КИММЕРИЯ

Мне позвонила московская, еще со студенческих лет подруга, поэтесса Лариса Тараканова, взволнованная своим посещением Коктебеля, всего на три дня, больше, по её словам, не выдержала. Что же её там поразило, где мы с ней столько раз отдыхали вместе, привозили детей? Я услышала: “Узнать ничего нельзя, повсюду киоски, лотки, шашлыки, гвалт, гульбище, а у Дома Волошина понаставили мраморные скамейки, фонтаны, ты не представляешь, ну кошмар, безвкусица, вульгарность, надругательство над прежним. нашим Коктебелем.”

Я действительно не представляла. В Коктебель меня впервые привезли четырехлетней, и тогда, в начале пятидесятых, это был райский уголок, практически необжитый, малолюдный, ничего общего не имеющий ни с сочи-ялтами, запруженных толпами, ни с престижными санаториями для начальства.

В тогдашнем Коктебеле не было принято, выражаясь по-нынешнему, выпендриваться, кичиться, чваниться чем-либо. Никто не наряжался, каблуки, драгоценности вечерами не надевали. И кинозвёзды, Тамара Макарова, например, помню, появлялась в одной и той же ситцевой, в горох, юбке, той самой, что на фото, у меня сохранившемся: Тамара Владимировна держит меня, малолетку, за руку, а рядом её муж, знаменитый режиссёр Сергей Герасимов.

Дом Волошина. Фото сделано 23 марта 2005г.

Уж они-то имели возможность комфортабельно, в роскоши отдыхать, относясь к контингенту, обслуживаемому, так называемым, Четвертым управлением, услугами которого нынче пользуются депутаты Думы. Между тем предпочитали волошинский Коктебель, без всяких удобств, с дощатой будкой единственной на всех уборной, и банькой, как говорилось, на деревне. И ученых с мировыми именами, академиков Семёнова, Халатникова, Гольданского, тоже тянуло сюда, а не к пальмам, к мрамору, крахмальным скатертям, в номера-люкс кремлёвских резерваций для элиты. Пышная пошлость неистребима, и поэтому редкие, исчезающие под напором массовой неразборчивости, дурного вкуса образчики первозданности, как Коктебель, заслуживали и заслуживают особо бережного отношения. Удивительно, но и при советской власти, традиции, дух Коктебеля, несмотря ни что, сохранялись.

Вначале приезжающие селились лишь в Доме Волошина, на первом этаже – второй был оставлен в распоряжение его вдовы, Марьи Степановны, седой как лунь, коротко стриженой, сморщенной, но боевитой – или на даче Вересаева, с Домом соседствующей, и тоже ставшей собственностью Литфонда. Потом на литфондовской же территории начали строить коттеджи, общего стиля не нарушающие, в один - два этажа, скромные, без излишеств. И в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы срабатывало всё же чутьё, не дозволяющее посягать на подлинный, утверждённый Волошиным - первооткрывателем, коктебельский облик, А, главное, на атмосферу там, вольную, естественную, чуждую какой-либо показухи.

Иерархия в постах, чинах, должностях, отлаженная в советской империи виртуозно, в Коктебеле если и не стиралась вовсе, то тормозилась, меркла. Писательские вожди, секретари СП, главные редактора журналов, претендовать могли ну разве что на второй, а не первый этаж в одинаковых, в принципе, коттеджах, на стол на веранде с видом на море, а не в душной столовой. Но Тася, официантка синюю курицу с недоваренным рисом швыряла с подноса им, как и всем. Запах хлорки из не единственного уж, как было, сортира, проникал в ноздри и властителям писательских судеб, и авторам отвергаемых, подозрительных рукописей, а уж море, дивное коктебельское море, являлось неоспоримым всеобщим благом, достоянием. Знатоки, правда, предпочитали купаться в бухтах, Сердоликовой, Мёртвой, Лягушачьей, не важно, что до Мёртвой топать приходилось часа полтора. Другие энтузиасты вскарабкивались на Карадаг, случалось, срывались, разбивались, но охочих к риску ничто не удерживало.

И еще коктебельская страсть: коллекционирование полудрагоценных камней, агатов, сердоликов, халцедонов, выносимых в волнах на берег. Главной, впрочем, удачей считалось найти гальку с дыркой, под названием куриный бог. В дырку продевалась нитка, и украшения такие болтались на шеях у всех практически коктебельских обитателей. Камешки же тщательно смазывались вазелином, что придавало им немеркнувший, парадный блеск.

Соблазнялись камешками поголовно, но в повальном таком увлечении выделялись фанатики, маньяки. Лишь солнце всходило, а вдоль кромки моря уже ползла глухая с молодости, а с возрастом к тому же и подслеповатая, могучая старуха Мариэтта Шагинян: у неё, говорили, фантастическая коллекция, почти как у ленинградского профессора Десницкого. А когда-то вот здесь же найденный Сергеем Эфроном сердолик решил судьбу Марины Цветаевой. Коктебель жил, дышал подобными былями, легендами. А центром всего являлся волошинский Дом, похожий, задуманный как корабль. Террасы на втором этаже так и назывались – палубами.

Волошин, как поэт, уступал, конечно, и Цветаевой, Мандельштаму, у него гостевавших. Прославился, остался в истории отечественной литературы прежде всего как Хозяин вот этого причудливого Дома, построенного, кстати, на скудные, сэкономленные средства в основном его матери, Елены Оттобальдовны, тоже легендарной Пра. С неказистым фасадом, скромным, самодельным убранством комнат, Дом Волошина полностью гармонировал с природой, пейзажем степного, полынного Крыма – Киммерией, Волошиным же воспетой.

Мечтатель, выдумщик, он захотел и сумел воссоздать образ древней, исчезнувшей во тьме веков, аскетической, пастушьей, свирельной Греции, и Коктебель оказался идеальной декорацией для придумываемых Максимилианом Александровичем обрядов, мистерий, при участии гостей – культурной элиты тогдашнего, в начала двадцатого века, откристаллизовавшегося и ослепляющего дарованиями общества.

По сравнению с ними мы, рожденные, воспитанные при советской власти, гляделись уныло, убого, но вс же силились, как могли, преемственность их традиций сберечь, длить. На могилу Волошина вместо цветов приносили те самые полудрагоценные камешки – да, он для нескольких поколений, можно сказать, стал культовой фигурой, хотя его лучшие стихи, трагические, о России, её беде, оставались под запретом.

Казалось что если, как выразилась моя подруга Лариса, НАШ Коктебель и после всех передряг, войн, революций всё-таки уцелел, то теперь уже навсегда. Но, как выяснилось, мы заблуждались: навсегда не бывает никогда. В Россия тем более.

С развалом “могучего, нерушимого”, затрещал и союз советских писателей, а вместе с ним обширное литфондовское хозяйство. По той же схеме, как в по всей стране шла приватизация государственной собственности, заводов, приисков, отраслей промышленности, распродавалось, расхищалось и писательское достояние, собранное, отстроенное, обихоженное на их членские взносы, вычеты, и немалые, из гонораров. И вот вс было пущено на распыл, при активном участии тех членов Союза, самых хватких, шустрых, мгновенно сориентировавшихся, что ничейное можно и нужно прибрать к рукам. Евтушенко, скажем, употребив весь свой гражданский пафос, добился, чтобы литфондовская дача в Переделкино перешла в его личное владение. Имущественная делёжка разрослась в грандиозную склоку, при чём позиции, воззрения, демократически-либеральные или, напротив, кондовые, на задний план отошли, объединение в группировки получило иную основу, хищническую: кто смел, тот и съел.

Усердствовали и не писатели тоже, завгары, завбазами, директора строительных контор, домов творчества. Как Лариса сообщила, в Коктебеле стык-в-стык с коттеджами писателей отгрохали роскошный отель, с бассейнами, саунами, бешено дорогими номерами: тамошний директор расщедрился кусище отломить от литфондовской территории: гуляйте, нувориши! А если виллы кто захочет возводить, опять же пожалуйста, никаких ограничений, в любом месте, любую архитектуру, пусть даже с отсутствием намёка на таковую. Коктебель нынче ихний, новорусский, соответствующий их понятиям, представлениям, вкусам. На мраморных скамейках у Дома Волошина вмонтированы таблички с именами благодетелей-толстосумов. На их средства собираются реставрировать и сам Дом. А зачем? По модели, отработанной московским мэром Лужковым, Дом проще, выгоднее снести и возвести заново хоромы, инкрустированные золотом, перламутром, как покои кремлёвские, обновлённые по плану, размаху Пал Палыча Бородина, которому, как известно, Ватикан узрился бедноватым.

Да, Россия. Кому паштет из перепелок, а кому суп из концентратов с просроченной датой годности. Капитализм?

Но трудно представить, чтобы, скажем, нью-йоркский Сентрал парк вдруг бы приватизировали, поделили на кусочки, понастроив там кто во что горазд. Или в женевском Mon Repos стали бы виллы частные возводить, огораживать высоченным забором. Дикость, да? А вот когда вырубили сердцевину в реликтовом переделкинском лесу и обнаружилось, что с улицы Лермонтова, где я выросла, от отцовской дачи напрямик к лесу пройти нельзя, преграда выросла, непроницаемая стена, за которой могущественный Газпром возвел шикарные, с новорусским размахом, коттеджи, никто из старожилов Переделкино не пикнул. Один, правда, нашёлся, отчаянный, муж моей сестры, но когда его, отделанного профессионально, соседи приволокли, протесты писательской общественности умолкли, угасли. Советская власть приучила-таки население державы – не народ, народ там выкорчевали давно – не роптать, поперёк батьки в пекло не лезть, (истинно российская, соответствующая менталитету поговорка), сосредоточив каждого и всех на задаче, то же весьма не простой, с учётом российской специфики, прожить, дожить отпущенный срок без бирки лагерной на ноге, на кладбище успокоившись, куда родственники смоли бы приходить, а не в яме, закатанной бульдозером.

Вот это НАШЕ, а не Коктебель. Не море, не горы, не лес. Наше – рабское, подневольное, кнутом внушенное осознание собственного ничтожества. В генах застрявшее, в самом деле, пожалуй, навсегда. А если не в генах, то в почве, пронизанной ядами смирения, послушания, преклонения перед властью. И неважно, в чьих она руках. Безумца, идиота, вора, карьериста мелкого – не имеет значения. Главное вовремя, чтобы другие не опередили, в первых рядах пасть ниц, лизнуть туфель очередного самодержца, и опять же не важно, то ли это сапог, сапфирами, рубинами изукрашенный, то ли ботинок от Louis Vuitton.

Ханжами не будем. Ведь любой африканский, азиатский царёк костюмы шьёт либо в Лондоне, либо в Париже. В ответлении от Елисейских Полей, рядом с церковью Мадлен, есть потрясающие ателье-бутики, где фрак-смокинг безупречно приладят хоть на грузовик, хоть на пивную бочку. Ну да, капитализм. Клиент – божество, амулет, типа куриного бога в Коктебеле. А что дырка внутри, в сердце, в мозгах, тем большие такому оказываются почести. Давайте-давайте, разносите в клочья свою страну, ведь ваши денежки, на прихоти потраченные, у нас осядут. Мы-то копим, а вы тратите. Хотите колье, хотите поместья на Лазурном берегу. Да пожалуйста, с превеликим удовольствием – нате. А мы откроем еще музеи, дадим стипендии неимущим, способным студентам, наученные вашим же, былым, опытом, чем расслоение в обществе на безмерно богатых и предельно нищих государству, стране грозит.

А Коктебель, ну что же, он остался, остаётся в памяти тех, кто знал его подлинным. Когда я во Франции, Италии, Испании, Караибах, Мексике встречаю чарующее его подобие, чистейшее море, бесконечный пляж, гряды гор, как Карадаг величественно неприступные, возвращаюсь в детство, в молодость, в страну и к людям, которых больше нет нигде.