Живущий в Калифорнии русский писатель Юрий Дружников отвечает на вопросы профессора-слависта Ирены Лукшич из Загреба (Хорватия)

Сегодняшняя ситуация не может не изменить отношений между русской литературой и ее эмигрантской ветвью в диаспоре. Вновь и вновь возникают горячие споры о существовании русского слова в метрополии и в странах так называемого рассеяния. Юрий Ильич Дружников — живущий в Америке русский романист. Родился в Москве, был членом Союза писателей, исключен за антисоветскую деятельность. Пятнадцать лет был в черных списках, преследовался, эмигрировал. Автор документального частного расследования «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова», ходившего в Самиздате с 1983 года, и опубликованного на разных языках.

Другие книги Дружникова: роман-хроника «Ангелы на кончике иглы» — о тайных аспектах жизни московских газетчиков и КГБ (Варшавский университет включил этот роман в число десяти лучших русских романов ХХ века), роман об эмиграции «Виза в позавчера», роман-исследование о замалчиваемых аспектах биографии Пушкина «Узник России», книга воспоминаний «Я родился в очереди», книга о трагедии отечественной литературы «Русские мифы», книга коротких романов «Вторая жена Пушкина».

О русской литературе в эмиграции Ирена Лукшич беседует с живущим в Америке писателем и профессором Калифорнийского университета Юрием Дружниковым.

1. Один ваш коллега мне сказал: «Что такое американский университет? Это учебное заведение на территории США, в котором русский Дружников учит китайцев и японцев». Какие обстоятельства повлияли на ваш отъезд из России? Когда эмигрировали?

— Родился я и жил в центре старой Москвы. Меня, молодого писателя, воспитывали люди, которые вышли из лагерей после смерти Сталина, в том числе Копелев, Шаламов и Солженицын. Поэтому с самого начала лучшие свои работы я прятал безо всякой надежды их опубликовать.

С началом событий в Чехословакии в 1968 году мы решили, что следом за Пражской весной должна последовать Московская весна, но советские власти подавили Прагу и начали завинчивать гайки дома. Об этом страшном времени я тогда написал роман "Ангелы на кончике иглы", часть которого во время обыска у приятеля попала в известную своим любопытством организацию.

За одни диссидентские дела (письма протеста, публикации на Западе, работу в Самиздате) группу писателей-диссидентов одним списком в 70-е годы выкинули из Союза писателей, но коллег моих сразу выпустили за границу, а со мной изменили тактику. Не дали визы, не издавали, мстили за публикации за границей (били стекла, обворовывали квартиру, беря только рукописи, дочку не принимали в институт). Коллеги-эмигранты основательно осваивались на Западе, а я значительно тише действовал в Москве: открыл творческую мастерскую для писателей, потом Литературный театр вдвоем с киноактером Савелием Крамаровым, потом маленькое независимое издательство "Золотой петушок", — всё разгонялось.

Сперва вынудили печататься на Западе, а потом на очередном допросе объяснили, что я живу в свободной стране и мне предоставят свободный выбор, куда хочу: в лагерь или в психушку. Американские писатели Бернард Маламуд, Курт Воннегут, Элия Визель включились в мою защиту, приняли почетным членом в ПЕН-КЛУБ (сейчас я так же спасаю от тюрьмы писателей в других странах). Остался выезд, но власти отомстили: десять лет не выпускали. Они ошиблись, не посадив или не убив меня бутылкой в подъезде: я много написал за десять лет немоты в Москве. Но они победили, на пятнадцать лет полностью изъяв мое имя из литературного употребления на родине. Лишь в 1987 году, после скандала с выставкой "10 лет изъятия писателя из советской литературы" и письмом Горбачеву от 64-х конгрессменов США меня вытолкнули на Запад.

2. Как вам понравилась новая среда? Кто вам помогал?

— Я был готов к худшему, но с худшим не соприкоснулся. Не было никакого шока, о котором читаешь обычно про других эмигрантов. В два ночи прилетел в Техас, в восемь утра читал первую лекцию в Техасском университете. Образцом для меня был Набоков во всех своих ипостасях вместе: прозаик, поэт, литературовед и университетский профессор.

Летом, в каникулы, я работал на радио "Свобода" и "Голосе Америки". В Лондоне вышла моя книга "Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова".

Известный историк Боб Крамми (он был тогда деканом) предложил мне перебраться в Калифорнийский университет в Дейвисе, под Сан-Франциско.

3. Как протекали первые годы нового бытия? Чем занимались? — Трудно передать чувство свободы — ведь на родине был в черных списках пятнадцать лет. Дело писателя — его книги. И они выходят на русском и английском и других языках. После многих лет изоляции от читателей — я обрел голос: на радио, на телевидении, сперва только в эмигрантской прессе. Чертову дюжину лет читаю лекции по истории русской литературы и писательскому мастерству. Помимо общих курсов по прозе и поэзии прошлого века, это "История русской цензуры", "Пушкинистика" (не биография, не творчество, а история изучения Пушкина, — курс, который не читается, кажется, больше нигде в мире, включая российские университеты).

В первые годы выступил в тридцати университетах, принял участие в 20 конференциях по литературе в разных странах мира. Кроме того, были различные клубы писателей, общества любителей литературы. Много выступал и для русскоязычной эмигрантской публики в центрах русской культуры в разных городах. Написал кучу статей — они соединились потом в две книги "Я родился в очереди" и "Русские мифы".

4. Влияла ли новая среда на ваше мировоззрение? У вас появились новые эстетические привычки?

— В основе нет, но эта среда научила меня иначе выражать свои взгляды. Теперь и сам удивляюсь, что прожив полжизни в России, я тем не менее чувствую себя именно в Америке дома. А крайние оценки русских, их нетерпимость в подходе к проблемам меня удивляют.

Увеличился процент плюрализма. Читаю сейчас в независимых российских изданиях следующую изумительную фразу, пережиток тотального единомыслия: "Мнение редакции не всегда совпадает с мнением авторов статей". А как же иначе? В том и смысл прессы, чтобы в ней мнения не совпадали. Тут другое отношение к книге и статье. Нет давления. Крайности не желательны. Писатель пишет правду, как он лично ее видит. В Америке категоричность просто не понимают. Не принято говорить "Вы не правы". Cкажут: "Ваша мысль очень интересна, но у меня другое мнение". И это не только вежливость, это уважение к собеседнику и свидетельство, что другой не глупее тебя.

Американская академическая наука — это множество мировоззрений в одном котле, эклектика эстетики, хаос от избытка свободы. Некоторым это не нравится, но я вбираю в себя все, чего раньше не знал, поскольку жил в закрытом обществе. И вообще, Америка, так сказать, многокультурная страна. Есть в ней и русское культурное поле — одно из многих. Слависты в Америке хотят знать все, в том числе понять, как жила 70 лет та чудовищная страна, откуда мы родом. Тут в университетах находило приют все, запрещенное там. Здесь и сейчас изучают то, что я в целом называю советизмом, любые "измы". По русской брани здесь теперь издано больше литературы, чем в России за всю историю.

Моя американизация, расширение кругозора, плюрализм помогли лучше понять русскую литературу и культуру вообще, посмотреть на это в сравнении и издали. Другими словами, положить на одну чашку весов старые эстетические принципы и на другую новые. И взвесить. Без этого нельзя было стать понятным и интересным американцам. Если из моих лекций и книг они лучше поймут Россию, от этого будет польза обеим странам.

5. Хотели бы когда-нибудь вернуться домой?

— Намерения такого пока нет. Ни семейные, ни экономические, ни даже политические причины для меня, в отличие от других моих коллег, основной роли не играют. Не важен и фактор ностальгии. "Люблю Россию я, но странною любовью", — сформулировал 150 лет назад известный вам поэт. Я скорей всего космополит, а, главное, уверен: писать удобнее находясь вдалеке — как исторически, так и географически. Лучшие произведения Карамзина, Гоголя, Тютчева, Тургенева, Достоевского, Куприна, Бунина, Зайцева и многих других написаны за границей.

Пушкин не стал всемирной величиной (мировое значение Пушкина — советский миф), потому что его всю жизнь не выпускали в Европу, что я и доказываю в книге "Узник России". Первым русским писателем, известным за границей, стал Иван Тургенев, потому что жил в Париже.

В Москве меня пугают, что русский писатель отрывается от среды. Но это стереотип пропаганды, то, что я называю овировским мышлением. Никогда мне так плодотворно не работалось, как в Америке. Лев Толстой говорил, что он узнает новости от извозчиков на улице, но теперь для этого есть радио и телевидение, а поговорить с московскими таксистами, впрочем, как и с нью-йоркскими, достаточно, когда наезжаешь. В России свобода пока еще групповая, зависит от обстоятельств и мнений, свобода функциональная, кастовая.

6. Что вам больше всего мешало в новой среде?

— Скажу: избыток информации. 130 программ по телевидению (а скоро будет 500). Предложение посмотреть 90 новых кинофильмов. Газеты толщиной 100 страниц. Только русские газеты и журналы: в одном Нью-Йорке их 44, десятки во всех крупных городах Америки. Каждый день я вынимаю из почтового ящика стопу, которую еле могу унести. Три четверти этой стопы можно сразу выбросить — это реклама и разные предложения, например, сегодня предлагают мне выиграть миллион или найти мне подходящую жену.

Я люблю людей вообще, красивых женщин, анекдоты, шум праздников, но это отрывает от рукописи, и приходится отказываться от большей части предлагаемого. Но в дверь звонит общественник: не могу ли я дать 5 долларов человеку, который решил пересечь Америку с берега на берег на одноколесном велосипеде. Приходится помочь этому идиоту, чтобы он от голода не упал со своего одноколесного велосипеда, и быстрей сесть за недописанный роман.

7. Каково ваше отношение к культурной традиции страны, в которой живете?

— За двенадцать лет я объехал весь мир и живу в этой великой стране, в которой есть все — от великого до смешного и от обидно горького до отвратительного. Есть вещи, которые вызывают восторг, но есть вещи, которым удивляешься. Например, неумеренная борьба феминисток за свои права (хотя социальный статус женщины в Америке сегодня невероятно высок), беспринципность адвокатов, готовых за деньги доказать, что убийца не виновен (но если вы в беде — то защитят и вас). В образовании — плохие средние массовые школы, которые выпускают недоучек, поступающих в университеты (и дорогие частные школы). Студенты, из других стран, вымогающие лучшие оценки, чего от американцев не услышишь никогда. В медицине — треть населения не может лечиться, так как не имеет страховки (но для остальных — лучшая в мире помощь). В литературе и живописи — гарантированная свобода и даже успех графоманов и халтурщиков (но романы лучших американских писателей известны всему миру). В Голливуде — качество сценария, определяемое количеством трупов и проектируемой суммой дохода от проката (но есть гениальные фильмы, сделанные бедными продюсерами-энтузиастами).

Все это — американская свобода культуры. За все надо платить, и за нее тоже. Запретите делать выставку бездарному художнику, и это отразится на свободе гения. Живя в Америке, самое трудное — вырабатывать свою линию, свой вкус и ему следовать, чтобы не утонуть в поп-культурном океане.

8. Существует ли эмигрантская поэтика?

— Отвечу коротко: да. Но боюсь, что подробный ответ на этот вопрос можно осветить лишь в книге размером 300 страниц. Поэтика эта существует на базе русской литературы, но всегда была более свободна, жила без цензуры и запретов, вне кастового, религиозного и политического давления. Изучается эта поэтика на славянских кафедрах многих университетов Америки и Европы, а теперь и в России.

Вопрос связан с отношением к эмигрантской литературе в России сегодня. Это отношение зависит от того, к новому или старому поколению относится читатель или критик. Старые особо подчеркивают, что автор живет в Америке, эмигрант, разрешенный, но чужак. Им хочется доказать, что нет не только своей поэтики у эмигрантов, но нет и самой эмигрантской литературы. Для молодых же это не имеет значения, они смотрят проще. Для них барьеры преодолены, хотя, возможно, они чересчур оптимистичны.

Вообще, вопрос сложный. Тема эмиграции в России была три четверти века запретна, а теперь в Москве каждый, проведя пару дней на Брайтон Бич, чего-нибудь сочиняет про эмиграцию.

Сам образ писателя в эмиграции другой. Традиционный русский подход к литературе как средству познания вечных вопросов бытия сохраняется, но писатель — глашатай всеобщей истины, духовный лидер, которого надо слушать, разинув рот, гуру, подпитывающий энергией дух читателей, воспринимается с трудом.

Пишу я не для России, Америки или Австралии, а сначала для себя. Амплуа, страсть — в любопытстве, а не в разоблачении; призвание — в поиске, как у старателя, ищущего крупицу золота в породе. Кстати, я и золотишко мою изредка, ибо живу в часе езды от района золотой лихорадки, мою без удач, но процесс захватывает. Добавлю еще афоризм Хуана Рамона Хименеса, такого же эмигранта, как я, которого приютил и США: "Если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек".

9. Какое место занимает родина в вашем творчестве?

— Большая часть моих книг была о России, и там много моих потенциальных читателей. Но уже давно и все больше пишу об Америке. И опять противоречу принятым мнениям. Доказываю, что великий патриот Пушкин был потенциальным эмигрантом, всю жизнь хотел бежать из России, но не выпустили. Пушкин — национальная святыня, последняя патриотическая опора. Монархическая газета в Южной Америке назвала статью обо мне "Ненавистник России".

А если серьезно — ведь это не я грешный, а великий поэт называл Русь проклятой. Духовно Пушкин ближе эмигрантам. Впрочем, сейчас все смешалось. Интеллигенция опять живет в скептическом состоянии духа. Один старый писатель в Москве на мой вопрос, не собирается ли он на Запад, ответил: "А зачем мне уезжать, мне и здесь плохо".

Контакты с друзьями остаются, поскольку налажена связь по почте. В статьях критиков — и непонимание, и зависть, и даже ненависть к «американцу». Пишут мне библиотекари, что нет моих книг. Пока треть моих изданий в других странах все еще недоступна читателям в России, — такова реальность. Да и доступны ли переизданные?

Хочу заметить, что своим человеком, а тем более, любимым писателем быть там и сейчас, конечно, трудно: Россия по-прежнему при жизни художника ругает, признает после смерти. "Они ценить умеют только мертвых" — это Пушкин сказал, а повторил Пастернак.

10. Какого рода ваши контакты с Россией?

— Контакты разные, непростые. Когда раз в год бываю там, приглашают на радио и телевидение. Вышли, кажется, восемь книг, печатают (вернее, перепечатывают из эмигрантской прессы) журналы в Москве и Петербурге и пр.

Но... по-прежнему то, что печатается в периодике, "исправляется": режут, меняют названия и, что постыдно, смысл. Издательская культура упала до отметки 1920 года. Имею в виду не плохую бумагу, а плохой подход. Цензуры и идеологии старой нет, но традиции самого острого оружия партии живы. Авторов делят на своих и чужих, печатают только мнения, которые разделяют в данный момент сами.

К сожалению, проблема авторских прав стала еще хуже, чем до распада. Продают в собственность заводы и землю, а продукцию чужого ума считают своей, будто это грибы из леса. Многие люди, творившие гадости, сидят там если не на тех же, то на аналогичных местах. Писатели-палачи и жертвы сегодня оказываются плечом к плечу на телевстречах и за редакционными столами.

На допросе в 85-м мне "предъявляли рецензии" на публикации моей прозы за границей. Рецензии доказывали, что я антисоветчик и пора меня сажать. Подписи были: "Член Союза писателей" (без имени). Кто именно писал на всех нас эти доносы? Ведь исключали, сажали и высылали на основе этих сочинений. Разве можно было такое представить себе в Германии после Второй мировой войны?

Печально, но факт: вернувшегося домой Солженицына, как и двадцать лет назад, окружают те же топтуны, только полысели да отрастили животы. Раньше от него защищали народ, а теперь его от народа, — вот и вся разница.

Они — наша любимая родина? Об эмиграции все еще не сказано достойное слово, слово извинения за многолетний обман, массовые публичные оскорбления. А благодарность за сохранение духовных ценностей, которые там уничтожили бы?

11. По-вашему, эмиграция полезна?

— Без эмиграции сейчас не было бы части русской литературы, которую спасали и издавали только на Западе. Для меня эмиграция была единственным средством выжить, опубликовать написанное, то, что было вывезено нелегально дипломатами в виде микропленки. Но и сегодня, как я уже сказал, свобода для меня существует на Западе, а не в России. Покойный мой друг Сергей Довлатов любил повторять: "Свобода здесь — читатель там". Впрочем, теперь это несколько устарело: свободы и там стало больше, а читатель...

Издаются американские русские писатели небольшими тиражами — от 700 до 2000 экз. Но сказать по чести, не верю я в массового читателя вообще. Массовый читатель, самая читающая страна в мире — это был советский пропагандистский миф.

У меня свой читатель, для которого я пишу. Этот читатель человек интеллигентный, чувствующий юмор, думающий. Мы с моим читателем из одного союза скептиков. И читатель мой живет в разных странах. В Америке русских писателей по-русски читает так называемый средний класс, точнее — русская часть среднего класса — эмигранты. Но они живут и в Австралии, и в Европе, и в Канаде. Читают мало. Но есть более заинтересованная категория читателей: тысячи славистов — профессора университетов, студенты, аспиранты, учителя русского языка средних школ. В русской прессе Америки идет сейчас дискуссия об умирании литературы в России, а в России — об умирании литературы в эмиграции. Но если мы обратимся к началу прошлого века, то увидим, что тиражи были еще меньше. Вяземский и Жуковский скупали тираж Пушкина целиком, чтобы просто дарить любимым женщнам, а сам Пушкин жаловался, что круг редеет и скоро мы будем вынуждены из-за отсутствия читателей читать друг другу. При этом литература становилась той, которую мы теперь называем классикой золотого века.

Разговоры о смерти литературы — от нестабильности общей ситуации в России, от ощущения безвременья. От того, наконец, что умирают мифы, уступая место чувству реальности. А литературные мифы — это именно то, чему я посвящаю часть моей жизни. Эксперимент с созданием коммунистического рая был уникальный. Очень интересно человечеству его понять.

Половина моей жизни, опыт — в России, а писать лучше — в Америке.

Вне всяких сомнений, эмигрантские произведения — это часть русской культуры. Хорошие они или плохие, они в ней останутся как свидетельства нашего времени и нашего миропонимания. Но в подтексте вашего вопроса спор: одна или две русских литературы...

Эмигрантская ветвь, по-моему, необходима для России, ибо, когда на родине плохо, рукописи и даже самих писателей можно спасать только на Западе. Сегодня саженцы, спасенные эмигрантами, возвращаются на родину, но что будет завтра? Если мы ответственны за судьбы русской культуры, надо быть готовыми к худшему. Здесь надо хранить то, что написано там. Если опять диктатура, пускай не идеологическая, а циничная военная, пусть не надолго, — все равно с ней придут обыски, аресты, чистки, сжигание бумаг, архивов, спецхран. За день можно уничтожить то, что пишется десятилетиями, — опыт есть. Если диктатура, то следом Самизат, а здесь опять расцветет Тамиздат.

Кто из нас поручится за надежность происходящих там перемен?