К 90-ЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ ЛЬВА ТОЛСТОГО

Лев Толстой — раздражает.
Очень раздражает. 
Раздражение дошло даже до Хармса — в виде серии его "Литературных анекдотов", из которых многие начинаются одной и той же безумной фразой: “Лев Толстой очень любил детей”.
В пьесе "Плоды просвещения" один крестьянин-проситель тоже периодически повторяет одну и ту же фразу: “Не то что скотину, курицу, прямо скажем, и ту выпустить некуда!”
Сказанная в первый раз, эта фраза — образ.
Во второй раз — стиль. В третий — смех. В четвёртый — недоумение.
В пятый раз — зритель/читатель может начать думать, что перед ним пьеса не Толстого, а Зощенко.
Но в шестой, седьмой, и восьмой раз сказанная — эта фраза раздражает.
Что, Толстой — так наивен?
или издевается?
— И то, и другое.
Злосчастная эта “курица, которую, прямо скажем, и ту выпустить некуда”, — рефреном “заела” у Хармса в образе “Льва Толстого, который очень любил детей”.

Теперь — о детях, которых Лев Толстой (хармсовский) “очень любил”.
— Не смешно. Никогда Толстой не размышлял о детях всерьёз. Большее, что он мог для них сделать, — написать цикл нравоучительных сказок, тошнее которых (разве что) — екатерининские оды Сумарокова и Тредиаковского. Меньшее, — оставить наследство в деньгах и в недвижимости (именно этого — для своих детей — он сделать не захотел).
Дети для Толстого — инструмент.
Как и все его персонажи.
Как и русский язык, — который пока ещё не стал Главным Героем.
(Станет! К этому — вернусь.)

Те, кто прочли Льва Толстого, но не знают, что он ЛЕВ ТОЛСТОЙ (об этом знают только в России), легко могут подумать, что Толстой — это русский Голсуорси.
Набоков — знал: Толстого — боготворил, Голсуорси — не выносил. Ненавидел! [Так Козлотур у Искандера: “Нэнавыдит!” (структурно!) овец в соседнем загоне.] И Набоков мстит Голсуорси, всегда записывая эту фамилию не в звуковой, а в чуждой ей буквенной транслитерации: Галсворти. То есть, формально, ссылаясь на подлинное написание: Galsworthy. — Так живые имена делаются мёртвыми.
…Тоже издевался. (“Ученик” Льва Толстого…)
А вот к этому — непременно вернусь. Просто обязан: ведь более тёплых слов о Толстом не сказал, кроме Набокова, никто. Даже Чехов.
Даже Софья Андреевна.
Даже — Ленин!

* * *

А Льва Толстого раздражал Шекспир.
Раздражал страшно — как раздражает любого человека собственное отражение. (О Зеркале ещё будет речь.)
Толстой отражается в Шекспире.
[Так Коран отражается в Библии.
С одной только разницей. Шекспир — не написал бы "Хаджи-Мурата"; Толстой — "Короля Лира".]
У обоих авторов есть одно фундаментальное сходство: все главные герои — и любимые, и ненавидимые — всегда обречены. Будь то
принц Гамлет — или князь Болконский;
король Клавдий — или имам Шамиль;
Ромео — или Хаджи-Мурат;
Корделия — или Холстомер;
Офелия — или Анна Каренина…
— не важно!
Но есть у обоих авторов одно серьёзное отличие.
Для Шекспира — сверхсмысл: Жизнь ужасна, но исправить её никто не может. Он пишет — Трагедию.
Для Толстого — сверхсмысл: Жизнь ужасна именно потому, что исправить её никто не хочет! Он пишет — толстый Роман: руководство к тому, как — куда — нужно исправить Жизнь.
Но Толстой не ограничился Романом. Он ещё написал письмо Николаю Второму, в котором потребовал
— потребовал! у Императора (хорошо, что император был не китайский, а то так бы мы Толстого и видели)!! —
провести немедленно реформы. Иначе, предупреждал, будет Катастрофа.
Николай Второй — Гамлет российской истории — не верил Толстому: искал доказательств. (Доискался!)
! — Специальный привет всем, кто до сих пор тоскует о "России, которую мы потеряли" — !

Офелия и Анна Каренина — двое очень гордых самоубийц.
У Шекспира: Офелия — сильнее Гамлета.
У Толстого: Анна — сильнее Вронского.
Уход Толстого из Ясной Поляны — тоже самоубийство: Гордыня, замаскированная под Смирение.
У Истории: Лев Толстой — сильнее Николая Второго; а Шекспир — сильнее Льва Толстого: он никогда ничего не требовал у императоров. (Знал: для осуществления реформ император сперва должен ликвидировать чиновников — которые прежде успеют ликвидировать императора…)

Офелия — прообраз Анны Карениной. Ручей, где Офелию найдут, — прообраз тех железнодорожных путей, по которым поедет последний поезд Анны на станцию Обираловка: ныне — город с мистическим названием Железнодорожный. (И действительно: чтó самое существенное в городе, где погибла Анна Каренина?..)
Отличие Ручья от Железной Дороги — то же, что и Ренессанса — от Нового Времени. (Не очень принципиальное, но красочное.)
Ещё один общий мотив. У Офелии, как и у Анны, — несбыточная любовь. Сложился странный театральный стереотип: Офелия — всегда субтильная (суб-тельная) скромница. Но ведь она борется с Принцем за осуществление своей любви! А Принц в это время борется с Тенями — как и все принцы во все времена. (Цветаева однажды почти догадалась об этом.)
Какой-нибудь будущий Мейерхольд тоже должен бы догадаться — и высечь из Офелии душевный вопль там, где от неё привыкли ждать молчаливого книксена. (И тогда роль Офелии — как бы — не Анастасии Вертинской, а Инны Чуриковой.)
Офелию вообще играют неправильно — и понимают неправильно. От кого мы узнаём, что она сходит с ума? Не от Шекспира. — От Клавдия, который постоянно лжёт. Даже о Гертруде, за минуту до её смерти, он скажет: “Обморок простой!”
— Не простой, ваше преступное величество!..
И Офелия — не сходит с ума! Она — играет сумасшествие: учитель Офелии — Гамлет. Эпизод “раздачи цветов” — прообраз эпизода последней поездки Анны Карениной на вокзал. Разве Анна — сходит с ума? (Вопрос к психиатрам: разве сумасшедший способен совершить самоубийство?)
Офелия не сходит с ума. Ученица Гамлета, она превосходно осознаёт “зазеркальность” датского королевства: здесь могильщики — самые весёлые люди, а единственный сумасшедший — самый нормальный. Сцена “раздачи цветов” — это предвидение Офелией мрачного Финала: и если все её цветы связать в букет — это будет венок. (Общий на всех.)
В сцене “раздачи цветов” Офелия и Гамлет меняются функциональными ролями. Теперь Офелия — не ученица, а учительница Гамлета: она наглядно показывает ему, чтó со всеми будет и чтó ему следует делать… Гамлет продолжает не видеть: он занят не людьми, а тенями.
(Хорошие ученики всегда опережают своих учителей!..)
Процедура “раздачи цветов” — это процедура отчуждения Офелии от Реальности. Последняя поездка Анны на вокзал — в сущности, то же самое.
Но уже — без цветов.
(Кстати, именно эта сцена из романа натолкнула Набокова на литературоведческое открытие: если удалить из текста Толстого пунктуацию, — получим типичный текст Джойса. Заинтересованный читатель пусть не поленится положить рядом данный фрагмент "Анны Карениной" и концовку "Улисса": эффект гарантирован — и сильный!)
Цветы Офелии — это знаки препинания Анны Карениной, — утраченные Улиссом.
Знак эпохи Шекспира — Театр.
Знак эпохи Толстого — Текст.
Знак эпохи Джойса — Телеграмма.
Телеграмма — как футуристическая форма бытования Текста, выпавшего из Театра.

Шекспир — через Толстого — приводит нас к Набокову и Джойсу. Он может повести нас и дальше — но нужна остановка. Завершу этот скорбный мотив одной скорбной библейской аналогией:
предок Шекспира — Экклезиаст;
предок Толстого — Самсон.
Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что Толстой критиковал и Экклезиаста тоже. (Наверняка — за абстрактное философствование, не подкреплённое конкретной деятельностью.) Было, было у Льва Николаевича в сильнейшей степени развито
Томление Духа, — которое он с равной же — невиданной! — силой развил
в Суете Сует.

* * *

Лев Толстой раздражает детей, которых — спасибо Хармсу! — он “очень любил”.
[У тромбона есть “мёртвая зона” — нота си контроктавы, недоступная ему ни при каких обстоятельствах. Си-бемоль (нижний) выдувается легко. Так же легко выдувается и фа большой октавы, квинтой выше. Его можно постепенно понизить до до, медленно выдвигая кулису. А при попытке извлечь нижнее си — кулиса выскакивает из пазов.]
Дети — “мёртвая зона” Льва Толстого.
Толстой — кулиса, выскакивающая из Тромбона Русской Литературы.
Советская литература после Толстого — это тромбон без кулисы.
Эмигрантская литература после Толстого — это кулиса без тромбона.
Кулиса должна воссоединиться с Тромбоном! — Только тогда мы сможем заново обрести — Литературу.
Сейчас у нас есть — в самом лучшем случае — только Словесность…

* * *

Лев Толстой раздражает подростков.
Девчонки жаждут, чтобы бал Наташи Ростовой никогда не кончался. А он кончается — напыщенным Наполеоном и одноглазым Кутузовым…
Мальчишки жаждут побольше какой-нибудь эротики (вроде Элен Безуховой в оперном театре). Вместо этого они получают многотомные рассуждения о сущности войны и мира…
Тем не менее, глупые школьные учителя — по инерции — заставляют подростков читать Толстого. (Надо бы — запрещать!)
И тогда подростки глупо мстят своим глупым учителям: те счастливцы, кому удаётся стать стариками и дожить до собственной смерти, часто забывают перечесть Льва Толстого. А когда их души пересекают Грань — они оказываются не оснащены необходимым духовным багажом… И встреча с Вечным ожидает лишь тех, кто всю жизньпреодолевал Льва Толстого.
Такова горькая (библейская) справедливость!

* * *

Лев Толстой должен бы раздражать и женщин — ибо в женщин вырастают девчонки. Но девчонки стараются заслонить Наполеона с Кутузовым — Наташей Ростовой.
Позже — Кити Щербацкой.
Редкие девчонки дорастают до того, чтобы восхищаться самóй Анной Карениной. Из этих вырастают настоящие Женщины — сильные натуры, которых долго обходят стороной мужчины. Часто их спутник жизни — дубль Алексея Каренина. (В обществе это называется “везением”.) Таких женщин мало.
(И почти никто из девчонок, к счастью, не зачитывается Катюшей Масловой — обычно у девчонок хорошая интуиция на фальшь.)

Впрочем, женщины великодушно прощают Льва Толстого — не за Анну, а за саму только историю Анны. Ведь
Анна Каренина — вторая Женщина в русской литературе.
Первая — Маша Миронова. (Татьяна Ларина — только женский прообраз Женщины: Онегин не вышел в Гринёвы.)
Но считанные женщины открывают — после "Анны Карениной" — одну из самых страшных повестей Толстого: "Крейцерову сонату". Здесь главный герой произносит мысль, которую женщинам лучше вообще не читать: женщина, которая не любит своего мужа, но продолжает жить с ним, ничем не лучше проститутки. Если даже не хуже!
(Эту же мысль почти дословно повторил недавно крупный литературный хулиган — Эдичка Лимонов, который без скандала в эфир вообще не выходит. — Следовательно, он до сих пор находит её достаточно скандальной — и он совершенно прав!)

Алексей Каренин — человек вредный и занудный. Притом, весьма типичный — редкостная удача Толстого-портретиста!
[В советской армии я был знаком с одним полковником — занимавшим генеральскую должность Секретаря Партийной Комиссии элитного военного училища. Этот полковник был совершенный дубль Алексея Каренина, его кармическое воплощение — что сильно меня тогда удивило: ведь, в основном, советскую армию населяют — наоборот — дубли персонажей Салтыкова-Щедрина!]
Однако Каренин — человек добрый. Он прощает Анну — и это даже грозит ему некоторой потерей авторитета среди собственного окружения.
Анна — вынуждая мужа прощать себя — подымает его над “светом”.
Но Анна — Любящая Женщина — не способна жить с Нелюбимым Мужчиной, даже если она его безмерно уважает. Подсознательно — она именно из-за этого и чувствует себя Великосветской Шлюхой!
[Мне искренне жаль, что об этом не пишет Шкловский. Одно лишь это — такое человечное! — соображение сильно утеплило бы его “остранённую” (и от-странённую от читателя) книгу. Вместо этого, добрая её треть посвящена сомнительному анализу двойного стандарта нравственности, выработанного обществом для мужчин и для женщин…
Странный писатель Виктор Шкловский!]

Анна Каренина — это, своего рода, квинтэссенция России.
Россия ведь — страна женского рода. Здесь — источник её неисчислимых и непоправимых несчастий: ибо окружающий Россию Западный и Не-Западный Мир — мужской…
Россия — Анна.
Запад — Каренин.
Америка — Вронский.
Брак России с Западом (по расчёту) — плюс роман с Америкой (по любви) — оканчиваются неизбежным прибытием Поезда на железнодорожную станцию "Обираловка"!..
[Недавно видел кроссворд. В кроссворде вопрос: "Старинный русский город". И — в скобках: "бывший Калинин".
В российских кроссвордах следующих поколений этот вопрос, наверное, будет звучать так: "Название станции". И — в скобках: "бывшая железнодорожная".]

* * *

Лев Толстой раздражал даже собственных крестьян.
“Барин придёт, в охотку попашет, да и пойдёт себе опять романы писать. А попробовал бы, как мы, — с утра до ночи!..” Примерно так говорили крестьяне в Ясной Поляне.
Толстой знал это. Ему было стыдно. Но — остережёмся: критиковать нам Толстого — ещё стыднее: мы-то вообще забыли, как землю пахать!
От стыда — Толстой написал роман "Воскресение".
Шкловский, которому посвящён этот текст, в книге "Энергия заблуждения" много размышляет о таинственном эпиграфе к "Анне Карениной": “Мне отмщение, и аз воздам”. Даже слишком много. В целом, он не прав — ибо на поставленный им самим вопрос он толком так и не отвечает. (Правота его — только в одном:
до конца затею с этим эпиграфом и его знаковым смыслом для романа мы никогда не поймём.)
Моя версия: эпиграф хороший и верный, но — поставлен не к тому роману. Эпиграф "Анны Карениной" — к роману "Воскресение". Точнее: это эпиграф–связка между двумя романами:
Гибель Анны Карениной — “Мне отмщение”.
Не-гибель Катюши Масловой — “Аз воздам”. (Воздам огорчённому читателю за неправедную гибель Анны!)
Зашифрованный эпиграф Льва Толстого — самый горький отрывок из его творческой биографии…

Роман "Воскресение" — это, собственно, и есть плоть той самой
“энергии заблуждения”, о которой Шкловский говорит совсем в ином контексте. Кроме того, "Воскресение" — плохой роман.
Вредный!
Роман — с которого начинается в русской литературе история (так называемого) “социалистического реализма”.
Я не люблю этот термин: в нём лжи больше, чем в нас — фобии к школьным урокам литературы. Когда терминология лжёт, не получается серьёзного разговора о мощномхудожественном явлении. А ведь явление с таким несерьёзным названием — куда как серьёзно! Я хотел бы много о нём говорить, но мешают лживая терминология и советская интеллигенция — которая до сих пор подменяет честный термин “плохая литература” нечестным термином “социалистический реализм”. (Интеллигенция — именно советская: она не жаждет задумываться — она жаждет интеллектуально карать. Не много ли “интеллектуальных карателей” на одно столетие?..)
Будет у явления честное название — будет и полноценный разговор. А пока — тезис: "Воскресение" — первый роман наступающей эпохи социалистического реализма. Эпохи, когда литература вносится в список объектов, пригодных для изнасилования. (Как следствие, — и для насилия тоже.)
"Воскресение" — это дописанный второй том "Мёртвых душ": не до конца погубленный Гоголем Чичиков внезапно и очень полнокровно воскресает в Нехлюдове.
…Насквозь лживый роман, написанный гениальным языком. Хотя, оставим язык славистам — как сказал однажды честный и человечный Наум Коржавин: “Я пишу не для славистов, а для нормальных людей!” (Спасибо Сергею Довлатову за обнародование этого ценнейшего литературного признания!)
Насквозь лживый роман написан не только ярко, талантливо, но и чрезвычайно искренне! (Типично российский этический казус!)
Здесь — опасность номер один. Лжец, лгущий искренне, — мощная Общественная Фигура; социальные движения, готовые сокрушить современную действительность, формируются именно вокруг неё.

"Война и мир" — честное рассуждение о сущности (и со-существовании) того и другого, о перетекании одного в другое. Об отвратности и того, и другого. Это — для немногих, имеющих желание к самостоятельному размышлению.
"Анна Каренина" — ещё более честное рассуждение о самых неожиданных вещах. В частности, о том, что Анну — Аллегорию России —губит страсть к Невозможной Любви — Любви к Невозможному. Но мало кто читает текст; читают — особенно женщины — всё больше сюжет.
Даже у уравновешенного Голсуорси имеется отблеск Анны Карениной в "Саге о Форсайтах" — это Ирэн, хотя ей и чужд пафос самоуничтожения. У неё — тоже неосуществимая страсть. Всё почти, как у Толстого. Кроме одного:
у Голсуорси Сюжет — причина Текста;
у Толстого Текст — причина Сюжета…
(Женщины любят иногда путать Причины и Следствия — за это их любим мы.)
У Набокова, который ругал Голсуорси и боготворил Толстого, —
Текст — причина самого себя. Потому у Набокова — наименьшая, но и ценнейшая аудитория!..
Вообще-то Набоков переругал Голсуорси: хорошие мелодрамы — тоже предмет высокого искусства. "Камера обскура" — плохая мелодрама Набокова. К счастью, единственная.
Движение от "Камеры обскура" к "Лолите" — от психологической мелодрамы к аллегорической драме — плодотворно.
Движение от "Анны Карениной" к "Воскресению" — от психологической трагедии к социальному фарсу — губительно.
"Воскресение" — нечестное рассуждение о том, что негодяй может раскаяться. Негодяй может раскаяться, но не так, как Нехлюдов! Свидригайлов — тот раскаялся более правдоподобно.
Свидригайлов — много честнее Нехлюдова!
История грядущего (ко времени Толстого) большевизма — это история избиения свидригайловых — нехлюдовыми.
История грядущего сталинизма — это месть нехлюдовым — недобитых свидригайловых.
Свидригайлов — это мерзко, но честно.
Нехлюдов — это не честно, потому — гораздо более мерзко!
Кто из двух русских женщин выберет: чтó страшнее?..
Анна — раздавлена Поездом из Будущего.
Остаётся — Катюша Маслова: да поможет ей Бог сделать такой выбор!.. Ей — обновлённой и духовно просветлённой (Львом Толстым) — жить в Сталинской России. (Христос ведь зачем-то помог Магдалине…)
История вырождения Анны Карениной в Катюшу Маслову — горестный прообраз всей новейшей истории России.

[Один мудрый пожилой эмигрант из Баку, бежавший от войны 1990-го года, рассказал мне однажды тонкую историю, за которую Сергей Довлатов — будь он жив — отдал бы добрую четверть своего "Чемодана". Если не треть!..
Предварительная справка. В азербайджанском языке, родном брате турецкого, есть два разных слова:
базар — что означает воскресенье, седьмой день недели; и
дирилмек — что означает воскресение из мёртвых.
Так вот. В 70-е годы в одном бакинском кинотеатре показывали фильм по одноимённому роману Толстого. На афише — огромными буквами (тогда ещё кириллицей) — было, по-азербайджански, написано: "Базар" —
вместо "Дирилмек"!
Вся бакинская интеллигенция смеялась. (В Азербайджане тогда не было никакой другой интеллигенции, кроме советской. Теперь-то — ясно: зря смеялись!..)]

* * *

Православную Церковь Лев Толстой тоже раздражал.
Он для неё был слишком христианином.
Иисус Христос так же раздражал Первосвященника Иудейского — был для него слишком иудеем.
(Мы — за две тысячи лет псевдохристианства — забыли важную деталь в Библии: Христос критиковал фарисеев. Но — не за то, что они были фарисеи, а
— за то, что они были не в достаточной мере фарисеи!)
Роль Толстого в российском христианстве — та же, что и роль Христа в иудаизме эпохи Иродов: “Я пришёл не нарушить Закон, но исполнить!”
Оба пришли.
Оба — не исполнили. (Не их Вина!)
Оба получили: Анафему при жизни и — Воскресение после смерти.

“Ля илляхá иль Аллá!” — “Нет Бога, кроме Аллаха!” — последние слова Хаджи-Мурата, сказанные по-арабски.
“Илú, лáма савахфанú!” — “Отец, почему меня оставил!” — последние слова Иисуса Христа, сказанные по-арамейски.
“За что?” — последние слова повешенного студента Светлогуба (он же Лев Толстой), сказанные по-русски.
Три фразы — три формулы Веры: три варианта взаимоотношения единственного человека с Единственным Богом.
Каждый из троих получает по Анафеме от собственной Церкви.
! — Историческая справка:
Галилео Галилей — официально прощён Римским Папой только в 1992-м году. (Через три с половиной века. Видимо — под большим давлением общественности.)
Лев Толстой — официально до сих пор не считается христианином. Православная Анафема продолжает для него действовать. (Один век уже почти прошёл. Подождём ещё несколько…) — !
Amen.

* * *

Лев Толстой — отчасти — раздражал Советскую Власть. С одной стороны, — "Зеркало Русской Революции". С другой, — помните “курицу, которую, прямо скажем, и ту выпустить некуда”? Так вот: судьба этой несчастной символической Курицы уж очень подозрительно напоминает судьбу крестьян в советских колхозах…
Но Толстого всё же “вписали” в Советскую Власть — и гениально просто: его официально ввели в школьную программу по литературе. Плюс — присвоенный Лениным эпитет: "Зеркало Русской Революции".
Удивительно: даже Маяковский никогда не удостаивался идеологического эпитета столь глубокого содержания! Горький — что заслужил максимально — так это титул "Буревестника Революции". Но "Зеркало Революции" — это неслыханный почёт от Новой Власти! (Если б Робеспьер назвал Вольтера "Зеркалом Французской Революции" — Вольтер бы, наверное, был польщён.)
“Почётно — до чёрта!” — негодовала Цветаева об официализации Пушкина. С Толстым история “присвоения почёта” повторилась в точности (что косвенно подтвердило сопоставимость масштабов обоих гениев).
Ибо за подобным Почётом — кроется дикий Страх!
У планеты Марс — два спутника: Фобос и Деймос. По-гречески: Страх и Ужас.
У Советской Власти — те же два спутника. По-русски: Максим Горький и Лев Толстой.
С Горьким — проще: можно было манипулировать, тянуть, иногда привечать, иногда пожурить, что-то обещать, что-то выполнять, о многом обманывать. В конце концов, живого Горького можно было сделать мёртвым.
Но уже мёртвого Толстого нельзя пожурить, а главное — нельзя заново сделать мёртвым. Единственное, что можно, — это сделать мёртвого ещё более мёртвым — то есть отлучить его не только от Распятия, но и от Воскресения! ["Дирилмек" — превратить в "Базар"!..]
Горькому — Музей.
Ленину — Мавзолей.
Толстому — Зеркало
Революции…

У Джойса есть метафора, восхитившая Юрия Олешу (кажется, соратника Шкловского): “Сыр — это труп молока”.
Зеркало — это труп стекла.
В названии своей работы Ленин оказался — интуитивно — правее самого себя. (С ним такое изредка случалось.) Её текст давно уже забыт, но название — живо, и будет жить до тех пор, пока Россия не перестанет грезить о Революции. (То есть — практически вечно…)
Зеркало — это ведь не просто оптический прибор с определённым функциональным назначением.
Зеркало — исключительная примета нашей — современной — цивилизации: Зеркало не осознано Античностью, ибо Античность ещё не знала рефлексии! (Древнеримские матроны совершали свой туалет, используя начищенные до блеска щиты. Этого не знал французский офицер Нодó, когда попытался дописать утерянный текст "Сатирикона" Петрония, — и слово зеркало, единственный раз им употреблённое, обнажило средневековую подделку.)
Зеркало — философский камень современного искусства. (— Тарковский.)

Ленин сильно не договаривает. Он — хитрый политик — вынужден скрывать, что Зеркало уже тогда перестало быть просто зеркалом, а стало Линзой — Гиперболоидом Инженера Гарина!
Лев Толстой — это такое зеркало, с которого — наждаком Революции — соскоблили непрозрачный слой —
и которое оказалось мощнейшей Линзой. С сотнями — нет, тысячами диоптрий! Кто направит такую Линзу на легковоспламеняемое Общество — с гарантией получит БОЛЬШОЙ ПОЖАР!
? — “Из "Искры" возгорится пламя” — ?
Не надо ни "Искры" — ни даже искры! — Достаточно только одного
луча солнца (это — русский язык)
и — увеличительного стекла, “гиперболоида” (это — Лев Толстой).
Остальное — довершит, оскорблённая надругательством, Природа…
[Об этом же — гениальная (полузабытая!) пьеса Карела Чапека — та самая, что принесла чешскому слову робот всемирную славу.]

И всё же: Лев Толстой — маг! Каким-то бешеным, запредельным чутьём он хранил Русскую Словесность: так седобородый Мерлин хранил короля Артура!
Счастье, что Толстой (в отличие от Набокова) не писал стихов: иногда его проза — сверхпоэтична!
Открывая какой-нибудь текст Толстого после длительного перерыва, мы невольно прочитываем его дважды: первый раз — текст, второй раз — смысл. (Так же — читаем Пушкина).
Когда Набоков анализирует какой-нибудь отрывок из Толстого, он — циник и сноб — всегда сдаётся, и… приводит весь отрывок целиком. И это понятно: чтобы реально проанализировать Текст, невозможно использовать другой Текст — здесь необходим какой-то принципиально иной аппарат познания!..
Виктор Шкловский это отчётливо понимал: по-видимому, своё “остранение” он и стремился превратить именно в такой аппарат текстового анализа. Превратил. (— “Остранился”…)

Многие советские интеллигенты задают себе неумный и, в своём роде, запрещённый вопрос: доживи Толстой до 1917-го года — принял ли бы он Революцию? Вопрос (тогда уж) надо ставить иначе: доживи Толстой до 1937-го года — принял ли бы он Контр-Революцию?
— которую возглавил совершенно уникальный правитель России: наполовину Николай Первый, наполовину Шамиль!..
Платонов — мучительно — не принял. И был прав.
Горький — мучительно — принял. И тоже был прав.
Набоков — мучительно — не принял ни той, ни другой. Потому — в его случае — идёт разговор не о правоте выбора, а о потере выбора.
Эмиграция — потеря выбора. Все эмигранты это хорошо знают. Не все — в этом себе признаются…
Набоков много раз признавался самому себе именно в этом.
Он — третий (и последний) Великий Русский Писатель. Первый — Пушкин. Второй — Лев Толстой.
Обоим Набоков заплатил долг сполна — оставил поразительные "Лекции по русской литературе". Они не поняты американскими студентами, которым — за их же деньги! — официально читаны. Но они и не для них. —
Для нас… (в сущности, даром!)
"Дар". — Наверное, самый гениальный роман русской словесности! В нём великая русская литература как бы завершила свой великий путь — свершилось давно жданное: Главным Героем русского романа стал, наконец, Язык
— Русский Язык, впервые осознанный как
Дар!
В этом романе Русский Язык — партия соло. И более существенного протагониста в нашей литературе уже никогда не появится.
Для Пушкина подобная задача была бы ещё непосильной — достаточно, что он этот Русский Язык —
создал. (Из од Сумарокова и Тредиаковского — сделать это было, очевидно, не просто!)
Толстой — уже смог бы осуществить подобное, но на этом Пути ему бы следовало уничтожить роман "Воскресение". (Даже черновики!)
Набоков — смог. Потому — внутренне — роман "Дар" посвящён одновременно и Пушкину, и Толстому. И — именно поэтому — в нём нет ни слова ни о Пушкине, ни о Толстом, зато есть целая глава —
…о Чернышевском. Эта глава — гениальное прозрение Набокова! (Оно пока мало оценено.)
Чернышевский — это Нехлюдов российского Будущего в толстовском Прошлом, что является парадоксальной, хотя и типично российской хронологической инверсией.
Чернышевский как бы прочёл ещё не написанный роман Толстого. Предвосхитил! За это — его обожает Ленин —
и ненавидит [“Нэнавыдит!”] — Набоков.
Здесь нет политики. Здесь Чернышевский получает от Набокова не идеологический щелчок, а другой — гораздо более обидный: эстетический!
Чернышевский — это первый (и, увы, не последний) русский писатель, лишённый Дара!
Раньше, при Пушкине, писатель, лишённый Дара, был обречён на потерю читателя. Но Чернышевский появился уже в другую эпоху — когда читатель готов был пожертвовать эфемерной Эстетикой ради спасения пошатнувшейся Этики. (Между прочим, эта эпоха вовсе не окончилась.)
Как только Некрасов произнёс фразу, отделившую Поэта от Гражданина, — произошло зачатие Советской Власти!
Пушкин — за одну эту фразу — мог бы вызвать Некрасова на дуэль!
Толстой до "Воскресения" — колебался; после — мучительно долго соглашался с Некрасовым. От этого — покинул Ясную Поляну и умер.
Умерев, — помирился с Шекспиром (— в "Раю" Данте? —)
и напомнил нам — оставшимся Здесь —
о короле Лире.

Последняя (верная!) мысль принадлежит Виктору Шкловскому. Я присоединяюсь к нему в этом.
И — заканчиваю… но — с одним добавлением:
Когда мы (в нужном возрасте!) читаем "Анну Каренину" — или "Короля Лира", — сердце у нас разрывается на куски, но замертво мы не падаем.
Тому есть причина —
молчаливое присутствие за нашей спиной
Экклезиаста.
(“Есть грозный суд… Он ждёт!..”)