РЯДОВОЙ СОЛДАТ ПАРТИИ

Сталинская эпоха вызывала, вызывает сегодня, и, вероятно, будет еще очень долго вызывать споры. Сталкиваются две точки зрения, являющиеся непримиримыми. Одна точка зрения утверждает, что все, что делалось в сталинское время, самим Сталиным, было преступным и порочным. Есть и другая точка зрения, что все сталинские дела являются великими и непревзойденными.

Истина, как всегда, оказывается где-то посредине. Сталинская эпоха была сложной и противоречивой, и такими же сложными и противоречивыми были дела, такой же сложной была жизнь людей того времени. Мне посчастливилось познакомиться с одним из очевидцев той эпохи – Анатолием Михайловичем Табаковым. Он не занимал никаких высоких постов, никакого значительного положения, и всю жизнь был рядовым: солдатом, рабочим, милиционером, членом Коммунистической партии. Он видел и выражал жизнь рядовых жителей Советского Союза, и в этом ценность его рассказов.

Я познакомился с ним почти что случайно, через общего знакомого, который привел меня на встречу с Табаковым. Нас встретил высокий, пожилой человек, коротко, по-военному, подстриженный и одетый в зеленую, военного покроя, рубашку. Он внимательно нас оглядел и пригласил войти.

Это была обычная двухкомнатная квартира в доме, выстроенном в самом начале 60-х годов, в обычной “хрущобе”. Квартира сохранила следы своего первоначального вида: белёные стены с наведенными краской панелями, обычные дощатые полы и очень непритязательная обстановка. Хозяин жил один и потому большая комната была неким совмещением приемной залы и библиотеки. Вдоль стены стоял большой стеллаж, до самого потолка, плотно уставленный книгами. Здесь была богатая подборка марксистской литературы, начиная от сочинений Ленина и Маркса. Все книги были уложены в картонные коробки, корешки которых были исписаны пометками владельца.

- Это для того, чтобы быстро найти нужное место, - говорил на Табаков. – А то вот придет человек, нужно ему что-нибудь показать, а у меня уже все отмечено. Взял том, нашел и показал. А так, попробуй найди в этих томах.

И показал при этом на строй томов последнего ленинского собрания сочинений.

Мы говорили много и решительно обо всем. Табаков четко выдерживал свою партийную позицию, и все вопросы оценивал с позиции марксистско-ленинской теории. Он не получил никакого высшего гуманитарного образования, однако его суждения были четкими и определенными. Было просто удивительно, как человек мог сохранить ясность ума до 74 годов.

К сожалению, я не вел записей, и потому опираюсь только на свою память. Рассказы Анатолия Михайловича имеют ценность как свидетельства очевидца и участника очень многих событий советской истории, ныне вызывающих столько споров и столкновений. Эти рассказы тем более ценны, что 13 июля 2003 года Анатолия Михайловича не стало.

Западная Украина.

Однажды мы обсуждали тему предложения некоторых коммунистических группировок развернуть против праивтельства партизанскую войну или поднять восстание. Табаков к этому предложению относился очень скептически и подробно рассказал, почему это так.

- Я видел настоящих повстанцев. После войны я служил в войсках НКВД по борьбе с бандитизмом в отряде. Отряд наш состоял из 5-7 человек автоматчиков и пулеметчика. Я был пулеметчиком. Нам выделялись определенные участки, которые мы регулярно обходили, а также выходили на сообщения. Например, приходит сообщение, что в районе видели банду. Мы тут же собираемся и выходим на участок.

- Кто это был? УПА?

- Да, это были бандеровцы, Украинская повстанческая армия. Они действовали небольшими группами, тоже по 5-8 человек, но иногда нам встречались большие отряды, по 20-30 человек. Небольшие отряды мы уничтожали, а за большими шли следом и сообщали, куда они прошли.

- А как они действовали? В чем была их стратегия?

- Бандеровцы летом действовали с лесных баз небольшими группами. Большие отряды у них появлялись, когда они меняли район. А зимой сидели в схоронах, больших землянках, специально оборудованных. Зимой они ничего не предпринимали, а ждали, когда сойдет снег и можно будет выйти на “черную тропу”, как они говорили. Зато действовали мы. Леса прочесывались отрядами, которые искали схороны. Нам выдавали большие стальные штыри, которыми щупали землю под снегом. Идешь, и тыкаешь штырем перед собой. Как услышал глухой стук, это когда штырь попадает в доски, сразу же очередь под ноги. Потом мы искали вход и забрасывали в схорон гранаты. Тех, кто оставался в живых, брали в плен.

Так что повстанцы – это гиблое дело. Экипированная и вооруженная группа может высидеть в лесу, но она там ничего не сделает. В город не сунешься, а в лесу найдут и уничтожат. Это провокаторы предлагают поднять восстание сейчас, когда ничего не готово.

- А население как к вам относилось?

- Кто как. По-разному. Кто-то помогал бандеровцам, кто-то нам. Наши люди тоже имели агентуру среди местных. А потом было принято решение о выселении, чтбы подорвать базу поддержки для бандеровцев. Я участвовал в выселении.

- Да?! Расскажите.

- Выселение делалось так. Наши отряды заранее, за месяц, разместили в деревнях, чтобы люди к нам привыкли. А потом, в назначенный день, рано утром мы обходили дома и выводили всех в клуб или к сельсовету. Оттуда уже от каждой семьи один человек собирал вещи для всех.

- Это зачем делалось?

- Это для того, чтобы ускорить выселение. Если всем дать возможность собираться, то и за день не соберутся. А так на сборы уходило часа три-четыре всего. Уже после обеда люди садились в эшелоны. Так вот, к каждому собирающемуся приставлялось два человека, чтобы помощь вещи принести, ну и чтобы контроль был.

- Что брали в основном? Все же далеко ехали.

- Брали в основном барахло всякое. Люди не понимали, что происходит, потому хватали какие-то кошелки, железяки, чугунки. Нам командиры говорили, чтобы мы советовали людям брать одежду, продукты, самые нужные вещи. Не более пятидесяти килограмм на человека. Вот и я пошел с одной бабой. Она мечется по хате, по двору, хватает всякие чугунки, железки, сита. Я ей: “Куда хватаешь? Одежду бери! Полушубки бери, валенки, шапки! В Сибирь едете!”. Увидел швейную машинку и говорю: “Швейную машинку бери! Пригодится”. Едва уговорил. Это и понятно. Жалко все нажитое бросать.

После обеда, когда все уже собрались, подошли машины. Все погрузились в них – и на станцию. Там уже ждет эшелон. Одни товарные вагоны, все с тамбурами, в тамбурах по солдату. Всех с вещами погрузили в вагоны. Потом вагон закрывали, и дверь на проволоку заматывали. Мы сопровождали до границ области. На каждой станции по пять человек от вагона отправляли за кипятком. Потом, мне рассказывали, что как выехали из Украины, двери открыли и больше не закрывали.

- А потом не встречались с теми, кого выселяли

- Встречался. Когда уже в Ачинске был на расформировании, иду по городу и встречаю двух женщин. Они мне: “Здравствуйте!”. И я им тоже: “Здравствуйте!”. Они мне: “А мы Вас знаем. Вы нас выселяли”. Разговорились. Спрашиваю, как здесь живут, как устроились. Говорят, устраивались трудно, на новом месте, без хозяйства. Машинка эта швейная очень помогла, которую я посоветовал взять. Одежду чинили, да и прирабатывали шитьем. А вообще, спрашиваю, как им живется здесь. Отвечают: “Хорошо. Мы здесь стали спокойно спать. Раньше или банда придет ночью, или советские придут. Да и под немцами тоже несладко было. Всегда боялись, что расстреляют”. Расстались хорошо. Больше я их не встречал.

Война

Анатолий Михайлович много рассказывал о войне и о том, как советские войска стояли в Польше и в Германии.

- В армию я пошел в 1943 году, после ФЗО. Мне как раз исполнилось 18 лет. Нас провожала вся деревня. Старики, прошедшие империалистическую и гражданскую войну, учили нас тонкостям солдатского быта. Учили, например, правильно носить сапоги.

- А как правильно?

- Нужно иметь две пары портянок, лучше три. Всегда с собой должен быть кусочек мыла. И портянки нужно стирать каждый день с вечера, чтобы утром можно было надеть чистую пару. Я всегда так делал, и у меня никогда не было проблем с ногами. Если натер ногу, то надо ее вымыть, и если есть сало, то намазать натертое место салом.

А моя бабушка, перед тем, как мы уходили, показала нам на своей спине рубцы. Ее в гражданскую белые офицеры пороли нагайками. Она сказала нам, что мы идем воевать за то, чтобы этого больше никогда не было.

В армии я стал вторым номером в пулеметном расчете. Сначала был пулемет “Максим”, Дегтярев ручной, потом Горюнов, но это уже позже, в Польше я его получил. Пулемет разбирался перед походом: станина отдельно, ствол с механизмом отдельно, щиток отдельно. Станина – 12 килограммов, ствол – 25 килограммов, да щиток – пять. Еще патроны. Все это мы носили на себе в переходах. Иногда делали по 70-75 километров в день.

Анатолий Михайлович достал альбом с фронтовыми фотографиями и показал фотографию пулеметчика, который шел по пыльной дороге, со стволом Максима” на плече.

- Вот и я так ходил. На привалах мы все падали от усталости и каждый старался ноги повыше разместить, чтобы кровь отлила. Кто на дерево, кто как. Мой первый номер клал ноги на ящики с патронами. Вскоре его убили. Лежим мы на передовой за пулеметом, ночью. Он мне говорит: “Я сейчас курить буду. Ты отползи в сторону, метров на двадцать”. Я отполз. Он накрылся плащ-палаткой. Вдруг палатка изнутри вся осветилась. С немецкой стороны пулеметная очередь “р-р-р”. Когда я подполз назад, он был уже мертв.

На фронте я мало был. Меня быстро отправили во второй эшелон на подготовку и оттуда я уже попал в войска НКВД, тоже пулеметчиком. Наши войска уже были в Польше тогда. Мне дали сначала ручной Дегтярев, с диском. А потом дали мне станковый Горюнов. Он удобный очень, складывается, и его можно тащить за собой на колесиках.

- А на Украине какой был пулемет?

- Там был Дегтярев. Удобный очень. И диски эти были удобными. Берешь три диска, один ставишь на пулемет, а два в мешок. Лежишь в засаде, дождь идет, роса. Перед тем как стрелять, воду вытряс из пулемета, сменил диск на сухой, и все дела. Стрелял очень хорошо, кучно.

- А с ППШ приходилось воевать?

- Приходилось. Хороший автомат. Очень простой. Затвор там состоит из нескольких деталей: одна колодка стальная, по которой боек ходит, спусковой механизм и все. И диск тоже удобный в бою, 75 патронов. Больше чем у немцев. Только уметь надо из него стрелять было. Нужно было научиться в бою не жать на курок, не лупить очередями, а стрелять одиночными. Нас специально учили этому. А то автоматчик выпустит в начале боя все патроны длинной очередью, и потом ему этот автомат все равно, что железка.

Немцы этот автомат любили. Где была возможность, бросали свой, и брали наш ППШ.

- А в Польше чем занимались?

- В Польше и Германии мы в основном охраняли. Много имущества захватывали трофейного. Вот это все собиралось в склады, опечатывалось, и потом сдавалось полякам, если в Польше, или немцам, если в Германии. Вот мы эти склады охраняли. Ну еще иногда барахольщиков ловили. Вот я участвовал в такой одной операции. Прошло сообщение, что идет конвой с барахлом, который надо остановить. Наш отряд вышел, перегородил дорогу на окраине деревни. Я тогда с Горюновым был, и нас поместили с пулеметами на видное место. Командир сказал, чтобы если что, мы открывали огонь. Остальное отряд по сторонам дороги.

Лежим, ждем. Показались машины. Идут здоровые, крытые Студебеккеры”. Подъезжают, останавливаются перед нашим постом. Выскакивает из первой машины офицер и смотрит туда, сюда, по сторонам. Кричит: “Кто такие?”. А потом увидел наши пулеметы и притих. Наш командир спрашивает его документы на груз. Документов нет. Тогда наш приказывает: “Разгружай”. Сгрузили в ближайший сарай, и потом передали полякам.

- А что, могли они в вас стрелять?

- Могли. Если бы у нас не было станковых пулеметов, они бы нас же арестовали, и сдали бы как дезертиров. А так мы их арестовали.

Нам разрешали немного посылать домой, небольшую посылку. Я домой ткани послал, иголок швейных, ниток, мыла. А с собой у меня были только трофейный “Вальтер”, бинокль и зажигалка. Вот и все мои трофеи. Пистолет я потом сдал. Негде мне было его хранить.

Вот мы отвоевали. Потом три года в Западной Украине против бандеровцев. За эти годы я привык к оружию. У нас его много было и постоянно при себе. Рядом с койками автоматы, пулеметы. Тут же пакеты и ящики с патронами открытые стоят – бери, сколько надо. Тут же гранаты лежат. Тоже брали, сколько нужно. Кругом оружие, все вооруженные ходят. А как перевели нас на расформирование в Ачинск, так начали разоружать. Дают приказ: “Пистолеты и гранаты – сдать!”. Мы сдаем. Потом пулеметы сдали. В последнюю очередь сдавали автоматы и винтовки. Разоружили нас и отпустили в увольнительную. Мы вышли в город, а нам неловко, словно мы голые пошли куда-то. Страшно было в первое время без оружия. Потом привыкли.

Колхозная деревня

Иногда в рассказ Анатолия Михайловича вплетались воспоминания о деревне, из которой он ушел сначала на учебу, а потом и на фронт. Но более всего подробно он рассказывал, когда разговор заходил о коллективизации.

- Я из Поволжья, из мордвы. У нас много было сел: мордовских, башкирских, немецких, русских. Все вместе жили, и не помню, чтобы кто-то с кем-то конликтовал. Правда, немцы особняком держались все же. Вот, скажем, едет на телеге мордвин или русский, и встречает башкира, мордвина или того же русского, то обязательно остановится и поговорит. А немцы – никогда не останавливались. Едут так, словно и не заметили.

- Отчего так было?

- Не знаю. Всегда себя так держали. А села у них были богатые. Дома кирпичные, крытые железом, телеги исправные. Часто нанимали батраков. Относились к ним не лучше, чем к скотине. Вот отец мне рассказывал, как он поехал однажды батрачить к немцам. Несколько их человек было. Им хозяева стол выставили во дворе. А по бокам корыта для свиней. И как только они сели есть, так хозяйка выпустила свиней из сарая, и они бросились к этим корытам. Вышло так, словно бы они тоже свиньи. Наши переглянулись, встали молча и ушли. Больше на этих хозяев не работали.

- Говорят, что немцы в Поволжье своих ждали.

- Может быть. Но лично я видел, как в соседних немецких деревнях перед войной подростки и дети ходили со свастикой. Или же повязка самодельная, или просто мелом на рукаве нарисована. Иногда они ловили кого-нибудь из соседних ребятишек и били. Но мы собрались вместе, русские, мордва, башкиры, и дали им пару раз отпор. После этого уже наших они не били.

- Вы по-мордовски помните?

- Совсем чуть-чуть. Сколько лет прошло! Приезжала одна моя родственница, мордовка, так мы с ней по-своему поговорили. Она мне и говорит, что старики бы послушали и поулыбались.

- Вот из деревенской жизни что больше всего запомнилось?

- Что запомнилось? Поволжье всегда голодало. Сколько себя помню, всегда голодно было. Как задует суховей, так все кругом выгорает и земля трескается. Не хватало влаги. Трещины огромные были в земле, под метр глубиной. Моя мать умерла от голода.

- А Вы коллективизацию помните?

- Помню немного. Я тогда совсем маленький был. В тот день отце запряг нашего жеребца, усадил меня на него верхом и повел под узцы в колхоз. Потом и две коровы отвел, один плуг отдал. Но когда отдал жеребца в колхозное хозяйство, все равно ходил и смотрел за ним.

- Кого-нибудь раскулачивали?

- Я не помню конкретно. Но после того, как колхоз появился, вот это я хорошо запомнил, на нескольких улицах появились пустые дома. Несколько в ряд на одной улице, и еще несколько – на другой. Может быть их и раскулачили.

Вот что я хорошо помню, так это то, что на работу ездили с песнями. Девчата в красных косыночках садятся на подводу и как только тронулись с места, так запевают. Раньше такого не было. А работали много очень и в поле, и в деревне. По вечерам мужики строили новый сельсовет, новую школу построили. Выделили нам в ссуду пиломатериал, лес, и вот мужики колхозные построили новую школу. Перед войной колхоз за свой счет построил вторую школу. Деревня наша была большая, ребятишек много, и вот пришлось две школы строить.

Еще строили пруды. У нас было много оврагов глубоких рядом. Вот один сначала перегородили насыпью. На работы вся деревня собиралась от мала до велика. Малыши совсем землю не носят, но приносили поесть. Весной, когда снег стаял, вода не ушла в реку, как раньше, а осталась в запруде. Этой водой мы поля и огороды поливали. Потом еще два пруда сделали.

Деревьев много сажали. У нах голо было кругом все, и суховеи все сжигали. Так вот, по сталинскому плану преобразования природы у нас стали сажать лесополосы. Как только они подросли немного, это уже перед самой войной было, так засухи у нас прекратились. И после войны я приезжал в деревню и спрашивал. Говорили мне, что не стало больше суховеев.

- Когда коллективизация была, не вредили?

- Вредительство было. Помню, как наш колхоз получил четыре новых колесных трактора, яркие, в разные цвета покрашеные. Они на колхозном дворе стояли отдельно, на пригорке, чтобы можно было завести их. Их старик-сторож охранял с палкой. И вот однажды ночью их сожгли. Разложили под ними солому и подожгли. Потом они долго сожженные стояли.

Или вот еще, запал в память случай. Мои сестры работали на прополке пшеницы. Тяжелая работа, постоянно в полусогнутом положении, напряжение постоянное. Надерут сорняков, накладут в подол и несут к учетчикам, чтобы трудодень насчитали. Эти же учетчики видят, что в куче сорняков стебель пшеницы есть, и всю работу не засчитывают. Ну мало ли что, выдернули один-два стебля. В общем, донесли на них. Однажды вечером приехала машина, привезла нескольких офицеров. Они переночевали, видно, сделали, все, что надо. Наутро арестованных шесть человек они усадили на подводу и повезли в райцентр.

- И что с ними потом было?

- Не знаю. Но в деревню они не вернулись. Тогда часто в лагеря попадали. В основном молодежь и в основном за драки. Вот и мой дядька попал в лагерь, на Беломорканал, на год. Подрался из-за девчонки на танцах, пырнул другого парня ножом. Дали ему год исправительных работ. Вот он там работал, и мать моя к нему ездила проведывать. После этого он вернулся в деревню, приняли его снова в колхоз, и он проработал до войны, пока в армию не взяли.

- К войне готовились? Вышка парашютная, наверное, была

- Готовились. Но вышки у нас не было. В райцентре была вышка. Но к нам перед войной часто приезжали из райцентра, привозили винтовки, пулеметы, из которых призывная молодежь стреляла. Сделали стрельбище перед большим обрывом и стреляли там. Нас, пацанов, не гнали. Командир говорил нам: “Гильз не дадим. Гильзы мы сдаем. Вы отойдите за линию и смотрите оттуда, чтобы вас не зацепило”. Мы стояли и смотрели. А потом, когда все стреляли, давали и нам немного стрельнуть. Я тогда впервые из пулемета попробовал.

Милиция

До войны, до призыва, и после войны Анатолий Михайлович немного поработал, а потом был направлен на работу в милицию.

- В 1940 году я в ФЗО поступил, в Куйбышеве. Нас сначала учили, а потом послали на авиазавод работать. Я стоял за прессом и выдавливал из алюминия какие-то детальки в виде ложки, которыми что-то на самолете должны были прикрывать. Ко мне ходили и просили эти детальки: “Дай, ну что тебе”. Они были под вид ложки, очень удобные. Тогда ведь ничего не было. Ну а как я дам, когда мне заготовок дают по счету и за них я отвечаю. В конце концов я пошел к мастеру и попросил, чтобы меня перевели на другую работу.

- А после войны чем занялись?

- После войны, когда демобилизовался, я поехал в Прокопьевск, на шахту. Несколько нас человек было, которые хотели стать шахтерами. У нас ведь ничего тогда не было, только форма одна войск НКВД, сапоги, шинель и шапка, и все. Бедно жили. Мы все мечтали, чтобы у нас был дом, было что поесть, чтобы рядом была любимая девушка и чтобы было мирное небо. Вот и все, о чем мы тогда мечтали.

- Отчего же в шахтеры пошли?

- Платили хорошо, общежитие давали и квартиру. Вот мы приехали, зашли в отдел кадров. Приняли нас на работу и дали комнату в общежитии. На следующий день мы вышли на работу. Работа была ничего, хотя и тяжелая. Но нас не приняли. Мы ведь в форме НКВД приехали, и все нас сторонились. Лишь один раз один товарищ подошел, и так, невзначай, сказал: Ну, дает Советская власть…”. А я ему отвечаю: “Я к Советской власти хорошо отношусь. Я – коммунист”. Он сразу же отвернулся и ушел. Видно, хотел прощупать, завербовать что ли.

Немного времени спустя, меня вызвали в горком партии, где сказали, что принято решение направить меня на работу в милицию. Через несколько дней я оформил перевод с шахты, и стал милиционером.

- А что тогда было примечательно в милицейской работе?

- Что примечательного? Авторитет большой был у нас. Мы ходили тогда в белых кителях и в фуражках с белым чехлом. Это плохо было, поскольку пыль кругом угольная, и уже после обеда фуражка грязная. Были на службе, и когда дома, то тоже были начеку, потому что все знали, где живет милиционер, и всегда могли вызвать. Если случилось что, то подходили, стучали в окошко. Я одевался, брал пистолет, который всегда был с собой, и шел. И еще доверяли нам очень. Сейчас такого нет.

Главная проблема у нас была тогда – это танцы. На танцы, танцплощадку, собирается вся молодежь поселка. И постоянно драки, а то и поножовщина, ни одного вечера не проходило, чтобы где-нибудь кто-нибудь не подрался. Я предложил однажды проверить приходящих на танцы. Мы заранее заготовили бланков протоколов, собрали дружинников и понятых, и выставили посты на подходе к дискотеке. Стоим в тенечке, ждем. Идет молодой парень, которого я уже видел в компании. Зовем его: “Эй, парень, подойди, дело есть! Что в карманах?”. Он отвечает: “Ничего”. Мы настаиваем: “Покажи!”. Он начинает мяться. Тут подходят двое понятых, и мы выворачиваем карманы. Достаем финку. Все это оформляем в протокол, все расписываются, а на финку мы вешаем бирочку, у кого забрали. Парня отпускаем и ждем следующего.

За вечер мы собрали полную сумку оружия: ножи, кастеты, гирьки такие на цепочке…

- Кистень.

- Да, кистень. Аккуратно где-то делали, на станке. На следующий день начальника вызывают в горком. Он говорит мне: “Табаков, это ты предложил, пойдешь со мной. Возьми с собой сумку”. Мы пошли с ним в горком, и там нас начали промывать, вот, мол, как так, обыскивать честных граждан. Когда все высказались, начальник достал пачку протоколов, а я высыпал на стол комиссии все оружие из сумки. Они стали рассматривать, бирки читать. Кое-кто своих сыновей нашел. Посмотрели, помолчали, и сказали: Ладно, идите. А это здесь оставьте, мы разберемся”.

- А что потом было?

- Через несколько дней вызывает меня начальник и говорит: Табаков, тебе увольняться надо. Работать здесь не дадут”. Говорю: “Ладно, надо, значит, уволюсь”. Он продолжает: “У меня есть направление в Омскую школу милиции. Согласен поехать?”. Я согласился, и он меня быстро оформил по этому направлению.

- Что там преподавали?

- Учили нас оперативной работе, агентурной, учили производить задержания. Большой был курс. Учили нас опытные работники, кадровые чекисты. Вот был там такой полковник Крашенинников, вот он в органах с Гражданской войны. Он нам рассказывал, как он принимал участие в операциях на знаменитой Сухаревке, в Москве в 1921 году. Они тогда спекулянтов ловили. Оцепляют рынок и начинают выявлять спекулянтов среди торговцев. Рассказывал, что на рынок ходили с винтовками, а в отряде пулеметная команда была.

- А в расстрелах он принимал участие?

- Принимал. Рассказывал: “Ставят к стенке, говорят “Именем революции!” и стреляют”. И он тоже стрелял, но мало.

Кстати и мы тоже участвовали в подобных операциях на рынках.

- Каких операциях?

- Ходили на рынок и ловили воров, карманников. Выводят в выходной день все училище на рынки. В Омске их несколько было, большие рынки, огороженные высокими заборами. Нас разбивают на небольшие группы по 3-4 человека. У каждого пистолет и наручники. Нас специально учили стрелять в толпе: надо подойти близко, и поднять руку с пистолетом и стрелять сверху вниз наискосок, чтобы никого не задеть в толпе. Одеты мы были в гражданское.

Ходим по рынку, смотрим. Глаз у нас опытный уже, да и кое-кого уже знаем из постоянных посетителей. Замечаем, вот идет один и тянет из кармана кошелек. Мы подходим к нему, окружаем. Старший говорит тихонько: “Эй, паря, дело есть!”. Он: “Какое?”. Мы в этот момент хватаем его за руки и застегиваем наручники. Он: “А-а-а! Падлы!”. Мы его выводим из рынка, и заходим снова.

Вот когда полковника Крашенинникова спрашивали, зачем они на базар с собой винтовки брали, он отвечал: “А вы зачем с собой на рынок пистолеты берете, просто так, что ли? Я вам скажу, а вы запомните. Это было тяжелое время, сложная обстановка, и по-другому мы не могли действовать”.

Анатолий Михайлович показывает фотографии своего выпуска. Вот сверху, среди преподавателей, полковник Крашенинников. Вот группа вся. И вот и сам Табаков молодой в форме лейтенанта милиции. Я замечаю, что лица преподавателей и курсантов сильно отличаются от современных нам лиц.

- Распределили меня в Североенисейск, на прийски. Я там работал оперативным работником по золоту. На мне были все рудники, все прийски, все драги, поселки. За всем нужно было следить. Отдел маленький: я и два помощника.

- А как управлялись?

- Ну как, я регулярно обходил все объекты. Брал с собой карабин, и шел пешком. Где-то на машине попутной. А потом, везде у нас агентура была. Вот я обходил участки и встречался со своими агентами. Они мне и рассказывали, что и где делается, что и где замышляется. Без агентов мы ничего делать не могли.

Кроме своей работы иногда меня к ссыльным посылали для проверки. В районе было много ссыльных: уголовных, политических. С ними было много проблем, с уголовными. Как придет этап, человек 400-500, так в первый же день начинаются драки, поножовщина, кровища везде. От клуба до бараков в иные дни кровавая полоса была по снегу. Через полгода половину уголовных обратно в лагеря отправляли.

- А политические как себя вели?

- Они себя тихо вели. Люди интеллигентные. У них в бараках или домах чисто было всегда, прибрано, на полках книги. Я к ним иногда и так заходил, просто чая попить да поговорить. Сначала они меня побаивались, а потом привыкли.

- Среди них вербовали кого-нибудь?

- Нет. Они на вербовку не шли. Да и нужды не было. У меня вся агентура была среди рабочих прийсков, драг, сторожей. Мой начальник, майор, был большим специалистом по вербовке агентов. Он меня многому научил. Иногда посидит рядом, когда я беседу веду, и скажет потом: “Эх, Табаков, вот ты делаешь неправильно вот это и вот это. Но, ничего, научишься”. И вправду быстро научился.

В 1956 году я в Ачинск перевелся. Назначили меня так же оперативным работником, командиром роты.

Анатолий Михайлович показывает удостоверение, сохранившееся у него с тех пор. Коричневые корочки, фотография молодого Табакова, печати. Звание было у него тогда старший лейтенант милиции. Должность – командир второй роты горотдела милиции.

- А в Ачинске чем занимались?

- Хищениями с предприятий. Под нашим надзором были все промышленные предприятия города. Но долго мне поработать не пришлось.

- Почему?

- Когда мы работали на мясокомбинате, нам удалось вскрыть группу, которая занималась хищением продукции. В этой группе были два коммуниста. Мы из задержали прямо на комбинате, с поличным. Когда вели к машине, они выбрасывали спрятанную на себе колбасу. За нами столько собак увязалось! Не успели мы дело как следует раскрутить, как меня вызывают в горком. А там начали критиковать: “Как вы смеете преследовать честных коммунистов? Осколки бериевщины!”. Вот как, были мы защитой народа, а стали осколками бериевщины.

- А причем здесь коммунисты?

- Тогда такой порядок был, что на коммуниста нельзя было завести дело без разрешения горкома партии. Меня потом и на партсобрании в горотделе критиковали. И там тоже говорили “осколки бериевщины”. Я на следующий же день после партсобрания подал рапорт об увольнении.

- Чем же это дело окончилось?

- Передали другому следователю. Беспартийных потом осудили, а коммунистам дали выговор по партийной линии. Это неправильно было, так коммунистов выгораживать. Мало ли кто мог в партию пробраться?

Рабочий

После увольнения из милиции, Анатолий Михайлович пошел работать на стройку Ачинского глиноземного комбината грузчиком.

- А почему именно грузчиком? Вроде профессия непрестижная.

- Я поначалу хотел устроиться в “Стройиндустрию” в цех. Но там вибростолы, на которых плиты делают. Мало ли что нужно, иногда нужно и на вибростол забираться. Как заберешься, так вся кровь к ногам притекает. Я поработал с месяц, и решил, что надо переводиться. Подумал, подумал, и решил устроиться грузчиком. Во-первых, и образования у меня не было, во-вторых, и работа сама по себе интересная. Каждый день новые грузы: сода, цемент, оборудование, кирпич. Все по-разному нужно разгружать. Поработал и мне понравилось. Так и проработал я грузчиком на АГК до самой пенсии, до 1986 года, 28 лет.

- А выдвинуться не хотелось?

- Выдвинуться? Нет, в начальники мне не хотелось. Я сделал свою работу, и пошел домой. А начальники постоянно в напряжении. Вот был у меня начальник на АГК – Танненбаум. Вот он постоянно бегал, постоянно что-то кому-то кричал. Грузчиком быть спокойнее. Правда, меня со временем бригадиром назначили.

- А свободное время на что тратили?

- Я читал в основном. Когда разрешили, многие у нас стали брать участки, гаражи строить. У меня же не было никогда ни участка, ни гаража. Свободное время я отводил на самообразование. Часто ходил по книжным магазинам и смотрел новинки. Меня продавцы в лицо знали и сразу говорили, что нового пришло в их магазин. Подписывался на выходящие издания. Вот это все я собрал за 30 лет, что живу в Ачинске.

И показывает рукой на большой книжный стеллаж.

- Кое-что у меня в другой комнате стоит. Так что занимался я книгами. На что мне участок? Он мне не нужен. Все, что надо, я в магазине могу купить. И гараж не нужен. Машины у меня не было. Вот, моя машина была – трамвай. Если завести себе гараж, так он барахлом забьется. Начерта он нужен!

Партия

- В партию я вступил в 1943 году, на фронте, - с гордостью говорит Анатолий Михайлович. Показывает партийный билет. Точно, стаж отмечен с 1943 года. Все взносы выплачены аккуратно.

- Когда в 1992 году Нина Андреева бросила клич вступать в ВКПБ, я написал заявление о приеме. Всего пять тысяч человек вступили в ее партию. Из 20 миллионов коммунистов всего пять тысяч оказались верными коммунистами. Да, замусорили партию. Вот на комбинате была парторганизация – 600 коммунистов. В Андреевскую партию вступило всего два человека: я и еще одна женщина. В КПРФ вступили человек двадцать, наверное. Вот и все коммунисты. Кто же остальные были?

- Кто, по Вашему мнению?

- Я думаю, что приспособленцы. Приспосабливались, выгодно было в парию вступать, вот и вступали. Но на деле ни коммунистами, ни патриотами своей страны не были. Вот тот же Танненбаум как-то раз пришел в новом модном пальто, и показывает его нам. Кто-то спрашивает, где сделано, не у нас ли. А он отвечает: “Нам еще надо телогрейки научиться шить”. Или вот еще, один товарищ мне сказал: “Нам алюминий только на ложки и годится”. Разве они патриоты? Партия замусорена была такими вот людьми. Они меня в троцкизме обвиняли.

- Не может быть!

- Может.

Показывает вырезку из заводской многотиражки “За ачинский глинозем!” с репортажем о партсобрании на комбинате в октябре 1985 года. И действительно, в нем говорится о выступлении товарища Табакова, который пытается столкнуть парторганизацию на троцкистские позиции. Разумеется, партсобрание дало решительный отпор…

- Ахинея какая-то. Какой из Вас троцкист? Вы сталинист стопроцентный.

- Да, Сталин был великим вождем. Я потому и пошел в партию Нины Андреевой, потому что она подняла знамя Сталина и признала его роль.

- А как Вам наше сегодняшнее правительство?

- Я его не признаю. Это контрреволюционное правительство. Они совершили разгром революции у нас в стране. Наша задача – бороться против него. Я не имею от него никаких льгот и наград. Раздавали тут на юбилей ордена, так я не принял. Как это, я правительство не признаю, а награду от него возьму? Так нельзя делать. Совестью не торгуют.

- Какими методами Вы боритесь?

- Боролся. Стар я стал сейчас, хожу плохо. На это дело молодых надо. А мы, старики, умрем скоро. Наша задача передать вам, молодым, свой опыт. Раньше, когда был помоложе, я много работал: агитировал, клеил листовки, разносил газеты. У меня в нескольких школах были постоянные подписчики. Несколько газет я отдавал в училище офицерам. Ходил на митинги и иногда на собрания к зюгановцам, в КПРФ. Я выступал против листовок.

- Да? Почему?

- Когда сюда, ко мне, приезжал Андреев, бывший секретарь Красноярской организации ВКПБ, или Василий Васильевич, нынешний секретарь, то я им говорил: “Зачем нужны эти листовки? Это раньше нужно было, когда народ, рабочий был малограмотным. Теперь же все читают газеты, книги. Народ грамотный стал и листовки ему неинтересны”. Они спорили со мной, говорили, что я ничего не понимаю в тактике. Я им: “Да, поймите, сами рабочие делают скребки, чтобы листовки со стены сдирать”. Но так и не убедил. Хотя, со временем, когда Андреева убрали, листовки перестали слать.

Я больше на газеты внимание обращал. Выписывал все, какие только мог, большевистские газеты. “Серп и Молот”, “Ленинградскую правду”, Контраргументы и факты”. Распространял их среди своих знакомых. Газеты берут хорошо. Правда, иногда для того, чтобы селедку заворачивать. А что? Вот “Серп и Молот” какой большой, очень удобно что-нибудь завернуть. Но сейчас только “Серп и Молот” приходит. Остальные газеты или разгромлены, или закрылись. Вот, пишут, что закрылась в Орле большевистская газета. Редактор старый был, умер – и все, газете конец. Я часто говорил Василию Васильевичу, чтобы они газету на кого-нибудь молодого переписали. А то Иванову, учредителю, 78 лет. Умрет он, и газета перестанет выходить. Все же, как-никак, орган ЦК партии.

- Вы считаете, что опыт революционеров сегодня не годится?

- Его надо изучать, конечно. Я много внимания уделяю истории партии. Вот, посмотрите, у меня есть и краткая история партии, есть многотомная история. Ее довели до 60-х годов, а дальше и писать нечего. Но все же надо учитывать и современные условия. К сожалению, многие большевики этого не понимают, как не понимал Андреев. Не понимал, что народ грамотный стал.

Мы, старики, умрем скоро. Наша задача – рассказать вам, молодым, как было дело, донести свидетельства очевидцев, передать опыт. Вы продолжите наше дело.

* * *

Мы встречались в течении двух лет, достаточно часто, и вели продолжительные беседы за кружечкой удивительно крепкого и душистого чая. Конечно, в небольшую статью не вместишь всего того, о чем мы говорили, какие вопросы обсуждали. Я постарался вместить наиболее яркие и принципиальные моменты наших продолжительных бесед.

Он болел, страдал высоким давлением. Часто, когда я приходил к нему, у него было серое лицо и тяжелая одышка. Однако, он был настолько привержен своему делу коммуниста и агитатора, что, постепенно, по мере разговора, приходил в себя и даже выглядел лучше, словно бы подпитывался молодой энергией. Думаю, что его поддерживала мысль о том, что он умрет, а его знамя будет подхвачено другими.

Конечно, он понимал, что я не стопроцентный большевик, в чем-то даже не коммунист, однако же высоко ценил наши беседы и старался вложить в меня понимание ценности советского опыта, ценности сталинских достижений и жертв. Это ему, бесспорно, удалось.

В моей памяти он остался таким, как обычно встречал меня: стоящим за круглым столом, обычном месте наших бесед, в своей неизменной зеленой военной рубашке, Анатолий Михайлович Табаков, рядовой солдат партии.