ХОРОШИЙ ПЛОХОЙ АКУНИН

Давным-давно, в советские времена, мы с мужем проводили свой медовый месяц на даче у его родителей. Если день был теплый и солнечный, располагались в гамаке, а в случае ненастья переходили на террасу, усаживались на противоположных концах дивана, лицом друг к другу и ... читали вслух “Хроники капитана Блада”. За лето мы перечитали так несколько книг Сабатини. Родители приводили соседей, те указывали на нас пальцем и шептались. Кто-то в очках советовал обратиться к врачу. Мы не смущались – просто не обращали внимания на неловкое положение поселкового раритета.

Нам было 19 лет.

Но и сейчас, возвращаясь мыслью в те времена, я нахожу наше поведение не только логичным, но неизбежным. Мы проводили лето в путешествиях, на Карибских островах, в драках с пиратами и в сочувствии героям, переживали похищения, обманы и ликование побед. Это было интересно!

Конечно, если бы меня спросили тогда о любимой книге, я бы ни за что не вспомнила о Рафаэле Сабатини, а назвала бы Братьев Карамазовых. Первые караблекрушения, перевернувшие мой мир, я запомнила навсегда.

Но это совсем другое. Это личное чтение, часы блаженного нетерпения наедине с автором и его персонажами – какое “я” они откроют сегодня во мне? Наверное, я не хотела бы разделять эти дорогие минуты с кем-то еще, и это все равно невозможно – интимные отношения с героями слишком тонкая материя, а иногда и страшная – писатель знает мысли, которые я еще не подумала.

С Сабатини было иначе. Не было страха, загадок и мучений. Было горячее солнце тропиков, вольные корсары и бесстрашные рыцари.

С годами свободные часы становились все более редкими, но мы неизменно – по привычке или из упрямства – проматывали их за чтением вслух всякой увлекательной ерунды от Графа Монте Кристо до Гарри Поттера – сначала по-русски, потом, по просьбе детей, по-английски. (Чемпионом по сей день является зеленый томик The Wind in the Willows Кеннета Грэма, перечитанный вслух одиннадцать раз).

И вот, наконец, снова по-русски.

Беллетристика сама – независимо от нас – заняла свое место в нашей жизни, и мы с этим смирились. Главное, что она себя не навязывала.

- - -

Имя Акунина я услышала позже российских читателей, тогда, когда вышел уже десяток его книг. Услышала сначала в московском метро, у киоска – за несколько минут, проведенных в ожидании приятеля во время своей недавней поездки в Россию, кто-то трижды спрашивал: что-нибудь новое Акунина есть?” Вопрос всякий раз звучал нетерпеливо и сопровождался блеском в глазах.

Мы все-таки должны знать свою страну, подумала я, пошла в книжный и купила дюжину романов. Акунин стал членом нашей семьи.

Один на один посидеть с его книгой у меня не получилось – что поделать, если организм избалован интеллектуальной диетой и несколько страниц незамысловатого рассказа вызывают авитаминоз мысли но вслух было лучше, чем в детстве. Начали читать по порядку – про Фандорина, потом про Пелагию, пропускали только совсем неудачные тексты (как Любовников смерти), но, конечно, прощали их автору как редкие грехи.

- - -

Времена блужданий между высокой литературой и жанровой прошли - пришли постмодернисты, стерли в порошок все различия между элитарной и популярной культурами и возвели на их месте Новую Берлинскую Стену – чтобы читатель не забывал, где он находится.

А что, если посмотреть просто? Не клеймить позором попсопоклонничества, не тиражировать ярлыки – тот писатель, этот не совсем, третий литератор. Пусть все будут писателями разных жанров. Акунин – не интеллектуального (Ах, если бы все интеллектуалы-писатели были так знающи и грамотны!). Автор детектива должен писать достаточно хорошо, чтобы мы не пропускали параграфы между действиями, он должен увлечь нас историей, а не изысканной прозой. В то же время, в отличие от американского супермена, русскому человеку дозволительно быть грамотным, и вдумчивым, и не лишенным чувственности.

Перечитайте Ле Карре "Шпион, вернувшийся с холода" или “Любовь во время чумы” Маркеса и убедитесь, как абсурдна Стена, разделяющая серьезную и жанровую литературы. Кто сказал, что мысль и действие не могут мирно сосуществовать? Кто сказал, что детектив должен убить в нас эмоциональную мысль, чтобы мы сосредоточились на одном вопросе-ответе: кто убийца? Или высокий стиль необходим, чтобы назвать текст “прозой”? Тогда, может быть, и президент большой страны не настоящий, если носит ковбойку и работает в своем саду, или нобелевскому лауреату запрещается бегать в шортах по улице?

Акунин ничего не анализирует, слава Богу! И никого не судит.

Вернувшись с работы домой, я падаю на диван мешком неподвластных сборке запчастей тела и мыслей и – проваливаюсь в сон. И тут же оказывается, что я мгновенно передумала уступать усталости – пока ванна колотого льда наполняется холодной водой, стоя на руках, отжимаюсь от пола десять раз, потом принимаюсь за гимнастические гири. Приведя в порядок тело, берусь за стопку книг на полу – до полуночи она сократится вдвое. Ах, как бы хотела я быть похожей на сказочного Фандорина! Как завидую нет, как люблю я Пелагию, такую умную, сильную и смелую!

Но ведь – при всем их заоблачном совершенстве - не будь они живыми, будничными людьми, я бы не испытывала такой привязанности. Только манекены любят кукол и картинки в журналах.

Они так хороши, что боюсь засушить их рассуждениями до гербарных экспонатов. Как точно почувствовал Акунин главную нужду современного россиянина – в достоинстве и вере! Помните Гете? – самое большое различие между истрическими эпохами – это различие между верой и неверием. Времена веры замечательны и плодотворны, времена безверия канут в никуда.

Больше всего меня тронула Пелагия (в миру Полина Андреевна Лисицына) в “Черном монахе”... Вот она у конца разгадки, на острове старцев, в царстве смерти. Идет по галерее, всматриваясь в “нехорошую темноту”, молитвой побеждая страх, видит кельи схимников, старец Израиль ее уже ждет. К чему, казалось бы, это отступление, исповедь Израиля - разбивателя сердец, покинувшего мир? Но какой замечательный – не диалог - дуэт таких чистых голосов : затухающий голос старца нам было бы не услышать без Пелагии. ...“ И понял я, что худшее из злодейств – даже не погубить живую душу, а душу умершую к жизни воскресить и потом снова, уже окончательно, уничтожить”. Бог-то простит. Но – спрашивает Израиль Пелагию – простит ли она?

Наверное, нет читательницы, которая бы не остановилась на этом месте спросить себя : простила ли бы? Вот и я тоже. И недовольна остаюсь своим ответом – нет, не простила. И недовольство переходит в возмущение – как это так, Бог простил, а ты нет, да кто ты такая, какое вообще у тебя право судить, мнение иметь?! И читаю дальше : “Хотела Полина Андреевна сказать ему утешительные слова, но не смогла. То есть выговорить их было бы очень даже не трудно, но она знала : почувствует старец неискренность...”

Откуда Акунин так точно знает женские чувства?

Недавно мы заговорили с Виктором Левашовым о том, что мировая литература лишена настоящих женских характеров. Есть, конечно, множество ярких и противоречивых героинь, но в какой-то момент они либо становятся наделены мужской психологией, либо превращаются в ненастоящих, их мысли и поведение теряют правдоподобность. Возможно, причина в том, что авторы всех значительных произведений литературы мужчины.

Но это отступление.

Действие мчится к финалу - поединок злодея Алексея Степановича с Полиной, убийство им игумена, и на мгновение мелькает мысль почему Акунин не застрелил Алешу рукой Пелагии, вот был бы ход - монахиня-убийца! Но – нет, слишком сложно, не Гамлета все-таки вышли играть, здесь только массовик-затейник. Григорий Чхартишвили сам так называет Акунина в “Разъяснении” к “Кладбищенским историям”.

Он намеренно повторяет в своих интервью, что пишет не литературу, но беллетристику, и просит не принимать его всерьез. Чхартишвили честен, современен и своевременен. Но о второй, “резонерской” части этого автора совсем другой рассказ.

- - -

По аналогии с Киплингом, которого Орвелл назвал “хорошим плохим поэтом” Бориса Акунина можно определить как хорошего плохого писателя. Аналогия, наверное, продолжится дальше определения – на протяжении нескольких поколений Киплинга непрерывно ругали и всякий образованный человек его поэзию презирал за непрекрытую вульгарность. Элиот даже заметил, что киплинговские тексты следует называть не поэзией, но просто стихами. И в то же время, эти стихи могли доставлять удовольствие даже знатокам настоящей поэзии. Его строки совращали, развращали, были чем-то вроде “леденцов, которые тайком носят в карманах люди средних лет”.

И вот, все осуждающие высоколобые мужи забыты, а Киплинг жив. Как живы Дюма, Луи Буссенар, Сабатини.

Как, я уверена, останется жить Акунин.