаров

Пятьдесят седьмой год издания


Кн. 211 НЬЮ-ЙОРК 1998Главный редактор Вадим Крейд

Редакционная коллегия:
Сергей Голлербах
Марина Ледковская
Анатолий Либерман
Марк Раев
Всеволод Сечкарев
Валентина Синкевич
Зоя Юрьева

Секретарь редакции
Екатерина Брейтбарт

Корректор Елена Довлатова

Обложка художника Добужинского

THE NEW REVIEW
MARCH 1998
1998 by THE NEW REVIEW

Присланные рукописи не возвращаются

Просим издательства, редакции газет и журналов СНГ ставить нас в известность о намерении перепечатать произведения, когда-либо помещенные на страницах Нового Журнала .

THE NEW REVIEW (ISSN 0029 5337) is published quarterly by The New Review, Inc., 611 Broadway, # 842, New York, N. Y. 10012.
Periodical postage paid at New York, N. Y.
Publication No. 596680. POSTMASTER: send address
changes to The New Review, 611 Broadway, # 842,
New York, N. Y. 10012

Комментарии

Добавить изображение