О ЧЁМ ПОЮТ ЦИКАДЫ

07-06-2004

В молодежной прозе этот жанр стеба любим и популярен. В черноватом юморе пароксизмы и эскапады работают. Вот у меня вдруг возникла сценка в стиле молодежного стеба.

“Ивонищев внезапно испустил злой дух. Но нисколько от этого не умер, напротив, стал себя чувствовать лучше, легко и свободно. Легко, но не полетел, а был вышвырнут за дерзость из благородного собрания. Ну и в результате, натурально полетел”.

Можно было бы еще смачно добавить, куда именно полетел. К едреней Фене. К какой-то оплодотворенной маме. Ко всем чертям. А потом, приземлившись, пошел. На мужской половой орган и, все равно по дороге уж, заодно, в женский. В результате оказался в жопе.
За последнюю грубость прошу простить. Как-то вдруг не ко времени молодость вспомнил. Как раз из ненаписанного Свиридовым “Время назад”.

В молодежном стебе пишет, к примеру, некто Горчев. Лена Негода сказала о его писаниях так:

“Не считаю его писателем по простой причине - ему не о чем писать. Горчев делает заявку и – никак не оправдывает ожиданий. Вместо них – какое-то тягостное чувство пустоты, как после веселой пьянки”.

А Михаил Абельский возражает:

“Возможно Вы слышали когда-нибудь (кто постарше, наверняка слышал) миниатюру А.Райкина, о том, что надо бы к балерине приводной ремень приделать, а то, мол, зря крутится, энергия пропадает. Горчев настоящий писатель (его читатели читают), а сюжетов разрабатывать ему никаких не надо, кроме того, о чём угодно пи*дежа, который приходит ему на ум. Или на клавиши (это совсем неважно, Чехову в чернильницу приходил). Магия словес...”

Нет, магией словес тут не обойтись. И сравнение литературы с балетом или музыкой тоже не выйдет. В музыке-балете, в этих видах искусства, их язык, филигранное или виртуозное использование звуков или пластики тела может быть достаточным. Это особенно касается музыки абстрактнейшего из искусств.

В этом смысле так называемая программная музыка” есть вещь несколько надсадная и надуманная. Дескать, вот тут рассвет над Москвой, вот это – тема страданий героя, еще дальше – его прозрение, катарсис и трагический финал – герой на пике своих духовных свершений погибает.

Хотя и тут, в музыке, могут быть некие содержательные, точнее, конкретно-природные или из области сельских и городских звуков (якобы аналог понятийным) добавки. Скажем, можно ввести колокольный звон для передачи рассвета над Москвой (а чего спозаранку трезвонить, будить честных православных христиан?).

Стихия музыки – звуки, организованные по своим собственным законам гармонии, контрапункта и прочих дисциплин. Можно оркестровать некий фрагмент так, чтобы изобразить движение отходящего и ускоряющего свой ход поезда. Можно визгом флейт пикколо нарисовать звуковой портрет свинофермы. Ну, там шум моря, завывание бури. Кузнечный цех. Много чего. Но это все же будет иллюстрация, нечто немного выходящее за пределы собственно музыки. Или только небольшой компонент. Отдаленно напоминающий роль паузы. Но если изготовить муз. произведение только из паузы, притом не как у Кейджа 4,5 минуты, а как у Малера или Вагнера на 3-5 часов, то сразу выйдет глупость. Тогда уж лучше сидеть в сурдокамере предварительного заключения.

Балет (и опера) менее удалены от содержательности (понятийной), чем музыка. Посему там есть либретто. Там можно передать содержание “своими словами”. Чего нельзя сделать с музыкой – расскажите нам своими словами, о чем говорит 5-симфония Бетховена? Ну, как же, это стук судьбы, вот она стучит (тра-тата-та, потом ниже, и еще как бы ниже спины - тра -тата-та), вламывается, человек пытается с ней бороться, но в конце концов изнемогает и, как это у них заведено, погибает. Можно и так. А можно и наоборот – это человек стучит к судьбе, вламывается в нее, перебарывает и приканчивает ее злое начало.

Когда балет слишком увлекается наглядной изобразительностью, вводит элементы пантомимы (в большом количестве), он изменят себе как жанру. А так – в первую очередь, пластика тела, что особенно было заметно в балетах Марты Грэам, или ныне у Бориса Эйфмана, и у прочих модернистов.

Вот тексты, писатели – это уже вовсе не только жонглирование словами ни о чем. Любой жанр литературы – от рассказа до романа, всегда содержательны именно в понятийном смысле. То есть, рассказ можно передать своими словами. Даже стихотворение можно. Конечно, они очень много при этом потеряют (особенно – поэзия, она даже исчезнет именно как магия слова), но смысл сказанного останется.

Посему просто играть словами как звуками, как то делали Хлебников (очень талантливо), футуристы-имажинисты, будетляне и всякие ничевоки, - это не будет литературой. Все эти

дыр бул щир, убещур,
скум вы со бу р л эз
(Крученых),

или

ают эки, эют аки,
Всплески? Блоски? Нет! Мракеет...
Тени шастают тягуче,
Ночевеет темь плакуче.

Ладно, про тени и темь - это неплохо.
Или, как было в одной пародии

Дыр бул щир убещур, дыр бул щир
же не манж па сис жур, восемь дыр!

А вот это у Крученых уже похуже.

Зыз-з-з
Глыз-з-з -
Мизиз-з-з
З-З-З-З!
Шыга...
Цуав...
Ицив -

Да, многовато бульканья. Нет, на бульканье не похоже. А на что? Пожалуй, на скрип немазанной двери. Аллитерации, ассонансы и диссонансы, прочие приемы звукописи, конечно, хороши. Но если имеются только они, то о чем мы будем читать? Как мы перескажем содержание другу? А ни о чем. Так и писал Малевич в своей декларации о поэзии, и чтобы никто не сомневался, привел пример:

"Самыми высшими считаю моменты служения духа и поэта, говор без слов, когда через рот бегут безумные слова, безумные, ни умом, ни разумом не постигаемы. Здесь ни мастерство, ни художество не может быть, ибо тяжело земельно загромождено другими ощущениями и целями."

Улэ Эле Ли Кон Си Ан
Онон Кори Ри Коасамби Моена Леж
Сабно Одадт Тулож Коалиби Блесторе
Тиво Ореан Алиж.

А чем хуже говорил маленький идиот из палаты Берлаги?

Эне бене раба,
интер квинтер жаба.
Эн ден труа катр,
мадемуазель Журоватр.

Хорошо, но не совсем дотягивает. Жаба мешает, да и галлицизмы эн-ден.. мадемуазель.
В общем, хрястнет свою конину и "захордыбачет по буеракам".

Нет, что-то в Хлебникове есть. Потому, что смысл-то пробивается. "Крылышкуя златописьмом тончайших жил....". Это он так о бабочке. Вот одно из его самых известных:

О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!

А вот это из чуть менее известных:

Жарбог! Жарбог!
Я в тебя грезитвой мечу,
Дола славный стаедей,
О, взметни ты мне навстречу
Стаю вольных жарирей.
Жарбог! Жарбог!
Волю видеть огнезарную
Стаю легких жарирей,
Дабы радугой стожарною
Вспыхнул морок наших дней.

И я свирел в свою свирель,
И мир хотел в свою хотель.
Мне послушные свивались звезды в плавный кружеток.
Я свирел в свою свирель, выполняя мира рок.

Немь лукает луком немным
В закричальности зари.
Ночь роняет душам темным
Кличи старые “Гори!”
Закричальность задрожала,
В шит молчание взяла
И, столика и стожала,
Боем в темное пошла.

Ну ладно, поэзия может позволить себе быть глуповатой, даже совсем тупой и ограничиваться слоговыми фиоритурами.

Но вот проза – нет. Ибо она пишется словами. А слова – это понятия. Понятия же не могут быть без смысла. Сцепление этих смыслов так, что бы возник и образ, и настроение, и при этом – чтобы было ясно, о чем именно повествование – это и будет проза как литература, как искусство. Если в ней нет содержания, идеи, того, что в 19 веке называлось “тенденцией”, то ей только и останется заполнять смысловые лакуны матом и хрыканьем цикад.

Комментарии

Добавить изображение