ДЛИННАЯ И ИЗВИЛИСТАЯ ДОРОГА

05-03-2004


Из цикла “Стройбат”

Александр ЛогиновЗвонким декабрьским днем на самом излете этого приворотно-поворотного месяца пригласил замполит Костомаров заслуженных стариков первой военно-строительной роты (Кабана, Пельменя, Зюзю, Вальтера Торхонена, Дрозда, Нишана, Богомола, Пантюху и прочую преддембельскую шизобратию) в просторную, как походный шатер падишаха, канцелярию с портретами Брежнева и Косыгина на прыщавой васильковой стене и торжественно зачитал узкому кругу избранников искони сучковато-кустарный, как воскресная политобедня, новогодний наказ:

- Дорогие дедушки! Хы!

Замполит любил оснащать свою устную речь суррогатным междометием “Хы!”, нередко плавно перетекающим в водопроводное бульканье и клокотанье, забивая этим подсознательным эвфемизмом речевые прогалины, образующиеся в результате блокирования офицерской моралью неприемлемых в позитивном общении с подчиненными смачных нецензурных лепёх.

- Как вы все, вероятно, знаете, грядет-бредет Новый год.

Замполит многозначительно замолчал, ожидая оживленной реакции на командирскую шутку.

Однако приглашенные шутки не поняли и продолжали стоять у двери бледными от недосыпа и перепития истуканами. Поэтому старшему лейтенанту пришлось вторично заострить внимание подчиненных на своем остроумном зачине.

- Хы! Не понял. Так вы знаете или не знаете, черти кирзовые, что к вам незаметно подкрался… хы!.. дембельский Новый год?

- Так точно, знаем, старший лейтенант! – резво ответил за всех круглолицый, с заплывшими мелкими глазками младший сержант Вальтер Торхонен.

- То-то! – заискрился неблагородным металлом старлей и стрельнул левым глазом в шпаргалку, упрятанную в пластиковое подкрылье полураспахнутого, поднятого на дыбы планшета. - Новый год - самое светлое, чистое и радостное в году торжество. Хы! Естественно, после Краснознаменного праздника непобедимой Советской Армии, Дня рождения Владимира Ильича Ленина, годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции и Международного первомая в честь братства и солидарности всех пролетарских трудящихся. Хы! Этот Новый год должен стать для вас последним в рядах советских вооруженных сил. Весной, после майского приказа министра обороны о демобилизации, вы отправитесь по домам, на гражданку, с самыми теплыми чувствами о срочной службе в стройбате, которая подарила вам надежных и верных друзей, научила вас всевозможным строительным навыкам и специальностям и, самое главное, доказала вам, что защищать Родину можно не только в кабине сверхзвукового самолета или за пультом системы противовоздушной обороны, но и за пультом агрегата по производству пенобетона. Хы!

Выдохнув эту особо гортанную предупредительную отмашку, замполит липким рывком оторвал фундамент от стула, вывалил перехваченный услужливыми ремешками зеленый бурдюк живота на дерматин автократического стола, придирчиво-подозрительно и заранее предосудительно оглядел высший стройбатовский свет – могучую кучку оголтелых оболтусов, бабников, выпивох и закоперщиков свально-тотальных побоищ (“Пьем всё, что горит, трахаем всё, что шевелится и мочим всё, что буреет!”) - и зловеще-подвальным гласом завершил свое праздничное напутствие:

- Однако до желанного дембеля пока далеко. И еще неизвестно, все ли из вас благополучно сменят военное обмундирование на гражданскую форму одежды. Мне, прикипевшему к вам всеми фибрами пылкого сердца, очень хотелось бы, чтобы все. Но это не факт, товарищи старослужащие. На конечном отрезке горнила воинской службы вас ожидает множество испытаний, которые вам предстоит с честью выдержать. И одно из таких испытаний – это именно встреча последнего Нового года. Ни для кого не секрет, что некоторые воины-строители, особенно из числа старослужащих, вбили в свои нерадивые головы, хы!, что дембельский Новый год без бутылки – это не праздник, а утренник в детском саду. Такие горе-бойцы хотят подменить веселое новогоднее торжество преступным и свинским распитием алкогольных напитков. В этой связи я категорически заявляю, - старлей взлетел на пуанты хромовых сапожищ сорок шестого размера - архикатегорически заявляю, что злокачественных очагов попойки в новогоднюю ночь, а тем более групповой, коллективной пьянки, не только
не допущу, но и собственноручно, вот этими самыми руками, измудошу в усмерть постыдных бойцов, которые, злоупотребляя доверием командиров и комиссаров, …эээ злоупотребят в эту ночь алкоголем, а затем немедленно напишу рапорт в военную прокуратуру на предмет незамедлительного проведения следственных мероприятий и направления нарушителей в дисциплинарный батальон. С политотделом эта процедура уже согласована. Так что пощады не ждите. Пощады не будет. Будет кровавое мордобитие, следственный шмон и сургутский дисбат. А, значит, кое-кто лишится долгожданного дембеля. А, значит, кое-кого не дождутся любимые девушки, родители, братья и сестры, приятели и друзья. Желаете ли вы этого бедственного исхода? Вряд ли. Подумайте хорошенько над моими проницательными словами, товарищи старослужащие. А кроме того прошу вас личным примером оказать соответствующее воздействие на остальных воинов нашего подразделения. А как вы умеете воздействовать – я, будьте уверены, хы!, прекрасно осведомлен. Ну что? Доходчиво я всё изложил?

Замполит обрушил многовесье фундамента на липкий пригорок колченогого стула.

- Вопросы-пожелания есть?

- Всё понятно, - задребезжали равнодушные голоса. Вопросов-пожеланий нет, товарищ старший лейтенант.

- Ну, тогда с наступающим праздником вас, товарищи дедушки!

- И вас также, товарищ старший лейтенант, - заблеял фальшивый старческий хор.

На этой обоюдно ханжеской ноте процедура предновогоднего устрашения завершилась.

Собака носит – ветер лает.

Так расценили деды традиционное выступление замполита.

Вмиг расшифрованный ими тайный посыл напутствия означал, что ничего люто-дисбатного им не грозит и что в новогоднюю ночь все офицеры и прапора однозначно собираются свалить из казармы, поручив обрыдшие и вредоносные функции по недержанию воинской дисциплины и соблюдению правил внутреннего беспорядка непочитаемой в стройбате касте сержантов.

Иными словами, тезис о неотвратимости грядущего дембеля по-прежнему реял над ротой незримым победным стягом.

“Дембель неизбежен, как крах капитализма!” – модно было в те годы лепить в расписные дембельские альбомы цитату из философского опуса неизвестного автора.

Вскоре это предположение подтвердилось.

Командир роты, капитан Рябцев, зыкнул на следующий день в канцелярию старшего сержанта Мешкова, безобидно-суетливого тихоню из Подмосковья с глазами больного лемура, и вывалил на его несчастную голову ворох строжайших новогодних инструкций и предписаний.

- Старшим в роте тебя оставляю! – подвел зловещую черту капитан и уткнулся в Мешкова гибельным и всепроникающим, как гамма-излучение, взглядом. – Только смотри! Пока об этом - никому. А то голову оторву! Только 31 декабря этот факт обнародуем.

Мешок лишь обреченно мерекнул в ответ.

Следуя древней солдатской традиции и легко наплевав на напутствие комиссара, старики единоглоточно решили с треском и помпой отчебучить приход последнего в подневолье Нового года, поскольку по значимости это событие можно было без малейшей натяжки сопоставить с получением паспорта, заключением брака или выходом из пенитенциарного заведения.

В качестве банкетного зала определили единственно достойное для этого место: Ленинскую светлицу, то есть базовое пристанище Сашки Колчева – секретаря местечковой комсомольской организации и по совместительству производителя наглядной до ненаглядности агитации, составителя протоколов несуществующих комсомольских собраний и борзописца замполитовских и командирских конспектов для еженедельных занятий с варварским племенем военных-строителей. Капитан Рябцев не без иезуитской поддевки называл рядового Колчева “маленьким комиссарчиком” - он терпеть не мог ленивых, изнеженных, говорливых и изворотливых москвичей. А когда услышал, что после армии комсорг собирается поступать в МГИМО, то вовсе его затретировал-запрезирал. “Чистоплюй московский! К капиталистам намылился. Блатняга дипломатическая! Хотя чего ж тогда родители его от стройбата не отмазали? Идиоты идейные, что ли? Или сам в армию напросился – встречаются еще в нашей дикой природе такие придурки. А, может, по льготной армейской квоте в институт пролезть собирается?! - процедил он сквозь зубы, когда узнал об этом от замполита. Однако сия непристойная информация не мешал
а ротному нещадно эксплуатировать сметливую голову будущего диплодока.

Старики возжелали отметить долгожданное торжество чинно и благородно - с модной музыкой и танцами до упаду.

Предполагалось участие в качестве залетно-почетных гостий трех немолодок из состава обслуживающего персонала угасающего дурдома Лесное”, расположенного в одноименном соседском поселке. Молодых дурех из категории психбольных приглашать поостереглись. Испугались непредсказуемых последствий. Разок на этом уже обожглись. Хотя подобные предложения все-таки поступали. Главным образом от представителей крупных кавказских и малых сибирских народов.

Напутствие замполита и разговор Мешка с капитаном (о котором лемур тут же донес дедам) лишний раз подтвердили, что со стороны старшего и младшего офицерского состава никаких подвохов празднеству не намечалось.

Обыкновенно офицерье во главе с командиром роты капитаном Рябцевым ежевечерне в половину шестого веселой гурьбой забивалось в безразмерный козлище” и отбывало в Омск к истомившимся женам и детям. Выждав минут пятнадцать, отправлялся домой на строительном автокране с шофером по кличке Бычок назначенный командиром роты ночной дежурный - летёха или старлей, оставляя после себя за старшего какого-нибудь сержанта из авторитетных дедов: “И чтоб у меня никаких приключений здесь не было! Понял, жучара сибирская!”

Значит, и в новогоднюю ночь аналогичная комбинация затевалась-готовилась.

Кроме того, у предосторожных дедов имелся запасной парашют альтернативного плана. Если кэп, не дай Бог, передумает и под нажимом политотдела или начальника части зарядит кого-нибудь из офицеров куковать в казарме с отмороженной солдатней в сакральную новогоднюю ночь, то предполагалось загодя подослать к дежурному медоречивого и харизматичного Тико Мурадяна и опоить его армянской кизиловой водкой.

- За всю свою долгую жизинь, - заметил по этому поводу двадцатилетний каптер Тигран Мурадян, - я еще не встречал ни аднаво человека, которий би отказался покушать армянский кизиловий водка.

Тем не менее вовсе не всё так уж гладко и беспомешливо выходило.

Нежданно возникла загвоздка с клевой, забористой музыкой.

А потому что проворонили, прозевали, прошляпили, спохватились позднее позднего!

И виноватых искать и карать было не из кого.

Поскольку этим ответственным сектором произвольно заведовал дед из самых отчаянных - бледнолицый русофинн Вальтер Торхонен, который только-только вернулся из медсанчасти, где косил под гриппозника семь с половиной недель.

В глухом уголке Ленинской комнаты доживала свой век затраханная радиола “Ригонда” вкупе с фанерным ящиком, набитым зашкрябанными и даже покусанными черными виниловыми блинами.

Коллекция, бля, задорных мелодий и ритмов советской эстрады.

Старики “Ригонду” в упор не видели и делали ставку на штабель магнитофонных пленок с угарными записями, конфискованными распоясавшимся от понюшки шеллака Красильниковым (он же Пельмень) у робких связистов, которых угораздило завалиться однажды в стройбатовскую берлогу, чтобы справиться о дороге – связюки искали какую-то свою мелкую воинскую частушку.

Но вместо гидов-путеводителей радисты обнаружили в смердящем жестяными портянками логове ватагу нетрезвых битоголовых разбойников, которые их до ниточки-пленочки обобрали, да и машину их чуток пошерстили. Но связисты еще даже радовались, что дикари отпустили их по добру, по здорову - без телесных увечий и иных безобразий.

В общем, заводные пленки в наличии были, но отсутствовала магическая матчасть, то есть магнитофон, без которого королевское новогоднее пиршество катастрофически скукоживалось в заурядную пьянку за номером 333128.

Младший сержант Вальтер Торхонен соизволил выписаться из медсанчасти аккурат 30 декабря – чтобы не опоздать на пиршество.

Явившись в казарму, он первым делом тихо спросил:

- Маг, бля, купили?

Старики развесили рты, а молодые и духи попрятались по щелям и норам.

- Ну ни фуя себе, паровоз! Валя, так это же ты должен был сделать, когда в санчасти лежал! Ты что, бля, забыл? – осмелился возразить ему Пиля-Пельмень (тоже один из самых отчаянных).

Вальтер поставил правую ногу на табурет, подумал немного, раскачивая шатко- скр

ипучий казенный предмет дважды подкованным каблуком ялового сапога и глядя вечно прищуренными водянисто-голубыми глазами в низкий гнилой потолок. Затем пихнул табурет под кровать и ржаво отрезал:

- Завтра в казарме должен быть маг!

Старики словно от дремы очухались.

Как же без мага Новый год встречать-отмечать?!

Срочно вывернули потайные карманы, потрясли-пощипали черпаков, молодежь и салаг и наскребли по сусекам огромные бабки – триста с лишним рублей, которых вполне хватало на покупку ходкого в те времена магнитофона “Маяк–202”.

Стремительно отрядили двойку гонцов-самоходчиков – нужно было успеть до закрытия магазинов. Выяснили у Бычка, что омские универмаги и культтовары закрываются в восемь вечера, а назавтра вообще отдыхают – по причине воскресного дня и кануна Нового года.

Гонцами вызвались добровольно, конечно же, забубенные битломаны Колча и Смоля.

Будущие дембеля снабдили Колчу и Смолю собранными деньгами (“Смотрите, не потеряйте и не пропейте! Ё-к-л-м-н! Все ребра переломаю! Потом вам до-о-о-лго будет Карелия сниться”, – веско и весело предупредил их уроженец озерного края младший сержант Вальтер Торхонен) и, дождавшись отбытия козловоза с офицерами и прапорами, благословили бегунов на длинную и извилистую путь-дорогу.

Для замера температуры выскочили из казармы на улицу, и сразу почуяли, что вечерок выдается на редкость прохладный. Сашка Колчев глянул на градусник, свивший гнездо под крылечным навесом:

- Ё!!!

Минус двадцать восемь по господину Цельсию уже набежало!

- Ёлки-палки! Вован! Надо срочно отваливать! Холодает! - поторопил он прыщавого копушу Смоленцева, ретировавшись в казарменное тепло.

Сам он был к самоходу уже готов.

Шерстяной свитер, гимнастерка, трико под форменными П/Ш (полушерстяными) штанами, позорный ремень из кожезаменителя с тусклой, давно нечищенной пряжкой (достойный блюдущего честь “черпака” кожак у него на днях звезданули - наверняка старики скрысятничали), толстая солдатская шинель с войлочным ворсом, начесанным по моде щеткой со пружинно-стальной щетиной, пушистый акриловый шарф, брезентовые рукавицы с кожаной низом, а в них для тепла и мягкости еще и варежки домашние вложены, серо-голубая краснозвездная шапка-ушанка, почти новые, но разношенные кирзовые сапоги, которые Сашка устлал-утеплил войлочными стельками и шерстяными носками, вдобавок укутав ноги плотными байковыми портянками – вообще-то по такому морозу сподручнее в валенках было бы передвигаться, но любой уважающий себя воин-строитель считал западло объявляться в городе в облике зачуханного колхозника.

Вот и вся самоходно-походная амуниция.

Что еще нужно бывалому стройбойцу, чтобы достойно встретить негуманный мороз?

Володька Смоленцев скатал пачку купюр толстой трубочкой, перевязал черной аптечной резинкой, и засунул их в тайничок на исподней рубахе. Натянул на черные тренировочные штаны собственноручно ушитые форменные брюки (“Как проститутки ходите, задами вихляете!” – чертыхался старшина роты Лемешев, отлавливая нарушителей и вспарывая самодельным кинжалом кривые самодельные швы), обмотал ноги теплыми байковыми портянками и бросил их ловко в новые яловые сапоги, надел шерстяной пуловер, потом “вэсэуху” (гибрид гимнастерки с рабочей курткой – из-за какого-то психоделического задвига Смоля терпеть не мог обычную гимнастерку), крутанул вокруг шеи болотный мохеровый шарф, застегнул на все крючочки и пуговички новый ватный бушлат, обтянулся аккуратно избавленным от фабричной коричневой краски (особый стройбатовский шик) кожаным ремнем с заточенной на случай внезапного нападения пряжкой, нахлобучил шапку-ушанку по-смоленцевски на самый затылок, сунул в карманы бушлата домашние варежки и сказал:

- Ну чё? Не уродец-Щелкунчик, - ё-на-фуй-бля! - стоит перед вами, муфлонами, а свирепый гладиатор Спартакус. Ну, на фуй, двинули!

На гражданке он закончил ленинградское хореографическое училище и даже успел потусоваться в кордебалете Кировского театра. Летящие из военкомата повестки он близоруко не замечал и долгое время успешно манкировал встречи с порученцами районных военных властей, и все же в конце концов рассвирепевшие майоры и подполковники зацепили его за фирменные штаны каким-то матерым военкоматовским крюком или багром и отправили на шатком серебряном самолете в Омскую область, где у глухого березового лесочка притаился беспредельный (в смысле царящего там почти абсолютного бардака) военно-строительный батальон № 52163.

Во время полета на ТУ-72 их накормили обедом с рисом и курицей, и какая-то лысая голова самоуверенно предсказала: “В Германию, небось, везут. Обед больно вкусный, и летим на фирменном самолете”. Легковерный бритоголовый народ подхватил: “В Германию! Ну, конечно, в Германию!” Лица у призывников расгладились, уши расправились, рты расползлись в просторных губошлепых улыбках.

Когда новобранцев выпихивали из тепла на огромное снежное поле, по нежным их лицам хлестали колючие клочья ледяной стекловаты, а в веселые их носы и уши вцепились бульдожьей хваткой ржавые клещи варварского мороза.

На выходе с территории военного аэродрома Смоленцев узрел вдали припорошенную снежком деревушку, которую очень трудно было принять за поселение современных германцев.

- Россия, нищая Россия, - заскрипел зубами бывший кировский кордебалетчик, - до чего же достали меня твои серые избы!

Впоследствии, тем не менее, оказалось, что в омской округе обитало немало “немецких” колхозов со стройными, чистыми и мощеными улицами, ровной железной изгородью вдоль главной улицы и добротными, крытыми крашеной жестью кирпичными пятистенками. Колхозники разговаривали между собой, в основном, по-немецки, разводили в подкрепление к лошадям странных для Сибири животных - ослов и мулов, но носили все те же валенки с галошами и без галош, черные шапки-ушанки, тулупы и телогрейки.

Для начала Смоля и Колча бросились за Бычком.

На их удивленье и счастье ротный вообще не оставил на этот раз ночного дежурного офицера – то ли просто забыл (с ним это порой случалось), то ли в Омск нужно было всем поголовно и позарез. Понятное дело – разбитная предновогодняя суета даже неказистых военных строителей стороной не обходит. А посему гонцам не пришлось терять драгоценное время и ждать, пока автокран забросит дежурного в город и вернется обратно.

Бычка они отыскали быстро – водила нахлебывал чай с чувашом-почтальоном Семеновым в контрольно-пропускной будке у одиноких ворот, которые почему-то именовались главными, - и без пробок-заторов договорились с разболтанным и гоношистым юношей о срочной поездке в город. Услышав грозное заклинание: “Торхонен!”, Бычок грохнул алюминиевой кружкой с недопитым грузинским чаем о столик и тут же бросился к автокрану, клевавшему носом под дощатым навестом у солдатской столовой.

Сашка и Вовка едва за ним поспевали.

До ближайших предместий Омска – Кирпичного поселка с одноименным кирпичным заводом имени ХV-го съезда КПСС, на котором им иногда дозволялось глотнуть раскаленной кирпичной пыли за сто рублей в месяц, - было километров одиннадцать.

Дальше тянулся диковатый Амурский поселок, выплескивающийся за пределы избяного обруча города протуберанцем шпанистой окраины, откуда им предстояло закоулками и переулками - чтобы не напороться на военный патруль или отчаянных ребятишек – добраться до главпочтампта на проспекте Мира, а там затаиться где-нибудь в подворотне или в здании почты и дождаться нужного “баса”: от главпочтампта автобусы бороздили город уже почти в любом направлении, захватывая даже иртышское левобережье.

- Я вас только до Кирпича подброшу, а? – предложил нетвердо Бычок. – Меня телка в Нефтяниках ждет. Так что мне с вами не очень-то в жилу до почтампта херачить.

Ой, звиздит, как обычно, Бычок! Ля-ля в тру-ля-ля заправляет! Внаглую от вверенных корешей отбрыкивается. Ну да и хер с ним, с жучилой пернатым.

- А обратно когда поедешь?

- А зачем мне обратно ехать, раз в роте никого из начальства нет? Я так понимаю, что вас на меня повесили только в один конец – чтобы вы в магазин до закрытия успели. Так, фули, успеете. Гарантирую. А обратно уж сами давайте. На “тройке” до Кирпича и далее пешкодралом без остановок. Пеший бросок от Кирпичного до казармы – это ж плевое дело. В первый раз что ли в самоход отваливаете? Я и сам так делал, когда кран целый месяц на приколе стоял. Вон, Смоля наверняка помнит. Помнишь, я в прошлом году в феврале шины на бороне проколол? Снегом ее присыпало, а я не заметил.

- Да сейчас погода что-то не очень.

- А что погода? Клевая погода. Меньше тридцати. Вприпрыжку за час до роты доскачете.

- Ага! С магнитофоном на горбу!

- Ну не за час, так за полтора. А если совсем приморозит, то у баб с Кирпичного можете заночевать. Или у вас там телок знакомых нет? – изготовился удивиться циничный и похотливый Бычок.

Женщин у Сашки и Вовки на Кирпиче действительно не было – западло было им, битломанам и англофилам, с блядовитыми кирпичевскими девками знаться. Поэтому ехидный вопрос автокранщика гонцы пропустили мимо ушей.

- Ладно, хрен с тобой, - согласились они, радуясь и тому, что не пришлось им топать одиннадцать километров по угробистому морозу, да по голой степной дороге, надеясь на редкую птицу-попутку.

Бычок прокатил их через весь пока еще оживленный Кирпичный поселок, высадил на автобусном круге у самой его оконечности и повернул назад – к перекрестку у первых грязно-морковных коробок пролетарского стойбища.

От Кирпича до Омска челночничал рейсово-служебный автобус со светящейся красной тройкой во лбу, да больно уж редко и спорадично, а времени у добровольцев оставалось - с короткий гулькин обрез. Тем более, что на остановке не было ни души – верная примета, что “тройка” укатила совсем недавно.

По скользкой обочине омского тракта Колча и Смоля засеменили к подрагивающим в отдалении сиреневым силуэтам частных домишек.

Простреливаемый нервным ветром пробел между кирпичным заводом и амурским протуберанцем был короток и не очень опасен. В случае появления машины подозрительного окраса можно было всегда скатиться в кювет и отсидеться на дне в сугробе.

Во время летних самоходов Колча любил пробираться в город или из города по прохладному днищу многокилометровой траншеи. В глубоком окопе голову Колчи обволакивали густым тополиным пухом чуждые приземисто-тягомотных будней мысли и образы.

Ему порой отчетливо представлялось, что вот-вот справа или слева по клочковатому склону откроется вдруг черная впадина лаза, ведущего не только за пределы шоссейной дороги, поселка, города, области или даже страны, но и вообще за пределы всех мыслимых и немыслимых человечьих фантазий и представлений.

И если, не мешкая, броситься в разверзшийся на секунду-минуту провал и долго-долго бежать по длинной слепой кишке, буравить аэродинамической головой упругую тьму, не жалея дыхательной и мускульной силы, то спринт, наконец, превратится в стремительное парение, которое пухло подхватит бегущего на воздуси и вынесет в нужное тайное место, где химические законы растворяются алказельцером в бокале воды, а физические - рассыпаются в прах перепрелой соломой.

В такие минуты взбаламошного предчувствия Колча становился похож на взвинченного, раскаленного Вольфа Мессинга. Колча ускорялся до крупнокалиберного аллюра, часто подпрыгивал, сыпал невнятными, инородными заклинаниями на пришепётывающем наречии, фильтровал пыльный воздух чуткими, настороженными ноздрями, топырил руки и пальцы крыльями коршуна, задевая вяленые лохмы бурой травы по обеим сторонам треугольного паза, непрестанно вертел головой в поисках антрацитовой дверцы в светлое царство.

Как-то раз фортуна ему улыбнулась. Правда, слегка фиксатой улыбкой.

Сашка возвращался тогда из самоволки от приятеля Женьки Ольберга, с которым подружился однажды прямо на куйбышевской барахолке, усмотрев под мышкой у рыжего хиляка сразу три пласта Чеслава Немена.

Запрыгнув в окоп на пересечении улицы Маяковского и 12-й линии и на широком бегу стремительно доведя себя эзотерической импровизацией до шаманского ража, Колча увидел минут через десять пробежки метрах в пятнадцати от себя темный овал на левом скате траншеи.

Сначала Сашка решил, что кто-то просто лысую шину с дороги сбросил.

Но сердце все же запрыгало, заметалось.

Подбежав к черной кляксе, он разочарованно выругался. На откосе валялась – драные руки в стороны - истерзанная телогрейка. Колча со злости схватил ее за рукав и вышвырнул за пределы окопа.

На том месте, где лежала телага, зияла пустая глазница широкого лаза.

Сашка потрогал-опробовал сверху его края. Влажноватая губка дерна с ковровой бахромой корешков. Свежее, значит, сооружение.

Колча холуйски согнулся и протиснулся внутрь.

Внутри было гораздо просторней. Пахло сырой картошкой и конским навозом. Ему не было страшно. Он давно ждал и жаждал этой минуты. Не страдал он и клаустрофобией.

Сашка пружинисто крался в кромешной тьме, то и дело задевая головой за шершаво-щекотливую верхушку туннеля. Внезапно крепким щелчком – корешок, вероятно, борзый попался - с его головы сбило пилотку, и он долго шарил руками по рыхлому дну, натыкаясь на мелких скрипуче-хитиновых и мерзко-слизистых гадов.

Чуть дальше лаз резко пошел под горку, а потолок все плотнее начал давить на черепную коробку. Пришлось замедлить движение и пробираться почти на корточках. Сделав несуразный гусиный шаг, Колча оступился в неожиданную колдобину и приложился печатью-лицом к холодному мягкому дну. На зубах ворчливо заскрежетала сыра мать-земля. Но зато дальше ход стал вновь расползаться широким раструбом, и Сашка почти покатился вперед, подгоняемый неумолимым уклоном.

Скоро Колча бежал уже в полный рост, нервно дыша и попутно дивясь глобальности явно искусственного подземелья. Когда дно запузырилось камнями и зазмеилось тенетами корневищ, он перешел на осмотрительный шаг.

Лаз соблазнительно завилял пустотелым туловом, увлекая пытливого диггера все дальше и дальше.

На миг Сашке почудилось, что тьма немного рассеялась, поплыла сероватыми пятнами, но ощущение это тут же исчезло, и Колчу снова объял кромешный чернильный мрак.

И вдруг по глазам его стегануло солнцем. Он не только зажмурил их, но и инстинктивно прикрыл руками.

Когда Сашка снова открыл глаза, то увидел прямо перед собой ослепительно-голубой овал в человеческий рост, откуда вентиляторно задувало несвежим ветром.

Стащив с головы пилотку и заткнув ее за ремень, Сашка попер на бирюзовый портал размашистым шагом, все еще щуря слегка контуженые глаза. Шагнул небрежно за плоскость голубого проема и полетел в пустоту, как в глубинную воздушную яму. Грузно шмякнулся беззащитным фасадом тела и безответственным лбом о нечто шуршаще мягкое и эластичное и покатился в шорохе-ворохе чуть ли не под отвесный обрыв, стремительно набирая искомую скорость для вожделенного воспарения на воздусях, не пытаясь притормозить ни локтями, ни сапогами, ни подбородком, а, напротив, стремясь придать себе дополнительное ускольжение дельфиньим изгибом туловища, но вдруг – экий облом! - плотно вонзился рогаткой конечностей во что-то шелестяще-хрустяще податливое и упругое, сложившись двухрядной гармошкой и вякнув случайным аккордом от неожиданности и даже испуга.

Воспарение не состоялось.

Но сейчас это Колче казалось абсолютно неважным.

Он выгнулся-вытянулся во все стороны, как морская звезда, и лежал на спине с крепко смеженными глазами, наслаждаясь благодатью обездвиженности, обезличенности и обезвременности.

Он, разумеется, не догадывался, куда его принесла-прикатила мистическая любознательность. Глаза открывать он пока не спешил. Но уверенно ощущал, что лежит на пухло-пористой бумажной перине. Малейшее шевеление пальцев и рук порождало мышиные шорохи, ломкое хрупанье, сипящее шелестенье.

Веял едва ощутимый ветерок с привкусом арбузной гнильцы и полыни.

Солнце нежмурко скреблось в предвисочный край его правого глаза.

Место силы или бессилья?

Бумажный ковер-самолет?

Гигантская пирамида, воздвигнутая из бумажных журавликов или тигров?

Он двинул наугад свою правую руку по хрустящей перине и сразу нащупал малоформатный картонный прямоугольник. Приподнял его клешней из двух пальцев и подвесил над физией. Подтянул левую руку и понял, что держит в руках книжицу или тетрадку. И лишь тогда он осторожно открыл глаза.

На фоне пронзительно синего неба картонный прямоугольник казался коричнево-серым, и Колча даже не смог прочитать ни имени автора, ни названия на завихряющейся по углам обложке. Поэтому он сразу же разломил книжицу на две неравные части.

Шрифт был вполне читабельным, однако с ятями, ерами и прочими грамматическими атавизмами.

Читать он принялся с обрывка пахучей, огненно-рыжей фразы, начало которой застряло на предыдущей странице:

“ …чальному огненно-рыжему лесу и впитывал в себя таинственные ароматы и шорохи лиственно-хвойной чащобы. Гулянье мое, однако же, затянулось, и вскоре я присел отдохнуть на нездоровый серый пенек, укутанный заботливым лешим в изумрудный кашемировый плед. Не успел я присесть, как услышал за спиной едва слышное фырканье и пыхтенье.

Я оглянулся и увидел, что из жухлых колючих кустов дикой малины на меня смотрели пытливые каре-зеленые глазки симпатяги-зайчонка удивительно редкой черно-бурой окраски.

Я нашарил в кармане жестяную коробочку с монпансье, осторожно ее раскрыл, высыпал на ладонь несколько разноцветных горошин и медленно протянул их зверьку. Зверек, к немалому моему изумлению, нисколечки не испугался, отважно набросился на экзотическое угощенье и принялся хрустеть леденцами, как лесными орехами. Однако когда я было попробовал его погладить, он вдруг запыхтел недовольно и попытался меня куснуть своими острыми зубками.

- Ах ты! Пыхтик! – едва успел отдернуть я руку. – Его парижскими леденцами балуют, а он еще огрызается!

Так я впервые ощутил на своей тонкой писательской шкуре переменчивый и строптивый нрав черно-бурого зайчика, которому я с ходу приклеил забавную кличку Пыхтик.

Обиженный и обескураженный черной неблагодарностью Пыхтика, я повернулся и поспешил прочь по тропинке, которая через какие-то полчаса должна была вывести меня прямо к временному моему пристанищу – рубленой крестьянской избушке, чутко дремавшей на самой опушке леса.

Но уже через десяток шагов я вновь услыхал за своей спиной дробный топот и знакомое фырканье и пыхтенье. Пыхтик резво бежал за мной вприпрыжку и всем своим видом показывал, что хочет со мной подружиться.

Я остановился, снял свою ветхую тирольскую шляпу с обломанным фазаньим пером и, подождав, пока зайчонок окажется у моих ног, ловко поймал его за мягкий загривок и посадил в шляпу.

Только теперь я заметил, что зайчонка колотила непомерно крупная дрожь, что красивая его шкурка топорщилась тут и там клочьями, была замызгана по бокам суглинком и что в самоцветных его глазах застыли тревога, растерянность и испуг.

- Неладно что-то с зайцем, - сказал я себе. – Возьму-ка я его к себе домой. Попробую выходить. Ишь-ты, какой редкий красавец!

Пыхтик свернулся в теплой шляпе пушистым клубочком и вскоре затих. Видно, уснул. Я шел по тропе весьма осторожно, стараясь не разбудить зверька неожиданным резким движением. Только единожды я вздумал было погладить зайчика по часто вздымающимся и опадающим бокам, но вовремя вспомнил про его острые зубки и отдернул руку уже на половине дороги к его тирольскому домику.

В избе я достал с чердака просторную клетку – в ней у меня когда-то гостил соболенок Филька, которого я нашел в лесу с перебитыми дробью задними лапками, - простелил ее дно старым льняным рушником, выложил мягким душистым клевером и посадил в нее спящего Пыхтика. Зверек дышал спокойно и ровно, крупная дрожь его больше не била.

Когда зайчонок основательно выспался, отдохнул и, как видно, оправился от недомогания, то оказалось, что жить в клетке он решительно не желает. Сначала он носился по клетке, как полоумный, опрокинув керамическую плошку с водой и разбросав во все стороны кругляши сочной, аппетитной морковки, а затем принялся ожесточенно грызть и терзать железные прутья клетки, требуя немедленно выпустить его на свободу.

Вскоре мне это надоело, и я сдался.

Отбросив в сторону последний номер “Русского натуралиста” с любопытной статейкой некоего Бориса Белецкого о миграционных причудах популяции чернопятнистой этмии (ethmia funeralla), я миролюбиво сказал пушистому дебоширу:

- Ладно, будь по-твоему. Живи в избушке, как кошка. Только - чур, уговор! – веди себя по-джентльментски. Не грызи и не царапай мебель, книги и тапочки.

Дорого же я заплатил за свою неуместную sensiblerie!

Через пару дней Пыхтик изгрыз ножки всех стульев и обеденного стола.

Обратил в пух и прах мои любимые шотландские тапочки.

Ободрал корешки исторических фолиантов на нижних ярусах этажерок.

Изорвал шелковое покрывало на старинной кушетке и вдобавок процарапал в ее гобеленовой с прозолотой шкуре безобразную рваную рану.

В гастрономической сфере Пыхтик проявил себя изысканным и привередливым гурманом. Накормить его стоило мне всякий раз огромных стараний и сил.

К тому же зайчик выказал крайнюю степень капризности при выборе постоянного места ночлега. Он косился и фыркал на предлагаемые ему тряпочки и подстилки, и успокоился только тогда, когда я в сердцах бросил ему на заклание свой новенький барашковый полушубок. Полушубок Пыхтику немедля понравился, и он два счета оборудовал в нем себе норку, но зачем-то прогрыз, вестимо, для каких-то особых заячьих надобностей, дополнительное дупло на спине меховой дубленки.

В общем, зайчик в кратчайшие сроки проявил себя как абсолютно несносное, неприспособленное к добрососедскому совместному проживанию, хотя и прелестное с виду создание. Пробуравленная Пыхтиком в едва ношеном полушубке дыра стала последней каплей, которая подвигла меня на категорическую декларацию: “Зайцы должны жить в лесу!”, за которой очень скоро последовали решительные практические действия.

Ранним ненастным утром я посадил ничего не подозревающего Пыхтика в свою тирольскую шляпу и побрел по знакомой тропинке в лес. Свернув у густых кустов молодого орешника на лесной прогалок, я без труда отыскал по соседству с ржавым кустом дикой малины ревматический серый пенек, закутанный кашемировым пледом, и вытряхнул зайчика на мочало мертвой травы:

- Беги, зайчик, беги! Тебе здесь будет гораздо лучше. Да и мне без тебя тоже.

Я тихонько подтолкнул его к кустику дикой малины, а сам отошел за пенек. Пыхтик бодро припрыгал ко мне и глянул на меня своими искристыми каре-зелеными глазками. Видимо, требовал лакомства.

- Извини, Пыхтик, но леденцов я с собой сегодня не захватил. Да ты их, право слово, и не заслужил. Хотя жаль, что не сошлись мы с тобой характерами. Quel dommage, mais rien à faire! С'est la vie, - подвел я печальный, прощальный итог.

Я бережно взял Пыхтика на руки, погладил его опасливо по спинке и посадил на серый пенек.

- Прощай, Пыхтик! Прощай навсегда! Искренне желаю тебе счастья и процветания в личной и лиственно-хвойной жизни! Остерегайся лис, волков и крупных пернатых хищников!

Вымолвив это незамысловатое прощанье, я повернулся и припустился во всю прыть по спасительной тропке.

Но будто ударило меня в спину тяжелой еловой шишкой – оглянулся я перед тем, как нырнуть в пахнущий гнилью, унылый сумрак осеннего леса и увидел, что зайчонок смотрел мне вслед янтарно-смарагдовыми глазенками, застыв на пеньке крошечным каменным изваянием.

Дома я выпил шкалик забористого, но душистого, как черемуха, самогона, четверть которого подарил мне на святки лесник Евстигней, и завалился на соломенную лежанку в сенях со странным чувством несказанного облегчения и смутного беспокойства.

Ночью избушку настиг сильный дождь.

Крупные капли шуршали по соломенной крыше батальоном летучих мышей, пропитывая ее, словно губкой, тяжелой осенней водой.

На утро я проснулся с таким же мокрым, тяжелым сердцем. Медленно приходя в себя на лежанке, я чувствовал, что в душе моей зреет тупая черная боль. Дождь давно уже улетел. Над моей одурманенной головой…”

Текст на обех страницах иссяк.

Для того чтобы узнать, что именно реяло-веяло-парило-порхало над головой погруженного в черные думы автора, нужно было всего лишь перевернуть страницу. Но вместо этого Колча выдернул ноги из бумажного плена, оперся о локти и, посильнее оттолкнувшись от пружинящей массы, восстал на бумажном ложе.

Осмотрелся вокруг дальнозорко.

Уплывающее за горизонт, необъятное саргассово месиво всклокоченного бумажного вторсырья.

Тайное массовое захоронение ценной макулатуры, обмениваемой на дефицитные книги по курсу двадцать к одному.

Да и на этом гигантском развале книг, по всей видимости, тоже хватает. Эва - топорщутся тут и там бесчисленными мини-надгробьями.

Можно изредка навещать это странное место, качаться на гребнях отработанной или невостребованной информации, заниматься попутно-беспутно чтением или раскопками, снимая ударами сапога слой за слоем исторические целлюлозные напластования.

Повсюду шаркали воробьи и вороны, выискивая меж серо-желтых страниц антикварных изданий жирных книжных червей.

Колча швырнулся картонным пыхтиком в ближайшую воробьиную экспедицию. Воробьи в недоумении замерли, а затем как ни в чем не бывало продолжили поиск интеллектуальной пищи.

Сашка начал на четвереньках решительное восхождение по бумажной горе в поисках лаза, который вынес его в информационный могильник. Вскоре увидел он над головой одинокий черный провал, заторопился, скользя подошвами по каким-то щеголеватым журнальным обложкам, и нырнул, наконец, в рупор подземного хода.

Но с тех пор он в этом спецхране так ни разу и не побывал.

Просто-напросто никак не мог его потом отыскать.

Высматривал отверзие лаза, в очередную ходку пробегая канаву, вставал на обочину пыльной дороги – однажды даже залез на пустую железную бочку – и поквадратно обследовал-озирал окрестности, однако кроме унылой пампы и серых домишек ничего углядеть так и не смог.

Хотя растерзанная телага долго еще валялась на обочине тракта.

Встретив однажды мелкого старичка, прытко двигавшегося ему навстречу в сторону Амурского поселения, Колча выскочил из канавы и без “здравствуйте-как поживаете” начал его пытать:

- Дедушка, я макулатурную свалку ищу. Говорят, она у вас тут где-то поблизости. Большущая такая. Как море. Это в какой стороне будет?

Мелкий дедушка остановился, облокотился на ясную, лысую палку и реактивно защебетал – так что предшествующие слова наползали суффиксами и окончаниями на приставки и корни последующих, а точек и запятых, да и вообще любых просветов и щелок меж ними было сыскать никак невозможно:

- Макулатурья да она где-то туточки прям не знаю что-то с головы вышибло погоди где же где же где же в какой это стороне на сычовку на кудрино на кормиловку это что ль то ли на ильича на петромост а макулатурью точно грузовики по шешнадцать тонн все сгружали все сгружали все сгружали куды девать-то что с ей делать-то с макулатурьей но это где было что-то с головы вышибло на сычовку на кудрино или на первомайку шут его знает а то вот что я скажу так что в амурском поселке есть пункт прыемный на шестой линии так там точно прынимают макулатурью точно точно прынимают там перерыв это обеденный с двенадцати до шешнадцати или не то график что ли скачет в четьверьг по утрям а по вторникам по вечерям или навыворот что ли с головы вышибло так там за двадцать кило макулатурьи талончики дают книги всякие что ли покупают на них кому надо что тодысь карточки на жратву а таперя талончики на книги во дожили до благодевствия но с головы точно вышибло то ли на сычовку то ли на кудрино оно мне что надоть ясно ненадоть так вот с головы и вышибло…

Колча молча прыгнул в канаву и побежал рысцой в родной батальон, надеясь поспеть до первых офицеров к позднему завтраку.

В Амурском поселке Колча и Смоля вели себя весьма бдительно – не патрулей прежде всего опасались, которые сюда почти не заглядывали, а свирепой местной рванины. Но поселок как будто спал. Оставив за собой десяток домов, жестяные крыши которых боязливо выглядывали из-за глухих деревянных заборов, они повстречали только тройку хилых подростков, которые сами от них шуганулись.

- Что-то уж больно свежо, - заметил пару минут спустя Смоля. – Не за тридцать ли перевалило?

- Атас! - крикнул Колча и сиганул в прогал ближайшего переулка.

Смоля нырнул вслед за ним.

Вот вам, друганы-черпаки, и сонный Амурский поселок!

Хиляги-подростки навели на них дремавшую где-то поблизости шайку, и теперь оставалось рвать когти до самого до почтампта.

Благо, что хоть не в валенках были, а в сапогах – оторвались, отклеились все же от прокуренной неспортивной шпаны. А были бы в валенках, да еще в придачу в стеганых ватных штанах, то наверняка бы достали их блатняки. Форменно разорвали бы в клочья, запинали бы чеботами со стальными набойками на мысах, ну и деньги, естественно, заграбастали бы невзирая на тайное их убежище – выдолбили бы и битьем, и катаньем.

А дальше-то их поджидала бы еще более незавидная участь - ограбленными, отметеленными да изувеченными перед будущими дембелями неправый ответ держать. Ох, живо напомнил бы им Вальтер Торхонен про жертвы лютой финской войны!

Минут пятнадцать отогревали руками обожженое изуверским морозом горло, зажимали ладонями заиндевевшие рты. Отхаркивались, отплевывались, медленно остывали и оплывали в мутно-стеклянном здании главпочтампта. Хватай их сейчас с пылу с жару военный патруль – не пискнут, не вякнут, не взбрыкнут сапогами, не окажут и символического сопротивления, до того измудохались-измочалились в дикой гонке с беспощадным противником.

Но проехало-пронесло - военный патруль так и не объявился.

В общем, по счастью, не получилось, как в одной песне поется: “Прямо в пламя, прямо в пламя – из кипящей сковородки!”. Можно, конечно, и русским макаром то же самое выразить, но что-то не в кипеш слова из хорошего сонга выламывать.

У прохожих узнали, где тут в Омске залегают самые крупные “Культтовары”. Город-то узконаправленно знали. Все больше блицкригами на танцплощадках тешились.

Народ отзывчиво сыпал советами:

- А на 16-й автобус садитесь. Доезжаете до улицы Жукова. Это остановок десять отсюда…

- Восемь, - уточнил какой-то педант.

- Ага. Точно. Восемь. Как выйдете на улице Жукова, так сразу магазин и увидите. Видное такое здание. И буквы горят разноцветные – “Культтовары”. Вот там - самый большой отдел электроники во всем городе.

Соскочили с автобуса на улице Жукова и, озираясь, заскользили по песочно-ледяной дорожке к центральному входу “Культтоваров”.

В магазине “Маяков-202” не было и в помине.

- Нам их раз в квартал завозят. И то – небольшими партиями, - флегматично поведал Колче и Смоле писклявый молодой продавец в черном халате почти одного с ними возраста. Потенциальная жертва местного военкомата.

На слегка прогнувшейся полке интересничали два улетных по ценам квадратных качка (стерео-стервецы “Ростов” и “Юпитер”) и ютилась невзрачная простушка - магнитофонная приставка “Нота-2М”. На “Ростове” крутились третьи “Квины”.

- Слушай, - сказал Сашка. – А давай возьмем “Ноту”! У нас же “Ригонда” есть? Есть! К радиоле “Ноту” и подключим. Какая нам на хрен разница, магнитофон будет или приставка? Главное, чтобы музыка гремела. И тоже “Квинов” гонять будем. Тем более, что у “Ригонды” колонки хорошие. Получше, чем у любого мага. Да еще и деньги сэкономим. На целую кучу пузырей останется. Нам дембеля за это тройное спасибо скажут.

- А не вломят ли нам за самоуправство? - заколебался Смоля.

- А какое самоуправство? “Маяков” же все равно нет. Где мы их искать будем? Или что - катафалк “Днiпро” им припрем? Вот тогда они нам точно все ребра переломают.

- Ладно, уговорил! “Ноту”, бля-на-фуй, берем. Эй, пацан! А шнуры со штекерами у вас имеются?

- “Нота” последняя. Бракованая, - бездушно пропищал продавец. – Брать не советую. Воспроизводить - воспроизводит, а писать, падла, отказывается.

- Ну, писец! Ну, кранты! – заголосил Смоля.

- А “Ростов” с “Юпитером” в кредит, случайно,  не продаете? – задал глупый вопрос обескураженный Колча.

- Не-а. Они у нас быстро расходятся. Я вам лучше вот что предложу. У нас в дальней подсобке заначка есть. Если чирик мне накинете, то я вам оттуда хорошую “Ноту-2М” приволоку. Минут через двадцать. Есть у бойцов лишние двадцать минут?

- Так магазин же, на хер, закроется!

- Не-а. Мы сегодня до девяти пашем. Ну, чё? По рукам, орлы сизокрылые?

Орлы без шухера и загвоздок, не считая затяжного припляса на автобусной остановке у культтоваров, прикатили обратно к зданию главпочтампта, плотоядно лапая и тиская по дороге невзрачный картонный короб с белой нашлепкой, нырнули в мутный теплый аквариум и стали ждать редкой до безобразия “тройки”, которая курсировала аж до самого Кирпича.

Через Амурский поселок пехом ползти теперь уже побоялись. Да и мороз серчал все сильнее. Нужно было беречь тепло и силы на многокилометровый забег - с одной лишь надеждой на шальную попутку от кирпичного комбината до родимой казармы.

Колча притаился в углу на скамейке с “Нотой” в картонке, а Смоля дозорил сквозь запотевшие окна - высматривал патрули. Но суровых военных с красными повязками на рукаве на улице видно не было.

Стужа, что ли, их всех распугала, разметала по теплым клозетам и блиндажам?

Наконец, из ночного морозного марева вынырнул замызганный и скрипучий горбун с телогрейкой на носу-радиаторе.

Долгожданная “треха-дуреха”!

Колча и Смоля выскочили из надышанного помещения, втиснулись в “бас” и даже отыскали себе местечко на заднем промятом сиденье.

- Шнуры-то взял? - забеспокоился Смоля.

- Взял, взял, не ссы, я их внутрь засунул. А сколько сейчас времени?

- Да десятый час уже, наверное. Или даже больше.

На Кирпиче они высадились минут через тридцать.

Мороз продолжал завинчивать студеные гайки.

Еще полчаса они топали по утрамбованной снегом главной улице комбината.

К ним привязался понуро-облезлый, цвета заношеной нутрии собакевич и некоторое время трусил рядом с ними, гибло поскуливая. Вероятно, в надежде на мелкое подаяние. Потом отстал и пропал во мгле.

К солдатне на кирпичном заводе давно уж привыкли, и потому не трогали. У некоторых ребят здесь имелись даже постоянные телки, у которых они часто гостили.

Безголовый Арбуз так вообще здесь дневал-ночевал, пока его прямо из теплой постельки не вытащил прокурорский наряд и не отправил прямо в кутузку. Теперь в сургутском дисбате тянет наждачную лямку.

Забегали сюда отдельные стройбатовские крысятники, чтобы загнать пролетариям московские сигареты, часы, домашние шерстяные носки, свитера или казенные шмотки, которые крали у каптенармуса Мурадяна или у своих же товарищей.

Как-то раз по темных аллеях парка, разбитого в сердцевине поселка, пришлось прогуляться и Сашке Колчеву. Он пытался продать кирпичам доставленный ему московским приятелем блок юговских сигарет “Республика”. Но товар шел неходко. Местные жители предпочитали махру, примку, памир, партагас, охотничьи. В итоге он продал всего три пачки по рублю за штуку, а остальными осчастливил бойцов своего отделения.

Замполит Костомаров время от времени отлавливал неудачливых самоходчиков, приглашал их в казарменную канцелярию и нехотя учил жизни шершавыми кулачищами.

- Я ведь тебя, чудило, не за то лупцую, что ты в самоход ходил, а за то, что, мудя, попался! - приговаривал он, мутузя и в хвост и в гриву залетевшую жертву.

Правда, всегда знал меру, и до серьезных увечий педагогические мероприятия не доводил.

Поселок кончался у краснорожей пятиэтажки, в 3-м подъезде которого обитала некультяпистая, без намека на талию и припухлость груди, вечная девушка Галя, вокруг которой когда-то по малости срока службы крутился и Сашка, а теперь косяками шныряли сопляки-салаги.

Дальше начиналась голая степь, рассеченная уходящим во тьму заснеженным извилистым трактом, который едва омывался светом, но, разумеется, не фонарей – их и в помине не было, – а белесой краюхи луны, застрявшей в загустевшем от стужи огромном кудлатом облаке.

Где-то слева, в изрядном уже отдалении маячил остров полузаброшенного тракторного завода, подсвечиваемый на башнях и крышах цехов экономными лампочками.

Теперь предстояло самое трудное – пройти-пробежать по сухому морозу, которому наверняка уже перевалило за тридцать, одиннадцать тысяч метров. Предпочтительнее всего было двигаться попеременно то легкой трусцой, то спортивным шагом – так крепче держалось в организме тепло.

Уши ушанок, естественно, опустили и завязали на бантики под подбородком. Шарфы намотали бинтами на лица – только щелки для глаз оставили. Стянули картонный короб хитрожопыми шпагатными петлями, которыми приторочили “Ноту” к смоленцевскому горбу. Смоленцев был крепче и выносливей Колчи и потому безропотно согласился.

А затем мученики-добровольцы Колча и Смоля поцокали легкой трусцой по извилистому беломраморному пути.

Цок-цок! Цок-цок!

Цок-цок! Цок-цок!

На бегу Колча сплюнул, вспомнив героя одного из рассказов Лондона. Плевок благополучно долетел до земли и застыл ледяным комочком только на белокаменной тверди.

- Значит, будем жить! – радостно подытожил эксперимент Смоля.

Сначала бежали легко и прытко и совсем не чувствовали мороза.

Потом начали уставать, задышали часто и неравномерно. В горле запершило и засаднило, кольнула булавочным острием и стала быстро расползаться по легким жгучая резь.

Перешли на спорый спортивный шаг.

Колча прижимал ко рту варежку-рукавицу. Кое-как помогло. Восстановили дыхание, уняли боль в горле и легких.

Но вскоре заявил о себе гораздо более скверный и грозный симптом.

- Вовка, у меня, ёлки-палки, пальцы ног коченеть начали!

- Ты чё? Это плохо, на-фуй! Бежать надо снова!

И они побежали, но удивительно быстро сдохли.

Потому что очень скоро вновь появилось нестерпимое жжение в горле.

- Всё! Передых! – выдохнул Колча и пошел даже не спортивной, а обычной ходьбой. - Не могу, ёлки-палки!

Эти сашкины “ёлки-палки” возбуждали в однополчанах разноречивые чувства. От беззлобных смешков до ядовито-блатного презрения. Ему трудно давалось матерное наречие, и он часто заменял гораздо более подходящие, по мнению окружающих, выражения этим инфантильным эвфемеризмом. Только, пожалуй, невесомое, как мотылек, словечко “бля” безболезненно и непринужденно слетало с его привередливых уст.

Однажды во время общеротной политэкзекуции, которые обычно устраивалась не в Ленинской комнате (где по ночам чифирили и квасили старики с черпаками), а прямо на центряке изрядных размеров казармы, Сашка вымучивал у карты с двумя синеокими полушариями что-то поносное про страны НАТО.

Вокруг на тубарях маялись пригорюнившиеся землекопы, плотники, сварщики, маляры, штукатуры-отделочники, которые были жидко разбавлены странными существами в белых саванах.

То были армяне, только-только вернувшиеся с ночной смены - кирпичили столовую для летунов. По неписаному закону они должны были бы дрыхнуть, но замполит, которой всегда болезненно реагировал на недостаточную скученность обезличенного состава на организуемых им политоблавах, привлек к долбежке и ночников.

Горластые армяне выклянчили у старлея маленькую поблажку - он разрешил им не одеваться по форме после принятия водно-гигиенических процедур. И теперь армяне крючились на табуретках, закутавшись в белые простыни, как воскресшие мертвецы. Угрюмо и злобно смотрели они на изверга-замполита. Хотя некоторые умудрялись спать, привалившись затылками к спинкам двухъярусных шконок.

Замполит Костомаров похвалил интеллигентного бойца за память и прилежание, но при этом заметил:

- Всё в целом правильно, рядовой военный строитель Колчев. Но почему у тебя в НАТО одна новая структура появилась? БЛЯ называется. Это что за орган такой? Или государство? И почему такую важность в НАТО имеет? Ты это БЛЯ в каждом предложении поминал.

То же самое было с курением.

Многие презирали Колчу за то, что он не курил даже бабскую “Яву”, отказывался посмолить на круг самодельный косяк анаши - в овражке возле казармы летом всенепременно кустилась-кудрявилась сочная конопля. Видно, когда-то давно какой-нибудь заскучавший таджик, туркмен или армянин сыпанул туда горстку тайно доставленных из родного поселка семян.

Офицеров овражная конопля почему-то совершенно не волновала.

Младший сержант по кличке Бекас объяснял это тем, что ротный и замполит принимают ее за крапиву. А вот Пиля с Дроздом считали, что офицеры и прапора сами втихаря коноплиную пыль потягивают. Недаром дежурный прапорщик “Не буди!” вырубился однажды прямо во время вечерней поверки – услужливые сержанты едва успели подхватить его под руки - и очнулся лишь утром на запасной кровати в каптерке у Мурадяна. Причем как не изголялась дотошная солдатня, никакого винно-водочного аромата от командира взвода унюхать так и не удалось. Мораль напрашивалась очевидная.

В диковенной на первый прикид кличке прапора ничего необычного не было. Просто еще в пэтэушные времена один его закадычный кореш наколол ему на верхних веках товарищеское предупреждение: “Не буди!”. “Не” - на правом глазу и “буди!” - на левом. Чтобы не повредить глазное яблоко в ходе сложной микрохирургической операции, искусный мастер подкладывал под верхние веки пластмассовый медиатор от семиструнной гитары.

Когда прапор бодрствовал, то оберега на верхних веках практически не было видно – лишь что-то мелькало бледно-синюшным крылышком, когда он редко моргал. А вот когда он ложился широкой спиной на солдатскую койку, сбрасывал на ближайшую тумбочку козырем вверх полевую прапорскую фуражку, закладывал руки за голову и смыкал в блаженной истоме глаза, то тогда и высвечивался на его бывалом лице лапидарный охранительный знак.

Хотя Сашка Колчев не курил ни “Яву”, ни коноплю, зато пил почти наравне со всеми. Тут уж от стройбатовской солидарности ему было не отвертеться. Правда, не так, как другие - пузырь из горла без дыхательного перерыва. Но граненый стакан водяры твердо на грудь принимал. За это ему прощались прочие многочисленные огрехи и недоделки.

- Эй, давай-давай! Не спи – замерзнешь! – подбодрил его Вовка.

- Не могу. Спекся. Горло дерет. Ноги, елки-палки, как деревянные.

- Сколько километров хоть отмотали? – спросил Смоля.

- А я знаю? Километра четыре, не больше.

Шли в напряженном молчании.

- А у меня пальцы на ногах тоже коченеть начали, - сказал Смоля. – Что делать-то будем?

- Нестись, чесать, скакать и не сдаваться! Только вот, дай, отдохну с полминуты.

- А здесь вдоль дороги деревни какие-нибудь существуют?

- Ты чего, охренел? Сам знаешь – ближайшая деревня за тракторным, бля, заводом, а до тракторного – километров десять!

Бежали, засунув рукава в рукава, спиной вперед.

В ушах зудел ветер.

- Римский-Корсаков, “Последний полет шмеля”, - прокомментировал кордебалетчик Смоля.

Потом снова шли, восстанавливая полуразрушенное дыхание. Потом снова бежали спиной вперед до нестерпимого жжения в носоглотке и горле.

Потом Смоля сказал:

- Саня. Я пальцы ног не чувствую.

- Я тоже.

- Надо попрыгать и ногами посильней постучать.

Они начали скакать воробьями, дрыгать ногами и свирепо колотить каблуками о звонкое серебро дороги.

Вроде, чуть-чуть отпустило.

Луна выпуталась, наконец, из объятий похотливого облака, и мраморный путь засверкал диамантовой крошкой.

Помарафонили дальше.

Коробка на спине Смоли скособочилась, била его острым углом по правому локтю. Он постоянно ее поправлял, подтягивал, но она снова съезжала в удобную для нанесения подлых ударов позицию.

- Гребать-колотить! Ну и холодрыга! Я даже такой и не припомню! Дембельская зима называется! На-фуй-бля! – выругался Смоля.

- Это кому дембельская, нам с тобой что ли? А градусов тридцать пять точняк будет, бляха-муха! – тяжело заворочал отмерзающей нижней челюстью Колча.

Вскоре мороз изловчился, перешел в решительную атаку и ледовым тараном до самого исподнего днища пропорол хладозаслон бойцов из многослойных одежек. Зазмеившись по наиболее уязвимым задним конечностям, холод постепенно поднялся до уровня таза, брюшины, груди и покрыл, наконец, все тело тонкой корочкой подкожного льда.

- По-моему, писец нам приходит! - на бегу заклеймил ситуацию Колча.

- Бежим на тракторный завод, там на соляре костер разведем, - задыхаясь, прохрипел Смоля.

- Ты чё, грёбу дался? До тракторного не подорожке-скатерке бежать надо, а по ямам и оврагам, да по сугробам. Споткнемся в каком-нибудь овражке, заснем в нем сахарным сном, там нас и до весны не найдут.

Они перешли на шаркающий шаткий шаг.

- А что ты предлагаешь? Может, из коробки картонной костерок устроим?

- Да это на две минуты сугрева. Бежать надо, пока силы еще есть.

- Ты чё, как тот прапор: “Трясти надо! Трясти надо!” Да нет у меня уже никаких сил. Вся грудь ледяной коростой покрылась, пальцы на руках не сгибаются. И еще эта нота-фуёта по горбушке бьет и в локоть клювом тычет. Тяжеленная, падла! А сначала школьным ранцем прикидывалась.

- Не, всё, кранты нам приходят. До казармы еще километров семь, а мы и километра не вытянем.

Колча попробовал пошевелить пальцами рук. Пальцы не отзывались. С отсутствием пальцев ног он уже примирился. Ниже бедер ноги превратились в ледяные протезы. Казалось, ударь сейчас ногой о пенек - и рассыпется ноженька на мелкие фарфоровые огрызки!

- Слушай. Давай эту “Ноту” где-нибудь на обочине спрячем, забросаем какой-нибудь дрянью, а завтра за ней вернемся, - предложил Смоля.

- Чебурек ты, Вован, мы и без “Ноты” минут через десять окочуримся.

- Может, ты маг понесешь хоть немного, а?

- Да я и без мага на ногах не держусь!

Идти они уже не могли и стояли, прислонившись друг к другу бесчувственными плечами.

В загнанных их сердцах бултыхалась-пузырилась смрадная предсмертная жуть.

- Эх, жаль, что не курим, а то бы перед смертью хоть перекурили бы! – сказал Смоля.

- А как бы ты спички и сигареты из кармана достал, а?! Ну чистый Джек Лондон выходит – один к одному! – затравленно усмехнулся Колча.

- А! Помню-помню этот его рассказец. Там чувак один из дома вышел. Посмотреть на мир поближе. С утра. А мороз стоял – гребать-колотить! Изрядно от дома уже отошел. Потом чувствует - больно холодно. Плюнул на снег, а плевок – ни фуя себе! - еще в воздухе в ледяной шарик окочурился. Ну, чувак этот с испугу задергался, засуетился, побежал, куда глаза глядят, и сдуру под лед провалился. Кое-как выбрался, под елкой костерок последней спичкой развел, раздул, грабли обмороженные к огоньку протянул, светлые планы на будущее уже начал строить, а тут на него с нижней ветки к-а-а-к гребанется шматюга снега. И весь костер - на хер! Это, значит, судьба на него осерчала: мол, не фуй тебе, ничтожнейший человече, планы на будущее строить! Я сама за тебя все решу и устрою, как надо. Забыл, как рассказ называется.

- По-английски - “To Build A Fire”, - подсказал Колча. - В корявом дословном переводе - “Развести костер”. Я только что его прочитал. В кастрированном варианте для старших школьников средних школ. А на русский его как-то по-другому перевели. Вроде, “Воля к жизни”. Хотя не уверен.

- Воля к жизни! Ну и что? Помогла чуваку эта воля к жизни? Ё-п-р-с-т-э-ю-ё!!! – подвел горький итог Вован. – Ни хера! С судьбой бесполезно играть в перетягивание каната. А, вообще, какие идиоты эти писатели. Хренотень всякую сочиняют, а мы, гребанаты, читаем.

- Ой, не надо только на писателей бочку катить. Я сам писателем стать хотел. В Горьковский литературный думал после армии поступать. Это уже потом стрелки на МГИМО перекинул.

- Ох, ежитская сила! – просипел Смоля. – Вот вам, гонцы, и “Фантастическая симфония” безголового Берлиоза под управлением Герберта фон Карачуна! Да уж, развести костер - не поле перейти. Что, помирать будем?

- Да помирать нам, вроде, рановато. Может, второе дыхание подоспеет. Обогреет, приголубит, утешит.

- Фуя тебе утешит! А ты сам-то пробовал уже что-нибудь писать?

- Пробовал. Стихи. Рассказы короткие.

- Как Джек Лондон? Про белое безмолвие? Про железную пятку?

- Да нет. Мне один наш русский писатель очень нравился. Девятнадцатого века. Малоизвестный. Еще неизвестнее Загоскина и Боборыкина. Можно даже сказать, что совсем забытый. Ты его вряд ли знаешь. Сципион Крушельницкий. Я на него в деревне, в библиотеке своего двоюродного деда, колхозного агронома Никифора Васильевича, случайно нарвался. Все его книги перечитал. Даже публицистику с письмами. Оторваться не мог. Ползал по страницам, как муха по клейкой ленте. До него я ни разу с таким калейдоскопным, фантасмагорическим стилем не сталкивался. Некое зыбкое хитросплетение драматической мистификации и саркастической мистики. Ну, вот я и эпигонствовал понемногу. Собственный стиль отрабатывал…

- Ты чего замолчал? А? Ты что, Саня, – плачешь, что ли?!

- Да нет. Просто носом шмыгаю.

- Эх, отшмыгались мы, Колча, носами!

- Подергаемся еще. Ну что - новый рывок?

- Погоди, в варежку подышу немного, а потом рванем.…

Сашка засмотрелся на тусклые гирлянды тракторного завода. Вспомнил африканскую сказку, которую читал в труднодоступном детстве. Как один продвинутый тутси всю ночь на спор на вершине ледяной горы простоял, обогреваясь только светом костра, который развела в далекой долине по его наказу жена. Ну, вроде чая вприглядку себе сотворил. Аутотренинг. Самовнушение. Волшебная сила мысли..

- Ну что, надышался в варежку? Легче стало? – сказал Колча.

- Вроде, горло не так дерет. А, может, только кажется. Знаешь, мне даже как-то вообще захорошело. Наверное, потому что организм сопротивляться холоду перестал. Сдает организм морозу ключи от главных ворот. Сейчас всякие приятные видения начнутся…

Колча со всей силы хлопнул Смолю онемевшей рукой по дурной башке.

- Ты, буратино питерский! А ну - побежали!

- Нет, не могу. Отстань! - просипел Смоля, продолжая покусывать варежку стылым ртом в мохеровом держиморднике.

- Я тебя сейчас точно зашибу! – сказал Колча и снова хлопнул Смолю деревянной рукой по фанерной ушанке.

И тут Колча и Смоля услышали сзади характерное тарахтение “кукурузника”.

Самолетик АН-2 с ночным дозором облетает вверенную ему территорию?

Но, простите, с какого-такого керзона?

Ловит опасного рецидивиста, прогрызшего титановыми зубами дырку в колюче-бетонном заборе вокруг какой-то из щедро рассыпанных в области зон?

Колча и Смоля оглянулись, с трудом разлепивши спины, и увидели на дороге два тусклых парных глазка, напоминающих фары автомобиля.

Что за фантастика?!!

Может, это Бычок из Нефтяного поселка уже возвращается? Телка, что ли, Бычка прокинула? Или вовсе не было никакой телки?

Или попутка какая шальная чудом-юдом к ним передом повернулась?

Да нет, не машина.

Точно, не машина.

Так тарахтят-стрекочат только “кукурузники” и “инвалидки”.

И те, и другие в здешних полумертвых краях попадаются реже мамонтов и белых медведей.

По мере медленного сближения неопознанной летающей тарахтелки со скрюченными ледяными солдатиками гомогенное стрекотание всё отчетливее распадалось на три составные части – пыханье, треск и фырканье.

Глаза агрегата сияли все ярче и ярче.

Сияние отбеливало, омывало и отогревало сознание.

- “Беларусь”! – вскрикнул истерически Смоля.

- “Беларусь”! – повторил механически Колча.

Откуда здесь взялся в столь неурочный час этот костлявый голенастый уродец?

Что он искал или кинул, болезный, в пустынном бермудском треухе между заброшенной тракторной фабрикой, бешеной первой ротой и мирным дурдомом?

Угасающие от мороза бойцы встали плечем к плечу на середине дороги и захрипели, что было мочи:

- Стой! Стой! Глуши мотор! Люди гибнут!

“Беларусь” резво подкатил к вопиющим воинам и тормознул. Заблокированные колеса заскользили с шипеньем по трассе и увлекли тракторишко метров на пять вперед.

Из кабины выпрыгнул щуплый механизатор, черно-коричневый от машинного масла и солидола.

- Братан! Спаси! Помоги! От холода кони кидаем! Ни рук, ни ног, ни голов уже не чуем. Дальше идти не можем. Посмотри на нас – сам всё поймешь.

Вид у бойцов был удручающий и устрашающий одновременно. Не люди, а мумии, восставшие из слоя неувядающей мерзлоты.

- Дык я, дык я… - затараторил искусственный негр.

- Если оставишь нас на дороге, то мы через десять минут подохнем, как колибри на Северном полюсе, - пригрозил ему Смоля. – А вот ты, негрила немытая, сначала получишь по полной программе звездюлей от дедов первой роты строительного батальона №52163, а потом сядешь по статье УК СССР номер 143, часть вторая, пункт три, за неоказание помощи лицам, оказавшимся в бедственной ситуации.

Номер статьи Смоля, конечно, назвал наобум. Ну и цитатку, соответственно, сам придумал.

- Дык я, дык я… - снова начал разматывать механизатор.

- Ты, мудя форточкин! - сказал Смоля. - Сажай нас скорее в свой тарантас! Пока мы дуба не дали! Гребать-колотить!

Колча хотел что-то еще добавить, но из перехваченного шарфом рта только шипенье змеиное выползало. Сведенные холодом скулы напрочь отказывались повиноваться.

Зловещее это шипение окончательно убедило механоида в том, что от оказания помощи бедствующим и вселяющим ужас ближним ему не отнекаться-не обрыкаться.

- А куда вам, робя?

- В первую роту, на седьмую площадку.

- Это у дурдома, что ли?

- Ага!

- Дык куда же я вас посажу, - запричитал тракторист. – Я в кабине сам едва помещаюсь.

- Да разместимся как-нибудь. Когда речь о жизни и смерти идет, любые проблемы моментом решаются, - философски заметил Смоля. – А в случае чего тебя самого из кабины выкинем. Трактор водить – дело нехитрое. Ладно, не ссы. Шучу я.

И действительно - все уместились.

Свернувшись перекрюченным бубликом между сиденьем механизатора и горячей гофрированной трубой, упираясь ногами-протезами в живот изогнувшемуся мостиком Смоле, который зацепился для обретения зыбкого равновесия одной отмороженной лапой за какой-то резиновый хобот на потолке кабины, а второй – за шею водилы (вот где пригодилась дипломированному танцовщику гибкость его телес), Сашка прокручивал в голове для поддержания заиндевевшего духа картинку виденного в каком-то журнале фото с двенадцатью или даже пятнадцатью индивидами в простой телефонной будке.

Агрегат трясло, как бочонок для игрищ в кости, однако главное его преимущество состояло в том, что в его тщедушном нутре, несмотря на множество дыр и щелей, было все же гораздо теплее, чем на дороге смерти, и что шмыгал он по этой дороге достаточно бойко.

Не прошло и десятка минут, как тракторист домчал страдальцев до родимого дома, то есть седьмой стройплощадки с утепленной руберойдом и стекловатой казармой, в которой дрыхли в уюте и неге бойцы первой роты, и высадил их с опаской у КПП (хотя из-за двери каморки никто, конечно, не выглянул), не осмелившись – впрочем, совершенно резонно - подобраться вплотную к казарме.

Колча со Смолей так и не спросили у чернокожего механизатора, какая надобность занесла его в этот дремучий край в столь несуразный час.

Прежде чем размять свои члены после безумной тряски, Смоля проверил сохранность картонной коробки с “Нотой” – не промяли, не порвали, не проткнули ли где его драгоценную ношу.

- Давай я “Ноту” понесу, - предложил Сашка.

- Ну ты и хитрожопый! – возмутился Вован. - Всю дорогу я, значит, пер, а у самых дверей: “Володя, давай я тебе помогу!”. Чтобы, значит, на белом чужом горбе героем в Париж заявиться!

- Дурак ты! Сейчас уже спят все давно. Меня просто совесть грызет.

- Фуёвесть тебя грызет! Дембеля, небось, не спят. В Ленинской комнате водку глушат.

Чуть размяв закоченевшие члены, Смоля и Колча геройски заковыляли по тернистой тропинке к вожделенной казарме, до которой им оставалось еще хромать и хромать.

На крыльце казармы тоже, разумеется, никого не случилось.

Колча глянул на спиртовой градусник, но из-за темени ничего не увидел. Вздумал достать из кармана шинели коробок со спичками, но руки его не слушались.

Гонцы надавили плечами на дверь предбанника – мягким теплом охватило задубевшие их тела. Затем потянули за ручку двери, ведущую в самые недра казармы – тут уж им будто жаром в лицо полыхнуло.

Они спрятали рукавицы в карманы, помучили пальцы под детское заклинание: “Мы писали, мы писали…”, не развязывая тесемок, сбросили за спину шапки наподобие капюшонов, сдернули с лиц шарфы, растегнули пуговицы и крючочки на шинели и на бушлате.

В двух шагах у двери, возле тумбочки, по правую сторону от центряка, разделяющего казарму на два полчища двухъяростных металлических коек, томился сонный дневальный с красной повязкой на рукаве хэбухи. Это был низенький пухлый Толик Морозов, тоже из многочисленной касты “воинов-черпаков”. Он сидел на табуретке и пытался читать “Королеву Марго”.

- Ну, что, маг для дедов купили? – оживился он, запихнув книгу в тумбочку - в верхний ящик для гигиенических принадлежностей, которых там отродясь не бывало.

- Купили-купили, - сказал Сашка Колчев. – Замерзли, как суки.

- А на чем вы обратно-то добирались? Бычок, что ли, подвез?

- Нас Петруша на тракторе прокатил, - сказал Смоля.

- Какой Петруша? - не понял Толик.

- Петруша, у которого хер, как груша, - уточнил Смоля.

- Слушай, Толян, будь другом, выйди на крыльцо, посвети на градусник – какая сейчас температура, а? – попросил его Колча.

- Да холодрыга дикая. А зачем тебе?

- Ну, будь другом. Любопытно просто. Что за холод такой собачий стоит? У меня пальцы не слушаются, отмерзли совсем. Боюсь, как бы их врачи не отрезали. Они, гады, на все способны. Вон, в прошлом году у Шибая все пальцы на ногах поотяпали, когда он пьяный до казармы сто метров не дополз и в лесу заснул.

Морозов все еще колебался, чуя несуществующий подвох. Служба научила его не доверять даже сопризывникам.

- Толик, ну ты чё? Ну, сходи!

- Ладно, - нехотя, но дружелюбно сказал Морозов и, шаря в карманах, направился к предбаннику.

Колча и Смоля пошли вслед за ним.

Посветили строенной спичкой.

Оказалось – минус сорок четыре.

На следующий вечер, примерно за час-полтора до начала пьянки-гулянки в Ленинской комнате, состоялось торжественное вскрытие коробки с магом в присутствии костяка старослужащих. Среди стариков переминался с ноги на ногу, руки в карманах, стеклоглазый, улыбчивый Вальтер Торхонен.

Колча и Смоля суетились вокруг коробки, доставленной из каптерки Тико Мурадяном, гордые и счастливые успешным завершением нехилой миссии – ничего у них не отмерзло и не отвалилось, только кожа на носу, ушах и щеках горела и шелушилась, да кончики пальцев на руках и ногах постанывали и покалывали.

Офицеры из роты пока не уехали, и в казарме царил самопокой и самопорядок, не замутненный еще башибузукскими тостами, брандспойтными возлияниями, беспощадным беспутством и кутежом напружиненных ожиданием стариков.

Ящики и мешки с самогонкой и водкой ждали своего звездного часа, умело замаскированные снежком в тайной яме на краю березовой рощи, подступавшей к темным задам казармы.

Коробку с “Нотой” вскрывал Сашка Колчев.

А чего ее было вскрывать – разодрал пополам хилый картон и горделиво водрузил на длинный стол рядом с “Ригондой” четырехдорожечную диковину – “Ноту-2М”, а рядом разложил провода и шнуры, брошюрку с инструкцией по эксплуатации и вкладышем - подробной электрической схемой.

Смоля протянул младшему сержанту Пантюхе две маленькие бумажки.

– Вот чек и гарантия, на всякий пожарный. Сдачу я уже Вальтеру отдал. А мы, бля-на-фуй, в Амурском на местную шпану нарвались. Ели ноги унесли. А потом на обратной дороге чуть кони от холода не отбросили. Ночью, оказывается, минус сорок четыре было.

Дед Пантюха только носом шмыгнул в ответ и спрятал бумажки в брючный карман.

- Стоп! А “Маяк”- то где? – забеспокоился дедушка Конь.

- А причем здесь “Маяк”? - возразил Колча. - Нету в Омске никаких “Маяков”. Нам продавцы объяснили, что “Маяки” в Омск только раз в квартал завозят. А потом магазины их по предприятиям распределяют. А там их по талонам передовикам производства толкают. Дефицит же. Сами знаете. Так что, вот, купили лучшее из лучшего – магнитофонную приставку “Нота-2М”.

- Четыре дорожки, как у “Маяка”! - похвастался Смоля.

- Что за приставка такая? – скомкав улыбку, процедил сквозь снежные зубы Вальтер Торхонен.

- Да эта штука гораздо лучше простого мага! Если есть радиола, приемник или какой-нибудь усилок. Подключаешь приставку вместо усилителя к радиоле – а в “Ригонде” колонки - полный атас! – ну и гоняешь через нее музон. Кайф такой огребаешь - позабористей “Грюндига”! Я тебе говорю.

- Ты лучше не говори, а дело делай. По-бырому провода подключай и музон врубай, - сказал Торхонен. – А мы посмотрим.

Поднесли трофейные разнокалиберные катушки.

Колча давно изучил корявые надписи на коробках – “Абба”, “Слэйд”, “Бони-М”, “Юритмикс”, “Джорди”, “Притендерз”, “Полис”, “Би Джиз”, “Квин”, “Род Стюарт”, “Арабески”, “Спаркз”, “Хипы”, “Донна Саммер”, “Шэйд”, “Супертрэмп”, “Назарет” и прочие модные и немодные штучки-дрючки. И где только связисты такой винегрет раздобыли? Хотя на то они и связисты. Меркурии восьмилапые.

Катушки стандартные – 250м/тип-10 - на “Ноту” запрыгивают без кувалды.

Теперь предстояло выяснить: какого качества все эти записи. Вдобавок еще один малюсенький опасюк в голове противно жужжал: а вдруг все записано на нестандартной “девятнадцатой” скорости? Да нет же, не может этого быть. Такую роскошь и на гражданке мало кто себе позволял. Ну, а если даже что и записано, то наверняка только малая часть.

Колча подключил штекера: законтачил “выход” на “Ноте” и “вход” на “Ригонде”, врубил приставку в сеть и погромче включил радиолу – аж зафонила, болезная! Профессионально поставил катушку с “Квинами” на “Ноту”, ловко зацепил хвостиком пленки пустую бобину справа и нажал на белую кнопку “пуска”.

Несколько секунд магнитофон молча прокручивал пленку, а затем из зашторенного желтой ковбойкой сердца “Ригонды” заструился прерывистый комариный писк.

Колча поставил звук на полную громкость.

Вместо комара заскрежетал сверчок.

- Где музон-то? – сказад Пантюха.

- Сейчас-сейчас, - заторопился Колча.

Они со Смолей заново проверили подключение – всё было правильно. Сменили кассету на Рода Стюарта.

В жестко фонящей “Ригонде” едва-едва стрекотал сиплый вокал белобрысого носача.

- Может, кассеты бракованные? – предположил кто-то из старослужащих.

- Да нет, вряд ли. Это, наверное, что-то с контактами в “Ноте” или в “Ригонде”, - сказал Смоля. - Сейчас снова все проверим.

Бледнолицый нордический Торхонен сразу сделался розовым, как компот из красной смородины:

- В общем, так, черпачки. Даю вам час на устранение неисправностей. Если музона не будет - буду вас убивать. За то, что у дедушки славный праздник отняли.

Добродушный дедок Астаф решил размягчить ситуацию и отменить назревающий мордобой. Он принялся дипломатично и мягко уговаривать Торхонена обойтись пластинками и “Ригондой”, но тот еще пуще рассвирепел от этой нелепости, полез даже с кулаками и на Астафа, но их, естественно, тут же разняли.

- Мужики, вы чего? Дед на деда?!! При черпаках?!!

Вальтер вальяжно, руки в карманах, красный, как тореадор поле боя, вышел из Ленинской комнаты, а за ним потянулись остальные преддембеля.

Напоследок подвесил недоброе слово страстный знаток и любитель бескомпромиссного мордобития Колька Пантюха:

- Ох, и мочить мы вас будем, ребятки! Не обессудьте!

Первым делом Сашка и Вовка отвинтили и сняли верхнюю пластмассовую крышку “Ноты”, наплевав на бесполезную гарантийную пломбу, и начали тыкать ножницами – других инструментов, кроме швейных иголок, плакатных перьев, скрепок и карандашей, у них под руками не было – в пайку и сочленения, которые им почему-то казались сомнительными и подозрительными.

Судорожно поковырялись в разъемах входа и выхода. Никакой позитивной отдачи от неприцельных усилий. Вместо грудного голоса Донны Саммер из “Ригонды” по-прежнему раздавался шелест и писк.

Смоля впал в черную панику, как обрушился:

- Ну, вляпались! Ну, вляпались! Слушай! Надо всё бросить сейчас и засамоходить денька на три-на четыре. Хотя бы к Светке в Чкаловское слинять. А потом, когда вернемся, деды уже поостынут немного. Ну, почки отобьют, как два пальца об асфальт – это, конечно. Но живыми хоть оставят!

- Володя, опомнись! Не канает. Во-первых, это не самоход будет, а оставление части, а, во-вторых, нам отсюда уже не выбраться. Они сразу засекут, когда мы собираться начнем.

- Ё, попали! Ё, попали! - заскулил хореограф Смоля. – Торхонен, гад! Он же зверюга поганый! Помнишь, как он Ножкина всю ночь по печенкам херачил? С перерывами. А в перерывах ты еще Ножкина водой из тазика отливал? А Вальтер в это время покурит - и снова Мишеньку то с правой, то с левой метелит. Боксер, бля-на-фуй! Помнишь?

- Да, помню я всё! Хорош душу травить!

- А что делать будем? Может, окно или форточку в Ленинке откупорим и прямо в одних гимнастерах и драпанем?

- Ага! Да замерзнем мы, бля, сразу, как суслики. Ты видел сегодня градусник? С утра уже минус тридцать было. А если через казарму пойдем, то деды нас точно прищучат. Ты, что, думаешь, они сейчас не секут за нами? Наверняка, молодых нам на хвост уже посадили. Короче, чинить надо. Понял?

И Колча наугад зацарапал ножницами по штекеру радиолы.

В Ленинку вошел вечно унылый Гуров из молодых:

- Чё, говорят, дембеля вас метелить будут?

- Пшел отсюда, пока рога не обломали, вошь красноярская!

Гуров деликатно прикрыл за собою дверь.

- Во, видел! Гурова уже подослали!

Смоля впал в полную прострацию и начал нараспев зачитывать со стенда одну за другой “Заповеди молодого бойца”.

Колча яростно тыкал ножницами во внутренности приставки.

Дверь в Ленинку приотрылась и в неширокую щель проник флегматичный и незлобивый Витька Шадрин, тоже из старослужащих.

- Что, пацаны, попали в капкан? Не получается?

- Не-а! А сколько время сейчас?

- Ну, минут сорок у вас еще есть.

- Да нам хоть минута, хоть целые сутки! - чуть не плакал Смоля. – Мы что - сантехники-электронщики, что ли?! Не работает и всё, фуюзыка блядская! Не идет музон! В землю искра ушла. Понимаешь? Ну, спасибо мудаку-продавцу за подарок с секретом!

Шадрин сел на тубарь и с минуту бесстрастно смотрел, как Смоля и Колча злобно насилуют ножницами и карандашом “Ригонду” и “Ноту”.

- Но какой-то звук все же проходит, - вынес, наконец, заключение Шадрин. - Значит, просто с контактами что-то. Жопой чую. Хотя, возможно, транзистор какой-то неисправный попался. Или конденсатор. Надо бы схемку посмотреть. Где у вас схемка-то?

- Какая еще, на фуй, схемка?! – Колча и Смоля в электрических схемах не разбирались, и брошюру со схемой даже не открывали.

Колча протянул Шадрину книжицу с вкладышем электросхемы.

- На, читай свою схему, слесарь-сантехник!

Шадрин разворошил-расправил шуршащую книжицу до размеров политической карты мира и расстелил ее на полу.

- Слушай, давай попробуем зачистить контакты в разъемах? – предложил Сашка.

- Так они же совсем новые? – возразил Смоля.

- Ну, предположим, что из-за резкой смены температур какие-то контакты окислились. Может такое быть?

- Да, в принципе, все может быть.

- Ну чего ты му-му какое-то гнешь? Ну, предложи что-нибудь дельное.

- Дельное?!? Ну, можно “Ноту” тихонечко об пол шарахнуть. С небольшой высоты. Может, там что-нибудь встанет на место или сдвинется в нужную сторону. А чего? Примерно та же метода, если по телевизору кулаком гребнуть. Что, попытаем счастья?

- Нет, давай лучше сначала проверим гипотезу с окислением. А потом уж почки “Ноте” опустим.

- Мужики, хорош херню городить. Уши вянут, - подал голос Шадрин.

- А я думаю, что мы ее в тракторе растрясли. Или у нее что-нибудь от холода лопнуло. Сорок градусов мороза – ну какая наша бытовая лабуда такую температуру выдюжит?

Тут Шадрин поднялся с пола со схемой в раскрыленных руках и тихо сказал:

- Мужики, мне кажется, что вот в этом вот месте (он ткнул в это самое место носом, поскольку руки у него были заняты) по схеме должна стоять перемычка, а вот в магнитофоне я что-то ее не заметил.

Шадрин отложил карту-схему и дотронулся поочередно до двух серебряных капелек пайки на верхней панели вскрытой грудины приставки.

Смоля и Колча тупо уставились на плату с несостоявшейся смычкой. Никаких следов отскочившей или отпаявшейся перемычки они не увидели. Из динамиков “Ригонды” по-прежнему еле слышно попискивала-похрюкивала Донна Саммер.

- Туфту ты гонишь, Витюня. Гадом буду! - сказал затравленный Смоля, однако в его циничном упреке не было настоящей скверны и ржавчины.

- У вас проволочка какая-нибудь есть, чтобы один конец сюда замкнуть, а другой - туда? – спросил Шадрин.

- А ножницы не подойдут? – сказал Сашка и сунул Шадрину в руки разболтанный в перекрестье бесхозяйственный инструмент.

Шадрин эротично раздвинул ножницы и замкнул ими контакты, сильно и точно ткнув в две блестящие капли пайки.

Донна Саммер захлебнулась в любовной истерике. Она истошно орала на все Ленинское святилище так, будто лицом к лицу столкнулась с пьяным военным-строителем в боевом кровавом раскрасе.

Витька подскочил к “Ригонде” и быстро увернул звук.

Смоля и Колча грязно выругались и победно шлепнули друг друга ладонь в ладонь.

Два дружественных контакта воссоединились, и музон загремел водопадом Виктория.

Лопнул смертельно опасный нарыв.

Разрывной томат Вальтера Торхонена со свистом пронесся мимо живой мишени.

- Ну ты и мастак, Витек! Космический инженер-конструктор!- загреготали Смоленцев и Колчев. – С нас пузырь самогона!

- Я самогон не пью. Купите мне лучше в дурдоме бутылку вермута или портвейна.

Витька снова склонился над “Нотой” и немного поковырялся в ее груди. Потом спросил:

- Ничего, если я покурю?

- Да кури-кури! Хоть всю Ленинку задыми своей “Примой”. А мы тебе после Нового года пачку “Явы” купим и три бутылки портвейна. За то, что ты нас от лютой расправы избавил.

- Да ладно преувеличивать, - сказал Витька, затягиваясь кривой сигаретой, - небось, не убили бы. Вон, Ножкина сколько херачили – а как с гуся вода. Ходит, искрится. Зажило всё, как на кошке.

- А откуда ты в схемах неслабо разбираешься?

- Да я же в техникуме электротехническом до армии учился, но так и не закончил, - то ли похвастался, то ли пожаловался Шадрин. - Я тут пока скрепкой канцелярской контакты сцепил. Вроде, должно держать. И ножницами на всякий случай подстучал и подчистил. Чтобы контакт не срывался. Теперь всё. Теперь будет работать, как трактор. Хотя можно еще лучше сделать. Только вот где бы проволочку медную найти.

- Ну, эту проволочку мы тебе сейчас мигом отыщем! – в два голоса закричали исполненные ликования воины-музыковеды и ринулись прочь из Ленинской комнаты на поиски необходимой фитюкалки.

Однако с разбегу наткнулись в дверях на угрюмого Торхонена, который где-то уже успел взвинтить себя предварительной дозой какого-то алкогольного суррогата . В Ленинской комнате свежо и весенне запахло огуречным лосьоном.

- Ну чё, черпачки, как дела продвигаются? Срок на исходе.

- А всё уже в норме. Всё пашет и бухает, как на дискотеке, - заулыбался Колча. – Сейчас я тебе Донну Саммер поставлю. Басы – полный улет.

- Дунькой, значит, меня побаловать хочешь? - сказал Торхонен. – Ну-ну, давай. Послушаю.

Сашка отмотал кассету назад, ловко поймал начало и надавил на “пуск”:

- Ща пойдет! Лав ту лав ю бэй…

Колча резко споткнулся на этом ударном слоге, получив кирпичный удар в расслабленное солнечное сплетение. Он начал медленно оседать под стол, жадно хватая ртом ускользающий воздух.

Донна Саммер исподволь затевала первые обороты своей любовной шарманки.

- Вальтер, зря ты это, - укоризненно сказал Витька Шадрин.

Смоля чуть присел у левого края стола рядом с “Ригондой” и застыл в неудобной, нелепой позе, сосредоточив внимание на стенде с “Заповедями молодого бойца”.

- Это я чисто для профилактики. Чтобы не расслаблялись пацаны на мякине, - широко улыбнулся Торхонен. – Значит, будет музон? Лады! Пойду Пантюхе скажу. Порадую дедушку.

- Мужики, я тоже, пожалуй, пойду, - сказал Витька Шадрин. – Посмотрю, что в казарме делается.

Дверь за будущими дембелями мягко захлопнулась.

- Вовка… выруби… ты эту… козлиху… - просипел из-под стола Колча.

- Ну, - сказал Смоля и услужливо нажал на “стоп”.

В Ленинской комнате воцарилась полумертвая тишина.

- Благодать-то… какая, - просипел Сашка. – Тепло… светло… и мухи не кусают.

- Сильно он тебе вмазал? – спросил Смоля.

- Да херня… Уже почти отлегло… Отдохну еще… пару минут… и встану.

- Слушай, Саня! А ведь нам с тобой вчера просто нечеловечески повезло! Мы же с тобой по всем раскладам должны были бы ледяные кони отбросить. На самой что ни на есть крестовине длинного и извилистого пути.

- А ты… говорил… что… чудес не бывает.

- А вот теперь истинно говорю, что бывают. Ведь как оно было, помнишь? Из хлада и тьмы объявился вдруг в сияньи и громе Deus ex machina и…

- И посадил нас в старую… тирольскую шляпу со сломаным… фазаньим пером.

- Что? Саня, чего ты мелешь?! Глюки одолевают?

- Всё… Почти отошел… Сейчас выползу… Вован, там на кассетах “Битлы” есть. Будь другом, поставь что-нибудь из позднего, а?

Ферней-Вольтер, Франция, март 2004 года.

Комментарии

Добавить изображение