ЭВАКУАЦИЯ

Моим внукам.

Мне был одиннадцать лет, когда летом 1942 года немецкие войска находились уже в нескольких десятках километров от города Грозного, который в те годы являлся центром переработки нефти и основным поставщиком горючего для страны и фронта. В Грозном было несколько крупных нефтеперерабатывающих заводов, лучший в стране Нефтяной институт и Проектный институт “Грознефтепроект” (позже “Гипрогрознефть”). В связи с угрожающим положением на Северо-Кавказском фронте, правительством страны было принято решение эвакуировать инженеров “Грознефтепроекта” и их семьи из Грозного. Мой отец, главный инженер Грознефтепроекта”, сказал нам, что нас эвакуируют и что с собой надо взять самое необходимое, так как к осени мы вернемся обратно.

Дорога в Баку оказалась не только долгой, но и опасной. В первый же день нашего пути, к вечеру, между городами Гудермесом и Хасавюртом, где-то в районе границы Чечни с Дагестаном, послышались звуки летящих самолетов, проносившихся вдоль поезда, и поезд стали сотрясать взрывы.Было ясно, что это немецкие самолеты бомбят наш состав. Кто-то крикнул, чтобы все легли на пол вагона и не поднимали голов. Поезд начал двигаться рывками, - то резко затормозит, то вдруг набирает скорость. Мы поняли, что машинист, ориентируясь на подлет самолетов, (а они заходили на бомбежку с головы поезда) такими маневрами старался помешать прицельному бомбометанию и это ему удалось.

По прибытии в город Баку наши вагоны отцепили от состава и направили в грузовой порт, где мы расположились на берегу Каспийского моря, у самой воды.

Парохода ждали двое суток. Когда же он подошел к мосткам и была дана команда на посадку, началось нечто кошмарное. Люди бросились к мосткам, боясь, что может не хватить места на пароходе. Погрузкой никто не руководил, толчея была страшная, люди с мостков стали падать в море, кричали, началась паника. В результате несколько человек утонули. Мы попали на корабль в числе последних, и нам достался кусочек палубы у самого борта. Пароход, на котором нам предстояло пересечь море, был не пассажирский, а нефтеналивной танкер “Молотов”, не приспособленный для перевозки людей,- и все расположились на открытой палубе. Мы находились у самого борта, которого фактически не было, были лишь трубчатые перила, высотой не более 50 см, так что в случае сильной качки легко было бы соскользнуть под этими перилами в море.

Нас, находящихся у борта стало захлестывать волнами, и вскоре мы промокли до нитки. Чтобы не оказаться за бортом, мы привязались ремнями и веревками к перилам. Промокли и вещи в чемоданах; в том числе пострадала и игра “Городки”, которую сделал своими руками мой папа, находясь в тюрьме, куда он попал в 1937 году по ложному доносу. Эту игру я очень любил и тайком от мамы и папы положил ее на дно чемодана, и таким образом, она вместе с нами пропутешествовала и вернулась обратно в город Грозный и по настоящее время находится у меня.

Качка все усиливалась: и утром мы узнали, что ночью волной с палубы смыло женщину и мальчика. В довершение к шторму у нашего корабля что-то случилось с машиной: танкер остановился на несколько часов, и они оказались самыми тяжелыми.

Ближе к утру машину отремонтировали, и мы поплыли дальше. Утренний свет высветил на палубе жалкую картину. Люди лежали измученные, не в состоянии двигаться, просили пить.

На второй день плавания в послеобеденное время наш корабль пришвартовался в грузовом порту города Красноводска.

Красноводск – небольшой приморский город, не имеющий пресной воды. Питьевой водой город обеспечивали опреснители,- установки, делающие пресной морскую воду. Вода получалась желто-красноватого цвета, отсюда и название города.

В магазинах во время войны никаких продуктов купить свободно было невозможно. Всем выдавались продовольственные карточки, которые были разных категорий: рабочая, иждивенческая, детская. Больше всего продуктов можно было купить по рабочей карточке. Насколько я помню, по ней выдавали 500 гр. хлеба в день, остальные продукты выдавались один раз в месяц: 700 гр. крупы, 200 гр. масла, 200 гр. соли,1 кусок мыла, не помню сколько сахара, но он не всегда бывал, и тогда вместо него давали патоку; только по рабочей карточке мо
жно было купить 0,5 кг мяса или рыбы в месяц. Карточка была размером чуть меньше тетрадного листа, имела отрезные квадратные талончики, на которых было указано количество конкретного продукта. На иждивенческую и детскую карточки продуктов выдавалось меньше, - к примеру, хлеба 300 гр. в день.

В Красноводске мы прожили около 10 дней. На пятый день я заболел малярией.

Через несколько дней нас, больных и здоровых, опять погрузили в вагоны-“теплушки” и неожиданно отправили на Урал, в Башкирию, в город Стерлитамак.

Ехали мы через Среднюю Азию. Как и прежде, наши вагоны нередко простаивали по нескольку дней в железнодорожных тупиках, пока нас не прицепляли к товарному составу, следующему в направлении Урала. Такой график движения – несколько часов едем, несколько дней стоим, - привел к тому, что до Стерлитамака мы ехали около месяца, потеряв умершими от различных болезней то ли шесть, то ли семь человек (не помню точно). Я, кое-как справившись с малярией, подхватил очень опасную среднеазиатскую болезнь, которая имеет медицинское название “пендинская язва”. Это тяжелое инфекционное заболевание. На теле, чаще на ногах, открываются свищи, через которые выходит гной, ткани продолжают разлагаться, и болезнь может закончиться смертью. Мои дедушка, герой Русско-Японской войны, Георгиевский кавалер, Форманчук Стефан Павлович, который в эвакуации был в Средней Азии и заболел этой болезнью, был привезен в город Грозный с тяжелым поражением ног и вскоре умер в больнице. К счастью, мой организм смог справиться и с этой болезнью.

Бытовые условия в нашем вынужденном путешествии были крайне тяжелыми: отсутствие туалета – на весь вагон одно общее ведро,- еда всухомятку, да и она не всегда была (иногда на крупных станциях удавалось раздобыть кипяток).

Проехали г. Ташкент, а затем проезжали недалеко от города Чарджоу, славившегося великолепными дынями; и когда наш поезд останавливался, местные жители подходили к нашим “теплушкам” и, видя наше бедственное положение, давали нам дыни бесплатно.

Наш путь проходил через Узбекистан, который славился не только дынями, но и хлопком. На одной из станций наш состав остановился рядом с железнодорожными платформами, груженными хлопком, спрессованным в огромные, перевязанные веревкой тюки. В нашем эшелоне ехали новобранцы в таких же “теплушках”, как и мы. Не прошло и несколько минут, как солдаты забрались на платформы и большими кусками стали отрывать хлопок и таскать к себе в вагоны. Вскоре их примеру последовали и мы: ведь хлопок, как вата, и на застеленных им полках и полу, спать становилось намного удобнее, особенно таким худым, какими мы стали. Но хлопок обладал очень опасным свойством: он очень легко загорался, вспыхивая, как порох, от малейшего огня; и даже, как нам довелось видеть на одной из станций, мог загореться от трения тюков друг об друга во время движения поезда. Эти особенности хлопка вскоре привели к трагедии. Случилось это ночью, когда наш поезд пересекал казахстанские степи, двигаясь на север. Нас разбудили крики: “Пожар, наш поезд горит!” Мы бросились к дверям, открыли их и увидели, что впереди нас один из вагонов представлял собой сплошной факел, и уже загорелся следующий. Степь была ярко освещена пожаром и как бы колыхалась, оттого что поезд шел на большой скорости. Все это производило ужасное впечатление. Поскольку горели вагоны, находящиеся в конце длинного состава, машинист не видел пожара. Из второго загоревшегося вагона стали раздаваться выстрелы: это стрелял офицер, стараясь привлечь внимание машиниста. В конце концов выстрелы были услышаны и поезд стал останавливаться. Состав был расцеплен, три горящих вагона (уже загорелся третий) были изолираванны и остались догорать. До наших вагонов оставался всего один незагоревшийся вагон.

Прошло более получаса и дальше началось самое страшное. Сначала послышались стоны, а затем из темноты на освещенный заревом пожара круг стали выползать обгоревшие и искалеченные люди. Это были солдаты, которые на ходу выпрыгивали из горящих вагонов, ломая себе руки и ноги; некоторые разбились насмерть. Когда вагоны догорели, в них оказалось девять полностья сгоревших черных трупов, еще пять человек погибли, выпрыгивая из вагонов, и несколько десятков покалечились. Позже выяснилась причина пожара. Вечером на одной из станций солдатам были выданы продовольственные пайки, в том числе хлеб – одна буханка на трех человек. Ночью несколько солдат решили поделить хлеб и при свете спичек стали его разрезать. Одна из догорающих спичек упала на хлопок, и он мгновенно воспламенился. Эти солдаты выпрыгнули из вагона, а спящие пока проснулись и соориентировались, не все сумели выбраться из пламени.

Антисанитария и завшивленность привели к эпидемии брюшного тифа в наших вагонах. Заболевших было не очень много, однако, двое умерли не доехав до Стерлитамака. Я тоже заболел тифом, но мой организм и на сей раз справился с тяжелой болезнью. Заболел я, когда мы уже миновали Казахстан и до конца нашего “путешествия” оставалось несколько дней. На одной из станций, на которой мы застряли надолго, меня, то теряющего сознание, то приходящего в себя, отнесли в маленькую то ли поликлинику, то ли больницу вблизи станции, смерили температуру – 41.2 С; помню как брали кровь из вены. Диагноз – брюшной тиф. Предложили оставить меня в больнице, но я, находясь в этот момент в сознании, стал убеждать всех, что мне лучше, что я уже поправляюсь. Нам дали кое-какие лекарства, и я, не расставшись с папой и мамой, доехал тяжело больным до Стерлитамака. В Стерлитамаке всех грознинцев поместили в спортивный зал какого-то техникума. В этом зале мы прожили около десяти дней в страшной тесноте: нас было около 100 человек. Спали мы на голом полу, там же и ели, когда удавалось раздобыть что-нибудь съестное. Нам ежедневно давали только полугнилую и вонючую квашенную капусту. Помню, как где-то на шестой или седьмой день, пойдя на поправку, я проснулся и сказал, что очень хочу жаренной картошки. Это было совершенно нереально: во-первых, картофель неоткуда было взять, а во-вторых, при брюшном тифе нельзя есть ничего подобного, только очень размягченную пищу. О диете, которая была необходима, в тех условиях не могло быть и речи, мы фактически голодали. В первый же день пребывания в зале, мы обнаружили, что в здании вместе с нами проживает много крыс. Ночью мы все проснулись от ужасного крика. Оказалось, что одной женщине, спавшей вблизи двери, крыса откусила часть уха. На последующие ночи мы составили график дежурств и, сменяя друг друга каждые два часа, дежурные сидели у двери с палкой в руках. Наше счастье, что мы не подверглись массированной крысиной атаке, что было вполне возможно, и в этом я вскоре убедился. Комнаты, где стал работать мой отец и другие инженеры, находились на втором этаже здания; и однажды, отправившись к отцу на работу, я увидел сценку, какую в дальнейшем видел неоднократно: по лестнице, ведущей на второй этаж, спускалась ватага крыс, а у стены, не шелохнувшись, вжавшись спинами в стену, стояли люди, не сводя глаз с крыс. Позже я узнал, что бывали случаи, когда в подобной ситуации от малейшего движения людей крысы набрасывались на них, - и был случай гибели человека.

Спустя десять дней нас стали поселять в частные дома, в бревенчатые избы, заставляя хозяев выделять нам по комнате, что сильно осложняло отношения с ними. Город Стерлитамак, стоящий на реке Стерле, являющийся притоком протекающей за городом большой реки Белой, был небольшим заштатным городом; в него еще с царских времен ссылали осужденных, в основном, уголовников, которые чаще всего, так и оставались жить в этом городе, обзаводясь семьями. Уровень “цивилизации” населения этого города мы в дальнейшем ощутили в полной мере.

Нас, меня с папой и мамой и еще одну семью с грудным ребенком, поселили в избу на окраине города. Хозяева выделили нам самую маленькую комнату, не более 12 квадратных метров, из которой вынесли всю мебель, не оставив даже табуретки. Руководство города выделило нам по одной доске и по шесть кирпичей на человека. Доски мы положили на кирпичи, между досками - просветы. Это и стало нашей мебелью, на которой мы и спали, каждый на своей доске, и ели, и я делал уроки. Спали мы полностью одетые, прижавшись к друг другу, и, если надо было повернуться, делали это по команде.

Наступила осень, а мы были одеты по-летнему. Впереди была зима, а зимы в этих краях бывают суровые. В Стерлитамаке в те годы кажется, единственным промышленным предприятием был кожевенный комбинат, что явилось для всех нас настоящим спасением. Каждому из нас выдали по мешку отходов кожевенного производства. Это были мелкие, всевозможной формы обрезки овечьих и козьих шкур, и из них нам предстояло сделать одежду на зиму. Мама, освоив профессию “скорняка”, сумела сшить из этих обрезков шубы, шапки, обувь и варежки. Выглядели мы в этой одежде, как существа из другого мира, однако, несмотря на экзотичный внешний вид, одежда была теплой.

Хозяева, в доме которых нашим двум семьям предстояло прожить, по крайней мере, до весны, жили в достатке. У них было три коровы, пять или шесть свиней, много кур. Однажды мне удалось тайком заглянуть в подвал: там было полно овощей, бочек с соленьями, висели копчености. Лучше бы мне этого не видеть.

Ведь за все время проживания у них, нам не было предложено ни картофелинки, нам было запрещено заходить в кухню и пользоваться плитой, с нами не общались, нас не замечали, мы для них были пустым местом. Мы прожили всю зиму в нетопленной комнате, хотя дров у хозяев хватило бы на три зимы. Зима же 1942-43 гг., зима Сталинградской битвы, была самой суровой за годы войны. Мороз в Стерлитамаке в ту зиму доходил до – 50 С. Лишь один раз за зиму нам было выделено городскими властями полкубометра дров, которые надо было получить на железнодорожной станции и самим доставить их домой.

Я приловчился тайком от хозяев пробираться в хлев к свиньям, после того как им давали корм, и вылавливал из их бурды картофельные очистки, которые тут же, рядом со свиньями, съедал. Иногда мне удавалось, когда хозяева отлучались, на кухне, на горячей плите эти картофельные шкурки поджарить, и это было гораздо вкуснее. Раз в месяц мы ходили на рынок и покупали небольшой кусок молока. Дело в том, что мороз был постоянно –30-35 С, бывало и больше, и молоко в жидком состоянии не могло долго оставаться, поэтому его заранее замораживали в мисках разного объема и продавали кусками. На базаре, раз в месяц, мамa покупала мне лакомство – небольшую лепешку из черемухи, которая казалась мне вкуснейшим пирожным. Раза два за зиму я кушал покупаемые на базаре пирожки с мясом; однако, когда разнесся слух об убийствах с целью использования человеческого мяса, мы больше пирожки не покупали.

Однажды, возвращаясь из школы домой и проходя мимо продуктового магазина, я увидел за углом кучу корешков от использованных продовольственных карточек. Всерьез не рассчитывая на удачу, я стал тщательно их перебирать и вдруг, глазам своим не веря, нашел талончик от рабочей карточки на 500 гр. хлеба. Я тут же зашел в магазин и занял очередь за хлебом, который только что привезли. Протянул талончик, но продавщица потребовала показать карточку. Я был уже готов к этому и сказал, что мама не доверила ее мне, боясь, что я могу потерять, на что продавщица сказала, чтобы за хлебом пришла мама. Я стал умолять дать мне хлеб, сказав, что мама лежит больная и нам нечего есть, и даже от страха, что хлеб уплывает от меня заплакал. Из очереди раздались голоса в мою защиту и продавщица сдалась. Я получил свои 500 гр. сырого, липкого хлеба. Прибежал домой, рассказал обо всем маме и предложил разделить хлеб на всех, но мама ответила, что нашел талончик я, и это как бы мой выигрыш. Я, твердо решив растянуть хлеб на несколько дней, не заметил, как съел его в один прием.

Зима 1942-43 гг. была очень суровой. Однажды утром, отправившись в школу, я почувствовал, что трудно дышать, но, не придав этому значения, дошел до моста и там упал, не имея сил идти дальше. Поняв, что до школы не дойду, повернул обратно и около полукилометра добирался до школы ползком. Когда на мой стук мама открыла дверь и увидела, что мое лицо покрыто белыми пятнами (признак обморожения), она стала снегом тереть щеки, подбородок, лоб, не догадавшись сделать то же самое с моими руками и ногами, которые, несмотря на теплые варежки и “унты”, тоже оказались подмороженными.И по сей день мои ноги и руки реагируют на любой мороз, легко замерзают, кожа становится сухой и растрескивается. На следующий день мы узнали, что накануне мороз достиг –53 С.

Пришла весна, а с ней новые и, наверное, самые тяжелые испытания, доставшиеся нам в эвакуации. Зима была очень снежной, и резкое потепление вызвало активное потепление больших масс снега и ранее вскрытие ото льда рек Стерли и Белой.

Для нас, живших на окраине города, это стало катастрофой: мы оказались отрезаны от магазинов и рынка. Вскоре у нас кончились продукты. Начался голод. Первое время мы поддерживали себя тем, что мне удавалось стащить у свиней, но через несколько дней уже не было сил дойти до хлева. Мы с папой лежали, не имея сил подняться, и только мама могла еще двигаться. Наводнение спало лишь через две недели, и мама нашла в себе силы принести из магазина хлеб и кое-что из продуктов. Хозяева наши еще раз проявили жестокость и бессердечие, не предложив нам хотя бы кусок хлеба.

Было начало лета 1943 года, когда нам, наконец сообщили день нашего отправления домой, и мы стали готовиться к отъезду.

Подготовка к отьезду заключалась лишь в том, чтобы обеспечить себя на какое-то время пищей, ведь вещей, кроме двух чемоданов, у нас не прибавилось. Решено было купить жирной свинины, хорошенько ее пережарить и сложить в банки. Замысел хороший, но где на это взять деньги? Единственная ценная вещь, которая у нас оставалась, были золотые часы знаменитой фирмы Mozer. Эти часы подарил маме мой папа в день свадьбы. Мама пошла на базар, где продала их за 5000 рублей, и на эту сумму купила около двух килограммов свинины. Теперь надо было получить разрешение хозяев воспользоваться их кухонной плитой. Мало надеясь на успех, мы обратились к ним и совершенно неожиданно сразу получили разрешение. Такую “доброту” мы объяснили себе тем, что, уезжая, мы освобождаем комнату, но вскоре истинная причина открылась. Тушенную свинину мама положила в три поллитровые банки, которые поставила в комнате на подоконник. За день до отъезда банки исчезли. Когда мы, заподозрив хозяев, спросили их о банках, нас обругали и чуть не избили. Мы были уверены, что кроме хозяев, этого сделать не мог никто, но были бессильны что-либо предпринять.

На небольшой станции, совсем рядом со Сталинградом, вагоны отцепили и поставили в железнодорожный тупик, где мы простояли около суток. То, что мы там увидели трудно было воспринимать как реальность. По обе стороны станции степь была заставлена военной техникой – до самого горизонта. Довольно плотно, нескончаемыми рядами стояли танки, самоходные орудия, машины с ракетными установками. Там были тысячи, возможно, десятки тысяч военной техники. Описать эту грандиозную картину очень трудно, это надо было видеть, чтобы поверить и понять, какая кровопролитная битва, вошедшая в историю под названием “Сталинградской”, решила судьбу страны. Конечно, никто не мог удержаться, чтобы не посмотреть на эту технику вблизи. Мы залезали на танки, заглядывали внутрь, а с одного танка меня как ветром сдуло – в нем, держась за рычаги управления, сидел обгоревший труп. На некоторых танках были надписи мелом: “Осторожно, заминировано”. Очевидно, это означало, что внутри находились снаряды, патроны, какая-либо взрывчатка.

Наступил долгожданный день – мы вернулись домой в город Грозный после почти десятимесячного пребывания в дальних, непривычно холодных и негостеприимных краях. Когда мы открыли дверь нашей квартиры, то увидели совершенно пустые комнаты. Воры вынесли буквально все, - вплоть до последнего стакана; единственно, что им оказалось не под силу и что, увидев вскрытую квартиру, перенесли к себе наши соседи, - это рояль, принадлежавший моей бабушке. На нем я любил подбирать по слуху мелодии. Прошло немало времени, пока мы обзавелись кое-какой мебелью.

Война продолжалась, и до победы оставалось около двух лет. Конечно, нам стало легче жить, находясь в своей квартире, но легче скорее психологически. По-прежнему, мы жили впроголодь. Моей обязанностью было ежедневно на пустырях находить лебеду и крапиву, из которых мы варили суп. Очень помогала притупить голод так называемая “макуха” (жмых),- это отжымки подсолнечных семечек, вместе с шелухой, остающиеся после того, как под прессом выжмут масло.

Тетради я делал сам из бумаги “миллиметровки”, которую папа приносил с работы. Для уроков по черчению мы покупали в книжном магазине портреты руководителей партии и правительства, заклеивали лицевую сторону газетой и на обратной стороне выполняли домашнее задание. Обувь моя была – сандалеты, сделанные из целого куска дерева (бука), перепонки брезентовые. При ходьбе они громко стучали.

Несмотря на то, что благодаря огороду мы стали питаться лучше, лишения предыдущих лет сказались – я заболел туберкулезом легких. Мама с папой на последние деньги покупали свиной нутряной жир, который я должен был сьедать по тарелке в день, это действенное народное средство. Есть его было нелегко и мама добавляла какао и сахар, не знаю откуда раздобытые.

Наступил 1945 год, год Победы!

Летом к нам в Грозный приехал мой дядя, Петр Сергеевич Лебедев, который, начав войну лейтенантом, закончил командиром танкового полка. Узнав о моем туберкулезе, он с присущей ему решительностью сказал, что забирает меня к себе в полк, базировавшийся в городе Цинтине, недалеко от Кенигсберга. Дядя сказал, что вернет меня через год здоровым, а у него никогда слово не расходилось с делом.