ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Есть пословица: за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Но я, вероятно, жаден от природы, я не мог примириться с тем, что нельзя поймать сразу двух зайцев, а потому придумал способ слить двух зайцев в одного. Уж одного зайца поймать не так трудно, но поскольку этот мой заяц состоит все-таки из двух, тело его как бы сшито из двух частей, причем шов сам бросается в глаза. На вид мой заяц неказист, да с этим уж ничего не поделаешь. Впрочем, если разрезать его по шву, то каждая половина в качестве отдельного зайца могла бы с успехом иметь самостоятельное хождение. Tаким образом моего сборного зайца можно использовать дважды. Например, при переписке двух корреспондентов. Один пошлет другому первую половину, другой в ответ пошлет вторую. Все равно хуже, чем при погоне за двумя зайцами, не будет”.

Кобо Абэ, "Тоталоскоп".

I

 

“...Сергей столь мучительно долго добивался ее благосклонности, что из подающего зонтики и надежды лучшего друга превратился со временем в язвительного ипохондрика-приживалу, которого Анна едва терпела за былые заслуги.

Скольжение по снисходительной плоскости размягчало его до состояния классической плаксы-ваксы. Он ощущал себя маленьким мальчиком, который вздумал скатиться в новых штанишках по занозистой горке.

Иногда он позволял себе взбрыкивать, идти напролом, пытаясь оттяпать авральной атакой кусочек оставленных после тяжелых боев позиций. Но даже чахлый призрак успеха не дерзал сулить ему ничего просветленного, мертвописуя картину томленья в овале болотца вдалеке от центральной царственной лилии.

В минуты отчаянной удали Сергей отталкивался от асфальта в приземистом па-де-де и горланил в ракушку, устланную кафелем клавиатуры с васильковой подсветкой:

- Анна! Анна! Ты слышишь меня? Наши отношения заходят в тупик. На мою запредельную благосклонность ты отвечаешь черствостью без конца и без края. Я так больше не могу! Хватит! Ты за кого меня принимаешь? За богатого доброго дядюшку, который должен все время тебя лелеять и опекать?

- Послушай-ка, Серж, - отвечала лениво Анюта. – Ты давно уже меня не опекаешь, а допекаешь.

Утомленная бессердечность Анюты прижимала Сергея к канатам, но он упруго от них отталкивался и снова бросался в клинч:

- Я тебя допекаю?! Ну вот это уже совсем не смешно! Это как-то даже чудовищно. Я тебя допекаю! Я не звонил тебе целый месяц. Целый месяц не подавал ни первичных, ни вторичных признаков жизни. Ты обо мне, конечно, и думать забыла. Как и я о тебе. Но вот сейчас я решил тебе звякнуть. Мне почему-то показалось, что ты нуждаешься в моей помощи. Вот я шел сейчас по Тверской и внезапно почувствовал слабость. Такое со мной никогда не случалось. Голова у меня закружилась, поехала вместе с троллейбусом. Как будто ее защемило дверьми. Потом троллейбус остановился, и голова моя тоже остановилась. Все это время я наблюдал, что происходило внутри троллейбуса. Троллейбус был полупуст и негуст на события. А моя голова крутилась видео-камерой на шарнирах, успев за краткий период движения обшарить все закоулки внутреннего убранства ...

- Боже...

- Нет-нет, ты послушай! На одном из сидений я увидел тебя. Ты сидела у окна. Рядом с сизоголовым подростком. Ты была в бледно-розовой кофточке. И глаза у тебя были не то чтобы заплаканы, а просто растеряли лучистость. Но и это еще не все. Твое отражение в грязном окне было гораздо контрастней, цветастей и ярче твоей реальной бледной фигурки в глубокой тени долговязого тела подростка. И я понял, что с тобой определенно что-то стряслось.

- Но я ведь дома, а не в троллейбусе.

- Это я понимаю. Слово “реальная” я использую произвольно-подвижно. Ведь и моя голова тоже при мне находилась, а не вместе с троллейбусом двигалась. Я же не тебя увидел, а скороспелый приплод своего растревоженного зазеркалья. Подсознания, то есть. Вот скажи, ведь ты сейчас сидишь в своей немецкой розовой кофточке, да? С двумя кровавыми пуговками на воротничке, которые мне всегда след от клыков вампира напоминают...

- Я не сижу, а стою.

- Хорошо. Но стоишь-то ты в розовой кофточке? Укушенная вампиром, так?

- Не угадал. Я стою голая.

- Как голая? Не понял юмора.

- Ну, обнаженная. Как обнаженная маха. Гойя, Велас
кес. Эль-Греко. Так - понятнее?

Понятнее Сержу не стало. Анна хохмила нечасто. Да и редкие ее шутки обычно не отличались проникающей силой заточки, вышедшей из-под руки мокрушника-рецидивиста. Высшая словесная эквилибристика – вотчина циничных, неполиткорректных самцов. Наличие в анекдотах морали превращает их в пресные михалковско-крыловские басни. Однажды заяц, раздобыв осьмушку табаку... Ей-Богу, хочется плакать, как от иронических детективов Марьи Тунцовой или Софьи Кулибиной! Хотя еще Эзоп доказал, что отсутствие утонченного чувства юмора присуще не только женщине, именно женщина способна придать этому качеству лоск беспримесной чистоты. А чистота и разум – несовместимы. Недаром Платон колебался, к какому разряду живых существ подобает отнести женщину – разумных или неразумных. Хотя сегодня трудно судить о том, действительно ли бился Платон над этой задачей или речь идет о хохме Эразма из города Глупова, тем не менее, можно со всей уверенностью утверждать, что женщине не под силу уловить или оценить остроумие, сервированное в форме тончайших ломтиков. Такое остроумие не оказывает на нее никакого воздействия. Женщина легко пронзает глазами слюдяной ломтик иронии и тут же начинает суетиться и нервничать из-за того, что невнятное нечто туманит ей зрение. Ей не хватает яркости и чистоты рекламного ролика, сувенирной открытки. Не-е-ет! Женщин нужно валить косматыми прибаутками, гарнитуром расхожих цитат из классических кинокомедий, игривыми комплиментами с невинной эротической подоплекой. Так, по крайней мере, считал Сергей. И не просто считал, но и неловко пытался внедрять свои теории в жизнь. При этом искренне удивлялся, когда теория застывала в уродливом полуприседе перед практикой.

- Нет, что-то странное получается. Что-то отчаянно не стыкуется. С чего это ты голышом по квартире разгуливаешь? А брат твой где? А мама? Или, может быть... Нет, мне даже подумать об этом страшно...

- Дома никого нет. Я проснулась, а все куда-то ушли. Я приняла душ. В квартире жара. Вот и хожу голая.

Неужели она так искусно хохмит? Ни фига себе, аномалия! Тут бы надо понять, хорошо это для него или, наоборот, совсем плохо. От избытка волнения Серж перебросил мобильник с левого на правое ухо. Правое ухо было у него слегка туговатым. Мягкая тугоухость заставляла его физически напрягаться, что помогало срезать макушки в амплитуде тлетворных эмоций.

- Анюта, ты меня дразнишь. Я тебе не верю. Вернее, братик твой полоумный запросто мог куда-то отчалить. Но вот мама твоя в субботу никуда не могла уйти. Она же тебя караулит. Чтобы ты не забросила на фиг свою диссертацию со всякими фьючерсами и опционами.

Анюта воинственно засмеялась. Пленительным полушепотом.

- Короче, врешь ты все. Как черный мерин.

- Но-но, Сережа! Не забывайся. Я знаю, на кого ты намекаешь.

- Но ведь он действительно похож на черного мерина. Согласен на компромисс. Могу называть его Черным Мерлином. В исполнении Марка Твена. На большее он не потянет.

Сергей понял, что его в который раз занесло в туман рафинированного остроумия. Какая двенадцатая отметка? Какой штатник из Коннектикута? Анюта - из нового поколения. Ступенькой выше или ниже. Когда-нибудь время подскажет, куда оно движется. Вверх или вниз, вперед или назад, влево или вправо. А сейчас Анюта начнет суетится и нервничать. Хотя нет, не начнет. Она уже суетится и нервничает.

- А мне красивые мужчины не нравятся. Они ненастоящие.

- Ого! Значит, есть еще у меня надежда!

- Хо-хо! Не обольщайся. Нет у тебя надежды.

- Почему? Я же некрасивый! Значит, как раз в твоем вкусе!

- Я бы по-другому сказала. Ты просто не не в моем вкусе.

- Ты сама-то поняла, что сказала?

- И потом ты не только некрасивый. Ты еще и ненастоящий. И вокруг тебя одна бутафория. Чего бы ты ни коснулся – все тут же в бутафорию превращается.

- Ни фига себе! You’re killing me softly! А кто же тебе доподлинный Eau du Soir регулярно дарит? Твой Михаил, что ли, с зашоренными глазами? А оффшорить их ему что – в лом? У него что – аллергия на солнечный свет?

- Слушай, я сейчас рассержусь! Ты знаешь, как я умею бросаться тапками?

От этих слов пахнуло домашним уютом. У холеных тапок Анюты был такой же дурманящий запах, как у блинчиков с вишневым вареньем или булочек с маком.

- Конечно, знаю! Я просто балдею от твоего самурайского мастерства

. Только как ты собираешься это сделать? Вот ты пригласи меня сейчас же к себе. На файф-о-клок. А потом бросайся в меня тапками сколько хочешь. Отведешь душеньку по эксклюзивной программе. Идет?

- Не-а!

- Ты меня боишься. Ты знаешь, что в ближнем бою я очень опасен.

- В ближнем бою ты занудлив, неловок и робок. Куда только твое красноречие и остроумие испаряется, которым ты балуешь и ублажаешь меня по телефону?

- Вот-вот! Я тебя сейчас так облажаю, что мало не покажется! Но мы отвлеклись от псевдоэротического объекта нашего краеугольного разговора. Кстати, я в детстве думал, что слово “краеугольный” - это про край, в котором полным-полно угля. Типа Донбасса. Представляешь?..

- Нет. Это невозможно представить.

- Что? Тебе тяжело представить Донбасс?

Трубка притихла. Ниточка разговора с каменноугольной гирькой на хвостике напряглась до комариного звона. Нужно срочно менять тему. На рему. Серж поспешно перекинул мобильник к левому уху. Так. Тема-рема. Рема-тема. И откуда только этот Донбасс выплыл? С чего там все начиналось? Ага! Обнаженная махом. Сон разом порождает чудовищ. Крейсер “Донбасс”, кончилось ваше время! Капитан Маузер, открывайте кингстоны и гасите рубильник!

- Итак, ты не голая. То есть, не обнаженная. Да? Ну, признайся. Хватит валять дурака.

- Ну, не голая, конечно. Но и не то, чтобы вовсе одетая.

Уф! Кажется, пронесло с Донбассом.

- Ага. Вот это уже похоже на правду. По-немецки цацки-пецки, а по-русски неглиже. А на кухне мама твоя посудой гремит и в коридор глазом косит: с кем это ее великовозрастная аспирантка по телефону праздно болтает, когда у нее диссертация на сносях? Уж ни с никчемным ли Сержем, которого ее дочь проходила на третьем курсе и которого давно уж успела позабыть-позабросить? Опа! Сорри, дружище, я не нарочно! Анюта, ты меня слышишь? Это я не тебе. Это мы тут с одним типом лбами чокнулись. Он тоже с кем-то по мобиле самозабвенничал. Красивое я слово придумал? Или некрасивое? Или уже есть такой глагол? Черт! Лоб трещит!

Столкновение вынесло Сержа из толпы к ларьку с напитками, на самый край тротуара, и прибило к стволу фонарного дерева. Таксист в грязно-желтой машине с распахнутой дверью смотрел на него с какой-то неистовой злобой.

- Так я прав насчет твоем мамы?

Трубка молчала. Сергей испугался, отлепился от серой коры.

- Анюта, ты где? Я прав насчет твоей мамы?

- Я у себя в комнате. Мама меня не видит.

- Тем лучше. Тогда признавайся: на тебе сейчас немецкая розовая кофта, да? Только, чур, не врать!

- Да! Да! Розовая кофта. Ты доволен?

- А чего ты сразу злишься? Ты не злиться должна, а ахать и изумляться. Прозорливости телескопа моего подсознания.

- Ладно, праздно поболтали и хватит. Мне надо к диссеру приступать.

- Понимаю. Ждешь звонка от Черного Мерлина.

- Серж, нарываешься... А слово ты идиотское выдумал. “Самозабвенничал”. Фу! Жирафий какой-то глагол. Вертинский стоит на плечах Северянина и пытается дотянуться рукой до груши на кокосовой пальме...

- До какой груши, Анюта?!..

“Ту-ту-ту” - заспешили сигналы отбоя в оторопевшее ухо Сергея.

- Что, мужик, скушал грушу? – злобно сказал таксист и захлопнул дверцу машины.

- Обиделась?! Вот те на! Почему? Я же так удачно лавировал, избегая мелей и подводных камней, – недоумевал Серж, семеня по бордюру замшевыми башмаками в мелкую дырочку. - Черный Мерлин? Это ж для Михаила дивный до безобразия комплимент! Или Донбасс? Вроде, проехали. Тогда телескоп? Или жирафий глагол? А, может, я просто ее достал? По всей парадигме души? Нет! Это исключено. Мой гордый разум отметает это низкое предположение как ... как криминальную ересь.

Получив очередной щелчок по шишкастой гордыне, Сергей отлетал еще дальше, зарекался выкинуть Анну из головы или хотя бы не звонить ей в течение месяца.

А потом все начиналось сначала. Или почти сначала. Ибо каждый имеющий уши знает, что нельзя войти дважды в один и тот же телефонный поток. Эти телефонные игры забавляли Анюту, помогали отвлечься от постылого диссера и коротать тягучее время до прибытия Михаила.

Во время затишья Серж непрестанно сравнивал себя с прагматическим мистиком Майклом, которому он проиграл Анюту в подкидную судьбу-индейку.

Процедура была на редкость проста.

Анюта подбросила к небу рождественскую индейку своей фортуны, а Серж с Михаилом саданули по птице из охотничьих ружей. Индейка упала к ногам Михаила, а на французский ботинок Сержа спланировало только пестрое перышко, которым Сергей впоследствие строчил Анюте слезоточивые письма, пока та не сказала ему решительно: “баста!”

Однако как Серж ни крутил-ни вертел рулетку сравнительного анализа, всё, или практически всё, выходило не в пользу Черного Мерлина. С одной стороны - декаденствующий техногрыз, компьютерный автодидакт, субтильный прохвост-обольститель, мелководный отпрыск глубинных родителей, который, за что бы ни брался, все заваливал с поистине горбачевским размахом, и давно бы уже угорел в маргинальном дурмане, если бы не доходный отец, отходчиво вызволявший его из тусовочных передряг и колодцев безденежья, а с другой - стойкий солдатик на двух заскорузлых ногах, владелец плодовитой консервной фабрики, открышованной до такой зеркальной залысины, что дорого-любо было глядеть, образованный джентльмен, красный гуманитарий, читающий на двух языках и калякающий на трех выпускник филфака МГУ (для бизнеса, может, и не сгодилось, но для расцвета души пришлось в самый раз), беспроигрышный лузер от слова луза: что ни шар, то прямехонько в лузу.

Консервный заводик он выкормил c рук, доведя агрегат и его обитателей до состояния автономии и автоматизма. И теперь дело катилась легко и звонко, как пустая консервная банка. Он почти спихнул предприятие на плечи своего компаньона - честнейшего с блестками простоватости малого, с которым учился пять лет в универе. Правда, этот честнейший малый, с головой окунувшись в бизнес, бросил читать даже на единственном языке, а изъяснялся на новорусском арго, приберегая филологические навороты на черные дни. Однако это был его собственный выбор. Человек нашел себя не в толпе многочисленных сноупсов и будденброков, а в свиных потрохах и червяках вермишели. Хотя нельзя исключать и того, что столь разительная трансформация являлась логическим финишем пресловутого консервного ряда. При этом зам и глава оставались друзьями, притороченными друг к другу цепью из оловянного злата.

Каждый четверг Серж и Дмитрий рубились в теннис и сквош. Все задвигалось в тылы, все приносилось в жертву сакральному действу – бизнес-встречи, частные рандеву, презентации, шоу, спектакли, концерты, мюзиклы с витюками и матюками, сауны и стриптизы с силиконовыми девахами.

- Западло нарушать традицию ради нескольких палок в клозете! - сказал как-то Дмитрий.

На что Серж ответил:

- Что-то не очень складно по форме. И мужиковато. Хотя, палки – ладно. Но при чем тут клозет?

- По сути! По сути складно! Формалист ты мой фигов! - парировал замечание Дмитрий, тестируя адекватность натяжения лески на деревянной макушке.

В обычном режиме Дмитрий довольно ловко рулил консервным заводом, но в штормовых ситуациях немедленно звал на подмогу Сергея. Серж срывался из дома, театра, библиотеки, блюз-сейшэна и распутывал цепкими лапками морские узлища коллизий, чреватых разборками, штрафами, конфискациями, а то и некислым смертоубийством.

Так друзья жили-поживали, да нехило добра наживали.

Пока Серж не втюхался в Анну.

Другое слово для этого инцидента трудно придумать. Влюбился по уши, увлекся без памяти, воспылал неистовой страстью, потерял свое сердце – всё не то. Всё мелко, карманно, затерто и, к тому же, не отражает существа катаклизма. Хотя, черт возьми, есть на свете и другое словечко, пожалуй, даже точнее определяющее консистенцию топи, в которой погряз несчастный филолог – Сергей вдрызгался в Анну всем фасадом своего естества.

С Анютой он познакомился на дне рождения своего старинного друга. Очевидца его вызревания в человеческое существо на московской окраине. В этот истерический миг Сергей рассказывал гостям смешную байку о том, как когда-то на спор, а l’improviste, сочинял рубаи под Омара Хайама.

- Хотите, сейчас то же самое сотворю?! - вскричал он, распаленный победной меморией.

- Хотим! Конечно, хотим! - загорланили гости.

- Рифму, скорее рифму давайте! - Сергей вырвал с корнями тело из зыбучих объятий дивана, патетически сотрясая руками. Как будто нуждался не в рифме, а в таблетке нитроглицерина.

Просьба вызвала мимолегкое замешательство. Гости зачем-то рыскали взглядами по потолку, словно надеясь отколупнуть, как кусочек побелки, оригинальную рифму. Но что еще можно было сыскать на заснеженном потолке кроме слов “простыня” и “метель”?

- Клозет! Клозет! - вскричал простодушный Дмитрий.

Собрание деликатно объехало его дрынковатость и застыло в неловком раздумье.

- Простыня? - прошелестела застенчиво девушка в синей блузке. На нее тут же зашикали.

- Ах! Звездопад! – выдохнула вдруг поэтесса серой руки.

- Звездопад! Звездопад! – взвизгнули с облегчением гости.

- Есть, звездопад! - Серж сдавил виски кулаками, как деталь на токарном станке, завис на секунду над пахучим столом и с разгоном продекламировал:

- В черном небе вчера я узрел звездопад,

А сегодня меня чуть не сбил камнепад.

Звездопад – это к счастью! - друзья мне твердят.

Ну а я звездопадам отныне не рад.

Не успели гости откликнуться на экспромт, как в дверях большой комнаты возникла фарфоровая статуэтка. Статуэтка почти прошептала:

- Здравствуйте, - и тут же добавила: - Боря, дорогой, извини за опоздание! С днем рожденья тебя!

Запоздалая гостья, дверь которой, как видно, открыла спроваженная на кухню мать именинника, блистала перламутром декоративной отделки. Однако в глазурь ее платья, взгляда, губ и ногтей безвкусно вторгалась трехголовая цветочная булава в прозрачном скафандре. Спешно избавившись от веничка алых роз, девушка восстановила совершенство своего гламурного облика. Позднее Анюта призналась Сержу, что на самом деле ненавидит красные розы с тех пор, как однажды подверглась преследованию со стороны ухажера, который мелким бесом гонялся за ней по переулкам Москвы с красно-шипучим снопом в руках. Заодно она призналась ему, что не терпит, когда ее называют Анечкой. А именно с этой оплошности он и начал свое томительное продвижение по направлению к Анне.

- Палка! Палка! - подбрасывал новую рифму настырный Димон.

Но Серж ничего уже больше не слышал. Хищная раковина Эроса уже засосала его как песчинку, чтоб изваять из нее жемчужину новой любви.

В тот вечер Анна простилась с хозяином дома раньше других приглашенных. Серж наблюдал за ней зорким соколом и не преминул воспользоваться попутным стечением обстоятельств. Правда, проводить себя она позволила лишь до метро, но при этом выбрала до “Маяковской” не самый короткий маршрут, и за это время они досыта наболтались. Не повредило прогулке и то обстоятельство, что Серж три раза назвал статуэтку Анечкой.

Вначале они почти каждый день названивали друг другу и часами висели на проводах, раскачеливаемые ветерком обоюдной симпатии. К удивлению Анны у нее и у Сержа обнаружилась марракотова бездна пристяжных интересов. Анне было и невдомек, что Сергей ей лукаво подыгрывал и часами рылся в рунете, наскоро затыкая бреши в пористо-губчатом образовании лингвистического схоласта.

Их отношения не ограничивались телефонным трезвоном. Иногда они посещали культурные заведения. Не только элитарно бонтонные, но и умеренно злачные. Хотя можно ли отнести к злачным плевелам немецкий пивной ресторан на Тверской? Ну, впадала Анюта в экстаз от дурманящей горечи темного пива. Но разве это такой уж крупный порок?

Однако чаще всего они нарезали круги вокруг дома Анюты, без конца перепрыгивая с левого берега набережной на правый. Дом Анюты стоял у самой Москва-реки близ горбатого моста с пасмурным монастырским названием. Круги были такими размашистыми, что докатывались до Павелецкого табора с одной стороны и до храма Христа-Спасителя с другой. Но от регулярных колец по большой московской воде Сержу прибытка не было. На воде еще меньше шансов построить счастье, нежели на песке. Безупречная параллельность их дружеских отношений, с едва ощутимым касанием плеч, прилежно петляла по московским улочкам и закоулочкам, и Сергею оставалось лишь уповать на святых Лобачевского и Эйнштейна, в реальность которых он, как истовый ортодокс, приверженец трех заветов Ньютона, нисколько не верил. Подметные сети Сержа возвращались на круги своя растерзанными авоськами. Тем не менее, ему удалось развернуть перед Аней, как древнюю карту, все свое подноготное прошлое и позапрошлое. Он часами нудно описывал до малейшего листика веточки древа своей фамилии. Однако, возможно, именно в этом и заключался его главный просчет, поскольку скорлупчатая мозаика прапрабабушкиных секретов вряд ли пособничала сближению Анны и Сержа даже на расстояние мимолетного поцелуя. Как раз по этой причине фундамент их отношений очень скоро дал трещину. Или, скорее, затрещину, которую Серж получил, когда попытался поцеловать Анюту, улучив, как оказалось, неподходящий момент.

С этой нежданной затрещины все и покатилось к затяжному закату. А считать рукоприкладство нежданным у Сержа имелись веские основания. Хотя бы потому, что Анюта сама не раз ему говорила, что в отличие от несметного множества женщин она нисколечко не страдала комплексом отождествления любовного ложа с жертвенным алтарем.

- Со мной в этом смысле все просто. Ты даже сам удивишься, когда время придет. А придет оно очень быстро, - успокаивала она Сергея.

Но удивляться Сержу так и не довелось. Потому что не пришло это самое время для удивления. Или даже не так. Удивляться ему все же пришлось. Но не сиятельной простоте заранее оговоренного перехода к альковным утехам, а наоборот – возникшим на этом пути баррикадам. Ну никак не желала Анюта превращаться из друга в любовницу. Что было тому причиной – понять было сложно. Быстрое время еще не настало? Вряд ли. По извечной мужской наивности Серж всерьез делал ставку на анютины заявления, которые давно уже испепелила ее эфемерная память. Женщина действует, думает и разговаривает гораздо быстрее мужчины, поэтому не стоит удивляться тому, что ее голове почти никогда не хватает места для хранения потускневшей от времени информации.

И когда, получив затрещину в районе гостиницы “Балчуг”, Серж простодушно спросил Анюту:

- Анютик, за что? А где же то глобальное потепление, которое ты мне обещала? Во время обеда в кафе “Тарас Бульба”?

Анютик на полном серьезе ему ответила:

- Сережа, а разве я когда-нибудь что-то подобное тебе говорила? По-моему, ты выдаешь действительное за желаемое.

Изуверский отлуп с каламбуром в нагрузку.

Пытаясь выдернуть двухместное блерио из пике, Сергей напрягал свой накачанный интеллект и окуривал Аню блендом мозаичной учености. Хитроумно заведя разговор в дебри истории, он говорил ей, к примеру:

- А ты знаешь, из-за чего в Америке началась гражданская война?

- Погоди, сейчас вспомню, - Аня приструнивала легкий шаг и хмурила лоб. Лоб покрывался морщинами, и от этого она сильно дурнела. Скулы ее раздавались, глаза теряли живость и блеск. Кожа лица наливалась рябоватым румянцем крестьянской генетической памяти. - В южных штатах на хлопковых плантациях экплуатировали рабов, а северян это возмущало. Я помню, что мы в школе что-то проходили про тайные пути переправки беглых рабов на Север. Потом Север пошел войной на Юг и сравнял с землей Атланту. А объявил южанам войну, по-моему, Авраам Линкольн.

- Формально ты права. А по сути - фигня все это! На Севере негров ненавидели гораздо сильнее, чем на Юге. На Севере чернокожие были совершенно бесправны – читай, хотя бы, француза де Токвиля - их презирали, считали гражданами третьего сорта, межрасовые браки были запрещены, для белых и черных существовала система раздельного обучения и даже посещения церкви. Все это в совокупности и называется расовой сегрегацией. Не так ли? По результатам шестой переписи населения, включавшей пункт о психически неполноценных гражданах, среди свободных негров Севера таковых оказалось в процентном отношении в одиннадцать раз больше, чем среди рабов Юга! Второстепенное следствие лютовавших в северных штатах обскурантистских стереотипов. Сам же Линкольн вообще был ярым сторонником идеи принудительного возвращения негров на историческую родину. Словомобильный Авраам неустанно твердил: “Две расы должны быть разделены. И точка!”

- Нет-нет! Я как-то не очень этому верю, - начинала топорщиться Анюта. Закваска отличницы не позволяла ей игнорировать апокрифичные утверждения распоясавшегося иконокласта. - Ну никак все это не похоже на Линкольна!

Серж трепетно брал Аню за руку и увлекал на уличную скамейку для очередного сеанса брэйнуошинга.

- На какого Линкольна не похоже? Из американского или российского учебника новой истории? Так там же все искорежено. Там одна непристойно голая политкорректность осталась. А все реальные факты повытоптали-потравили. Первоисточники надо читать. Речи самого Линкольна, протоколы закрытых заседаний Республиканской партии. Труды независимых американских историков. Ларсона, Вирека, Бенсона, Тернера, Каннингэма, Банкрофта, Клеппнера. Линкольн же оголтелым расистом и мракобесом был. Когда кто-нибудь в присутствии Линкольна неосторожно ссылался на занесенную ветром в Декларацию независимости фразу о том, что все люди сотворены равными, он саркастически хмыкал: “Ну-ну! Все люди сотворены равными за исключением негров, иностранцев и католиков”. А иногда добавлял: “Нет уж! Дудки! Если дело дойдет до претворения этого принципа в жизнь, то я лучше убегу в какую-нибудь другую страну, например в Россию, которая не клянется в любви к свободе и где деспотизм не чурается выказывать себя в истинном виде без всяких там лицемерных прикрытий”.

- А кто же тогда освободил американских рабов? – переходила в атаку Анна.

- Да рабы сами себя освободили! Кому их цепи, на фиг, нужны были? Северу на рабов и на рабство было начхать. Север интересовали агропромышленные мощности Юга и, прежде всего, уникальные хлопкоуборочные комбайны, которые северяне собирались реконструировать и интергрировать в свое промышленное производство. Все американские историки в один голос твердят, что в период, предшествовавший началу горячей гражданской войны, Север практически по всем фронтам проигрывал Югу холодную экономическую войну. А катализатором эмансипации хлопкорабов послужила отмена крепостного рабства в России. Как только весть об этом событии докатилась до южных штатов, на подавляющем большинстве табачных и хлопковых латифундий вспыхнул невиданный по размаху мятеж, который поддержали метисы, мулаты и самбо. И, по-моему, даже квартероны и квартеронки. Напуганные общенародным гневом, рабовладельцы-плантаторы спешно сочинили Хартию вольностей, дарующую бывшим рабам длинный перечень гражданских и политических прав, и в дальнейшем придерживались нейтралитета. Мятежники избрали временное правительство, которое заявило о выходе из состава Союза и создании суверенного государства. Но Север, как я уже говорил, позарез нуждался в ресурсах Юга, поэтому оппортунист и хитроумный политик Линкольн попытался оседлать беспощадный бунт и направить цунами стихийного гнева в угодное северной олигархии политическое русло. И с этой задачей он прекрасно справился. Впрочем, Хемингуэй, походя изучавший историю в парижской Сорбонне, предлагает в романе “Фиеста” иной сценарий гражданской войны, но мне он представляется чересчур легковесным и конъюнктурным.

- А что говорил об американской гражданской войне Хемингуэй? Я читала у него только “Прощай оружие”, “Старик и море” и “По ком звонит колокол”.

- Хм! Джентльментский набор российского интеллигента-шестидесятника! – хмыкнул Серж и иронически поправил дужку несуществующих очков. - Это все литературный китч! Хемингуэй – это прежде всего рассказы о Нике Адамсе. В них он настоящий. Еще не зажат тисками искусственной лапидарности. А все остальное - халтура. И “Фиеста”, кстати, тоже халтура. Он тогда долго маялся со своей исторической информацией, подцепленной им в Сорбонне. Все не знал, куда бы ее пристроить. Терзал историческими экскурсами собратьев по ремеслу, собутыльников и проституток. А когда сел за “Фиесту”, то решил вывалить свои знания в первом попавшемся эпизоде. Написал, что первопричиной гражданской войны 1861 года был гомосексуализм Линкольна, который якобы был влюблен в генерала Гранта. И не только Линкольн. По словам Хема, Джефферсон Дэвис тоже с ума сходил от генерала Гранта.

Анна постеснялась спросить, кто такой Джефферсон Дэвис. На этот раз сработал комплекс школьной отличницы-рекордистки: “Я вижу все с моей вершины!”

- Хемингуэй утверждал, что Линкольн начал борьбу за освобождение рабов просто на пари. Поскольку Дэвис распрыскивал по всем модным салонам зловредный слух, что Авраам этого никогда не сделает по причине своего политического мракобесия. Ну а Линкольн воспринял это как удачный шанс насолить конкуренту. Вот и насыпал Дэвису соли на длинный язык. В результате история вильнула с центрального тракта на проселочную дорогу. Однако Линкольну так и не удалось снискать благосклонности генерала Гранта. Читай Гора Видала, Доса Пасоса и Амброза Бирса. Хотя все это, на мой взгляд, лишь эффектные домыслы, расчитанные на простофиль. Вообще, Хемингуэй очень быстро сообразил, что высокая литература не способна впечатлять и вести за собой низкие массы. В эпоху распада системы класического образования невеждам было невмоготу продираться сквозь дебри сложносочиненных литературных конструкций. Поэтому Хем избрал своим кредо радикальное опрощенчество. “Главное в тексте – это вершки. А корешки пусть придумывают сами читатели”. У критиков подломились крылья, в их среде начался скоротечный падеж, но вскоре кто-то подбросил козырным тузом концепцию айсберга в океане, и вся стая вновь намылилась в небо: “Ну конечно! Писатель обязан цедить слова сквозь зубы, щербатясь в убийственно-ироничном оскале. А мысли должны томиться за решеткой зубов как узники в сырой темнице. Читатель должен знать цену слову. А цену мысли он должен только смутно угадывать. Вот в этом и заключается настоящее мастерство сочинителя”. За любителем мулаток и рома устремилась уйма последышей. Ну кому же хочется корпеть за письменным столом? Гораздо вольготней и денежней вместо фуг и прелюдий сочинять собачьи фокстроты. Литература волком вышла из леса и дворнягой вошла в каждый дом. В лесу было зябко, страшно и непонятно. А в доме - уютно, тепло и понятно. И в результате мы имеет то, что имеем. Ручной литературный сериализм. Одомашненную постмодернистскую додекафонию. Желто-лимонный китч. Постой, я ведь с Линкольна, вроде бы, начал. Что он там еще натворил? Ага! Любопытная деталь. В одиннадцати мятежных штатах он институт рабства начисто растоптал, а в четырех сохранивших лояльность Северу – оставил в неприкосновенности! Sic! Что, помимо прочего, служит еще одним доказательством того, что проблема рабства Линкольна нисколько не колебала. Вот таким хорошим парнем он был. Хотя его все равно очень скоро убрали. Какой-то наемный маньяк по имени Бат или Бут хватанул его ледорубом по темечку, когда тот наслаждался оперой Моцарта “Похищение из сераля”. Или не Моцарта? Или не ледорубом? Или Жоржа Бизе “Искатели жемчуга”? Или из кольта его застрелили? И не в театре, а когда он вышел прогуляться за ворота своего роскошного ранчо? Шесть выстрелов в сердце. Тут я немного забыл. Но это уже не имеет значения...

Подавленная эрудицией собеседника Анна молчала, расковыривала перламутровыми ноготками огуречные прыщики на скамейке. Потом они снова куда-то шли, а Серж говорил без умолку, пока не упирался в подъем горбатого моста, что означало конец свидания, если только Анюта не приглашала Сергея к себе домой.

Источником исторических или других подручных коллажных познаний был все тот же компьютерный кладезь без дна и покрышки. Но этот вираж главному делу не помогал, а, скорее, усугублял маяту положения. Несмотря на свой красный диплом и принадлежность к соискательскому сословью Анну тревожила мускулистая эрудированность друга. Общение утеряло шарм притягательности, лишившись расслабленной ненавязчивости. Ей все чаще и чаще приходилось вставать на носки, исполнять танец на цыпочках, который любят отнюдь не все девушки, а уж строптивый Анютик и подавно этот трюк ненавидел.

Аня все реже приглашала Сержа домой. На него даже стала коситься Анютина мама, с которой он сумел без натуги навести понтоны с понтами приятельского джентльментства. У Серафимы Максимовны были такие же лучистые очи, как и у ее перламутровой дочери, а работала она время от времени – когда перепадали заказы - научным сотрудником в одном химическом институте. И вроде бы даже негордо носила звание заслуженного химика СССР. Сергей неизменно производил приятное впечатление на матерей своих малочисленных девушек, которые давно уже канули в прошлое. Знакомясь с химичкой Серафимой Максимовной, Сергей нанес упреждающий удар:

- А у меня в школе по химии тройка была. Вы меня, наверное, сейчас выгоните из дома. А своей дочери запретите со мной встречаться. Я угадал?

Серафиму Максимовну умилила наивная искренность молодого человека.

- Ничего-ничего! Не всем естественные науки даются. Возможно, что вы в чем-то другом преуспели. Вы, случайно, не по механической части работаете? Ну, я не знаю... На заводе, на фабрике или на фирме какой-нибудь? Вы, наверное, техникум заканчивали? Или среднюю школу? – осторожно повела она разговор, опасаясь поранить Сержа дикобразьей иглой образованности.

- Я, Серафима Максимовна, стекляшку закончил. То есть филфак МГУ. Романское отделение. С отличием. МГУ, сами понимаете, имени Ломоносова. Я ведь почему про Ломоносова уточняю? Как-то раз летел на самолете в командировку на Бальнеарские острова. Разговорился с соседом. Пожилой, многослойный такой интеллигент. Ну, я сказал ему, что МГУ закончил. А он мне: “А! Знаю! Марийский государственный университет! Сам когда-то туда поступал! Двух баллов не добрал.” Ха-ха! А теперь вот собственной фирмой владею. Вроде, неплохо дела идут.

Серж не стал уточнять, что его нынешний бизнес никакой привязки к его утонченному образованию не имеет, а обозвать свою фирму консервным заводиком и вовсе не решился. Вышло бы по-купечески пошло, как у Островского-Горького-Чехова: “Заводик имею консервный. Рыба там всяка-разна. Тушенка свиная-говяжья. Стратегический провиант. Супы опять же сухие. Вермишелина с макарониной”.

- О! – воскликнула шепотом Серафима Максимовна. – Анна ничего мне об этом не говорила! Простите, вы какой язык изучали?

- Вообще-то, три. Испанский...

- Господи! Испанский! У меня когда-то был мальчик, вернее, парень. Юноша. Испанец. Он был несколько старше меня. Его привезли в Союз совсем крохой. В конце гражданской войны в Испании. Как его звали? Пепе? Да, Пепе. Вы, случайно, не читали в детстве книжку “Пепе - маленький кубинец”?

- Хосе.

- Хосе? Почему Хосе?

- Нет, это я к слову. Пепе – уменьшительное от Хосе. А книжку про кубинского Пепе не читал. Зато читал аргентинскую сагу “Фернандо Диего Веласкес-Арруба – Повелитель морских драконов”.

- Пепе учил меня говорить по-испански, но я уже все забыла. Кроме всякой политической чуши. Ну, вы понимаете...

- Понимаю. Pueblo unido jamas sera jodido.

Пользуясь лингвистической безнаказанностью, Сергей подменил центристский глагол vencer маргинальным joder. Смысл фразы остался прежним, только перчика в ней прибавилось.

- Ой! Скажите еще что-нибудь по-испански. Я вас очень прошу.

Сержа не нужно было о чем-то долго просить. От него несло обычно несвойственным ему фанфаронством, как душно-козлиным одеколоном “Кендзо”. Лишь ностальгическая заноза в сердце помешала Серафиме Максимовне это заметить. Анна же брезгливо-насмешливо косилась в сторону. По всей вероятности, ей было равно неловко и за маму, и за Сергея.

- A la una te conozco, a las dos amor te canto, a las tres yo te pregunto: “Por que me haces sufrir tanto?” - отбарабанил без запинки Сергей с рафинированным колумбийским прононсом. Колумбийский акцент выпал из него произвольно. Как тройка на грани игральной кости.

Мама Анюты укоризненно посмотрела на дочку. Она была потрясена и покорена.

Но и этот родительский джокер со временем захирел. И совсем утратил волшебную силу после того, как в комнату Анны въехал на джипе “Чероки” стильный технарь Михаил. Да еще со знанием немецкого языка, который Серж презирал за вульгарное клацанье и заискивающее пришепетывание.

У Анюты был еще младший брат, но с ним Сергей не сумел наладить даже контактов первичного свойства, хотя бы на уровне первобытного бурканья в ответ на приветствие. Когда Сергей впервые споткнулся об Алексея, забредшего на кухню в поисках легкой добычи, то поразился никаковости его внешнего облика: какое бы слово он ни забрасывал для его описания – оно ни за что не цеплялось и падало на пол дребезжащим фанерным кружком. С Анной брат тоже не поддерживал почти никаких отношений. Если не считать того, что приворовывал из ее комнаты плохо лежащую мелочь, пиво и детективы. Правда, однажды он осмелился вынести из жилища сестры мини-систему “Сони”. Пропажа мгновенно вскрылась, и Анюта вдосталь набарабанилась тапками по пустой голове фантомного члена семьи. Однажды Сержу довелось побывать в комнате Алексея – Анюта проводила дознание по поводу очередной мелкой пропажи. Серж прислонился к двери нечаянным понятым. В комнате пахло прокисшим пивом, было тревожно и сыроподвально. Сергей скользнул взглядом по пизанской стопке кассет на краю стола и выгнул мостиком бровь: “Песни” - змеилось бурым фломастером на корешке каждой кассеты; ни номеров, ни других знаков отличия на коробочках не было.

А вообще-то упомянутая выше балчугская затрещина возымела двоякое действие. С одной стороны, она разметала прахом по ветру иллюзии Сержа, но с другой неожиданно повысила его шансы на повышение по дружбе.

- Смотри-ка, - сказала чуть позже задумчиво Анна. – А я тебя даже побаиваться стала: уж не маньяк ли ты с какими-нибудь медиевальными наклонностями? Какой-то ты был искусственно положительный. Все говорил и говорил. А теперь все на свои места встало.

И любовь его могла бы, пожалуй, и выгореть, если б некстати не вынырнул черный-причерный Майкл. Тот самый дегенерат-технократ. Ну, не дегенерат, конечно. Неглупый, в принципе, малый. И даже не технократ. Просто недавно закончил физмат. Фигов собрат-эмгэушник! Стихи строчил а ля декадентские. О черной бездне и белой тризне. О целлулоидных душах и человеческих тушах. Немецкий язык достался Майклу от яйцеглавого фатера, который пять лет читал лекции по Чернобылю в Венском университете. Анна познакомилась с ним уже на пороге аспирантуры. В самом буквальном смысле. Черный Майкл – в черном “левисе”, черной рубашке, черных очках (он не снимал их даже зимой) и, конечно же, в черных ботинках с высокими отворотами – лениво спешил по наущению папы-профессора в сторону ИЕЯиМЭ. Ну и названьице впопыхах отчебучили! Хотя и центральное учреждение обозвали не лучше: “Приятель, ты куда поступаешь?” - “Да во МГЛУ!” “Во мглу, во мглу спешит младое поколенье!...” Михаил должен был передать какому-то боссу какие-то документы, а какой-то ученой даме - букет каких-то бледных нарциссов. Увидев перламутровую Анюту, Майкл поправил дужку “Армани”, приблизился к ней воробьино-пиратской походкой и всучил ей букет цветов. “Это я вам свое сердце вручаю”, - сказал он тоном отпетого обольстителя. – “Заметьте, что оно не пурпурное, а шафранное. Оно стало таким от зависти к тем, кто имеет высокую честь состоять с вами в дружеских отношениях”.

Сергей подумал, что это недоразумение. Шутовство гусара. Поэтому терпеливо, как чукча рассвета, ждал, когда Аня прогонит демонического паяца. Но паяц нашел к сердцу Анны разводную отмычку. А всего-то вел себя с ней до предела слащаво, окучивал расхожим оккультизмом. А еще старался говорить только то, что Анюта желала слышать. Но именно в этом и заключается психотронное мастерство ловеласа. Серж далеко не всегда умел уловить нюанс, пролегающий нитью накаливания между женскими чаяниями и отчаяниями, и порой нарывался на ледяную волну отторжения. А вот Майкл умел. Он журчал Анюте на ушко не о Цинциннате и Норте, а о Перри Мейсоне и Ниро Вульфе, не об Астафьеве и Максимове, а об Акунине и Пелевине. Вместо победного “Анютик, а вот здесь ты, по-моему, не права!” восклицал умиленно: “My sweet lady Ann! Ты, как всегда, права на все двести, триста, четыреста, миллион!” И как ни странно, все эти древние приворотные рецепты до сих пор не утратили магнетической силы. Невзирая на отчаянные потуги, Сергея все быстрее и дальше относило от Анны невесомой соломинкой, тогда как Майкл все плотней прилипал к ней месмерическим чучелком.

Анна походя заглотила крючок из фигурной лапшы, влетела в кукан настольной игры в декадентство и постмодернизм. И действительно, ну что может быть эксклюзивнее плэйбоя в сумрачном джипе с головой кастанедовского орла на блестящем капоте? Разве что пьяный бомж во фраке от Хьюго Босса. В довершение тихого ужаса Майкл грузил Анюту паранормальными байками, корчил из себя беспроволочного мыслеграфиста.

- Анна, на кого ты стала похожа? – укорял ее Серж, подстерегая у дверей института. – Тебя стремительно атакует невроз. Посмотри на себя в зеркало. У тебя глаза, как у Крупской после всенощного диспута с Коллонтай.

Анна молча проходила мимо Сергея и садилась в джип Майкла. Орел сигналил Сергею бездушным оком: что, чувачок, снова в пролете? “Ничего-ничего!” - ответно подмигивал Серж. – “Главная битва еще впереди!”

Обыкновенный мильон терзаний. “Облом-с!” - как говаривал в таких ситуациях любитель прогулок на фрегате “Паллада”.

Майкл вызволял леди Энн из остоженской мглы, вставал на крыло и в упоении бряцал рулады на австрийском немецком. Анна неважно воспринимала на слух австрийский отрог немецкого, но цепенела от лязганья речи до состояния автоотдачи. В золотые минуты все более редких телефонных бесед Анюта иногда признавалась Сергею: “Когда я выхожу из института и вижу джип Михаила, я буквально впадаю в транс!” Сергей хорошо понимал Анну. За свою недолгую жизнь он успел услышать немало историй о подобной реакции женщин на роскошные автомашины.

Михаил и Серж соприкасались нечасто. Состояли в прохладном знакомстве. Это Анна их почти насильно свела.

Надеялась, что подружатся? Но зачем? Или просто пыталась ускорить развязку?

Когда Серж узнал от Анны о своем окончательном поражении – Анюта сообщила ему об этом, как матери о залетной беременности – он только вздохнул, словно дунул в кастрюлю врача-пульмонолога, и смиренно принял непруху.

Хотя и недоумевал: какой-такой механизм насилует шестеренки реальности столь затейливым образом? В голове колыхался зацепленный памятью постер – треугольник из трех шестеренок как пример забредшей в тупик кинематики. А тут – на тебе! Было две шестерни – он и Анна. Худо-бедно крутились-вертелись. Появилась третья, казалось бы, цепенящая функциональную парность устройства. Но система продолжала работать. Только две шестеренки вращались навстречу друг другу, а третья – которой стал теперь Серж – крутилась немыслимо в двух направлениях сразу. Причем и в первом, и во втором – по принципу “от винта”. На обывательский русский этот феномен можно было бы перевести приблизительно так: “Мужик, третьим лишним не будешь?”

До лобовых столкновений дело доходило считанные разы, поскольку Серж и Майкл инстинктивно избегали друг друга. Но когда им все же случалось плыть в лодке одной и той же компании, то тут уж Серж выкладывался на всю катушку, чтобы послать соперника за борт хвостищем весла. Но хитер и коварен был отпрыск профессора экологии, да и крепко сидели в уключинах деревянные рыбины. Изнеженный Михаил тяжелым оружием брезговал, предпочитая стилеты и шпаги. Но если Серж даже веслом орудовал по-гриневски, то Майкл озирался на опыт лаэртов и швабриных. Хотя смертельный удар нанес Сержу лично Майкл, весть о том, что острие клинка было сдобрено ядом, донесла до него простодушная Анна.

Анна редко звонила Сергею. А этот звонок был и вовсе особенный. Ранний, как первый трамвай. За окном только дворники шебуршали. Анюта была как натянутая тетива. В ее плюшевом голосе неожиданно проявились пружинные обертона.

- Сережа, мне нужно срочно с кем-то поговорить. Иначе я просто лопну от чувств.

- А почему именно со мной? – спросил Серж, почуяв недоброе и начав холодеть инстинктом и разумом.

- А потому что уже три моих лучших подруги послали меня на фиг.

Сергей посмотрел на часы. Пять утра. Неудивительно.

- А если и я пошлю тебя в фиговую рощу? – сказал Серж и испугался собственной смелости.

- Нет, не пошлешь. Я это чувствую.

- Не пошлю, конечно, - вздохнул Серж. – Ну, говори, что там у тебя стряслось? Хотя, мне кажется, я все уже понял.

- Молодец, если понял. Ах, Сережа, я так его люблю! Это такое необычное чувство... Раньше со мной такого никогда не случалось. Вокруг все какое-то другое. И чужое, и родное одновременно. Ну, как будто я вернулась из кругосветного путешествия. Или не так. Как будто я долго-долго болела. Ах, нет... Это как-то банально... Я не знаю, как это выразить... Вот он лежит здесь. Рядом. Он спит. Такой беспомощный, такой...

- Что?! – крикнул Сергей. – И ты мне об этом говоришь?! Зная, как я к тебе отношусь?! Ты что, рехнулась?! Ты... ты...

Сергей грохнул телефонную трубку о дверь и плюхнулся животом на кровать. Его трясло от гнева и боли. Какое бесстыдство! Нет, это даже хлеще... Какая б... какая, бля, сублимированная нравственная пустотелость! Какой потрясающий эгоцентризм! Вот до чего доводит отсутствие моральных табу! Нет, с Анной что-то непостижимое происходит. У нее временное помрачение сознания. Интересно, откуда она звонила? Она у себя или у него? Или не у себя и не у него? Хотя, какая разница!

Телефон враскорячку валялся у двери. Сергей сиганул с кровати и взвыл от трескучей боли в коленках. Схватил аппарат и прижал его к уху. Телефон работал, но на другом конце трубку уже повесили. Сергей набрал номер анютиного мобильника. Мимо! Ошибся в цифрах! Набрал снова. Подождал. Абонент временно недоступен. Не хочет Анюта разговаривать. Ну и черт с ней! Все! Это просто какой-то кошмар! Этот ее звонок продемонстрировал всю унизительность его положения. Как он мог докатиться до положения шестерки? Да какой там шестерки! Зеро! Минус единица! Серж сжал телефон в кулаке и замахнулся, чтобы расколошматить его о стену. Но передумал, сложил его, как перочинный нож, и запулил под кровать. Серж прислушался. За стеной в соседней комнате, где спала его матушка, было тихо. Где-то рядом скулил горемыка-комар. Что делать? Что делать? Серж лежал на кровати, натянув одеяло на голову. Черные тени мелькали перед его глазами. Мелкие демоны нравственных мук. Демоны, бесы... Какая-то есть тут зацепочка. Что-то крутится в голове, хвостиком виляет. Вот оно! Балбесу Димону надо звонить. Димон поможет. И Серж полез под кровать.

Разговор с Димоном помог лишь на короткое время. И Серж начал спешно искать забвенья в эзотерических кущах, осыпанных стекловатой российского горемычья. Но это гомеопатическое снадобье лишь ускоряло процесс погружения в омут депрессивных синдромов, в результате чего он однажды вскочил из-за письменного стола, за которым всасывал через трубочку лабуду о сакральном кодексе созидателей вампиризма, выгреб на пол из недр хладнокровного “Боша” все съедобное содержимое вместе с полочками и перемычками, залез в ледяную пещерку сам и принял позу роденовского мыслителя. Дверца холодильника услужливо затворилась. Электрический соглядатай потух.

- Ну, остывай же, остывай же! - понукал Сергей перегревшийся кипятильник души.

Но душа остывать не желала.

Из холодильника его извлекла мама.

Серж сипел, чихал и кашлял целую неделю. Забросил фабрику, оставив ее на добросовестный произвол Димона. Анне он не звонил. Она ему – тоже. Серж железно решил поставить на Анне крест, но в глубине души надеялся, что она будет скучать без его эклектичных, забавных побасенок и снова ему позвонит. Вот тогда он позволит себе разыграть роль растоптанной добродетели и потребует сатисфакции и реституции. Однако Анна упорно ему не звонила, вероятно, по-прежнему пребывая на пике интимного счастья.

Однажды Сергей проснулся в особенно мутном состоянии духа.

- Мишель! Мишель! Со своим змеиным жалом-кинжалом! Отравил, околдовал Анну! К черту железный крест! – закричал муторный Серж, осемененный полусонной догадкой.

Он, как заяц в минуту смертельной опасности, пнул ногами в живот ватно-стеганное одеяло, которое на мгновение застыло на потолке безобразной лепниной и накрыл ладонью вечно бдящий мобильник на тумбочке. В этот миг на него обрушилось с потолка одеяло. Сержу показалось, что его накрыло бетонной плитой. Сергей сполз на мягкий и плотный, как мох, акриловый коврик и забарабанил пальцем по клавишам.

- Анна, привет! А вот и я! Не ждали-с? Ты что - меня не слышишь? Почему ты молчишь? Анна, Анна! Чертово одеяло! Я не звонил тебе потому, что мне требовалось какое-то время для того, чтобы все обдумать, разложить по полочкам и карманам.

- По каким карманам? – искренне удивлялась Анюта. – Я тебя не понимаю. Что ты там себе напридумывал? По-моему, все уже разъяснилось.

- Аня! Анютик! Постарайся понять, что невзирая на обманчивую реальность я – лицо самое что ни на есть абстрагированное. Так сказать, надобъективная внесубстанция. Пятая шестеренка в телеге. Или даже третий рентгеновский глаз. И по этой причине с этажерки параллельной реальности мне все гораздо виднее.

- Что тебе виднее, надобъективная внесубстанция? С этажерки параллельной реальности? – хохотала Анна. – Какая еще пятая шестеренка? Что за чушь ты несешь? Ты пьян? Да-да! Ты пьян. Очень пьян. А ты ведь прекрасно знаешь, что я ненавижу пьяных.

- Я не пьян. Я выпил всего сто граммов коньяка с лимоном и тмином. В лечебных целях.

- Нет, ты пьян. У тебя язык заплетается.

- Анютик, я просто болен. У меня температура. Майкл у тебя?

- И где же ты простудился? На улице – теплынь. Или коньяк прямо из холодильника хватанул? Серж, ты начинаешь всерьез меня раздражать. Знаешь что? Лучше перезвони, когда выздоровеешь, а? Вернее, когда проспишься. Фу! Алкаш подзаборный!

Серж пригнулся. Стрела просвистела над самой макушкой.

- Насчет холодильника ты почти в точку попала, - сказал он, распрямляясь несломленным тростником. - Но только почти. Это я сам в холодильнике два часа проторчал.

- Что?!

“Ту-ту-ту-ту-ту”.

Это было жестоко.

Но Серж и этот удар перенес.

“Ладно! Сама ведь сказала, чтобы перезвонил, когда вылечусь. Поступлю согласно полученному предписанию”.

Мама быстро поставила Сержа на ноги, но что делать с его перевернутой головой – не знала.

Сергей еще несколько раз пытался раскрыть Анне глаза на ее избранника. Хотя для этого нужно было обналичить условия, позволяющие идти от обратного, то есть принуждающие именно Аню заглянуть Майклу прямо в глаза. И не где-нибудь там в полутьме посиделок, а в средоточье плавильного солнцепека. Но для этого нужно было хотя бы добиться того, чтобы ее возлюбленный сковырнул для начала светоохранные шоры – ну ведь точно: вампир, упырь, вурдалак! – однако тот делать этого не желал, уподобляясь в каком-то смысле Михаилу Боярскому, который намертво пригвоздил к голове вислокрылую шляпу.

Да и что можно было внушить особе, ввинченной в транс болезненной страсти? Любовь к Михаилу пылала в Анне свечой в истонченном бокале. У Сержа едва доставало сил утешать себя тем, что когда-то фитиль должен будет все-таки догореть до донца. Но при этом он опасался, как бы вместе с любовью не выгорело попутно и мотыльковое тельце Анюты.

К телефонным переговорам он готовился с каждым разом все тщательней. Составлял себе даже языкастую шпору с анекдотами, афоризмами, каламбурами и “экспромтами”, призванными разбавлять драматизм ситуации, которые, впрочем, применять удавалось не часто. В первую очередь из-за реактивного сокращения сроков телеобщения.

Каждый новый набег на нежно-снежную крепость отшвыривал его от Анюты все дальше и дальше, на совсем уже непочтительное, непростительное расстояние.

В конце-концов он почувствовал, что очутился в безвздошном пространстве, вгрызаясь остриями ногтей и зубов в край доски в черно-белую клетку. Но Анна не торопилась или вовсе даже не думала наступать горемыке на пальцы. Не к лицу, не к прическе, не к платью и даже не к мушке на щеке королевы смахивать с шахматного ристалища непроходную пешку.

Густая пелена беспролазности замкнула Сергея на агрессивную бесшабашность, отчего он решился на последний, решительный бой.

Одеяло снова взлетело под потолок и прилипло к известке залетанным вдрызг ковром-самолетом. Серж держал в руках телефон и ждал, когда одеяло обушится на него пылкой бальзаковской женщиной. Но одеяло как жвачка приклеилось к потолку и возвращаться вниз не желало. Непостижимо.

- Анна, мой друг! Это я. Не узнала? – заголосил перекатами Серж.

Получилось очень похоже на Даргомыжского. Натужно и устрашающе.

Анна фыркнула и промолчала.

В комнату заглянула мама. Чуть приоткрыла дверь и сверкнула приветливым глазом. Сергей замахал на нее ногами. Ехали медведики на велосипедике. Дверь затворилась.

- Аня, тебя не удивило, что я пропадал целых три недели? – Серж спрыгнул с ходуль речитатива. - Нет? Понятно. Еще один симптом увядания.

- Увядания – чего? – подала голос Анна.

Она пребывала в надежно приподнятом настроении. Ее престарелый научный руководитель, дотошный искатель блох, выкусал и одобрил предпоследнюю главу ее диссертации. В этой главе раскладывались как в пасьянсе рисковые варианты индексных фьючерсных сделок. Пасьянс сошелся. В живой экономике такое не часто случается. На кухне Серафима Максимовна и Михаил разлили весеннее половодье беседы на тему: супружество как высшая и конечная стадия отношений между мужчиной и женщиной.

- Всего! – уточнил Сергей.

- А нельзя ли чуть-чуть точнее?

- Можно. Все рождается, зреет, звереет, но затем увядает, хиреет и тлеет.

- Это – твое? Судя по чудовищному глагольному рифмоплетению.

- Нет, это – китайская поэтическая традиция на излете династии Тан. В переводе Анатолия Мариенгофа.

- Мариенгофа?

- Да-да! Именно Мариенгофа. Вот о Есенине каждый пейзанин наслышан, а о верном друге его и литературном наперснике до странности мало кто помнит. А между прочим его образы похлеще есенинских были. – Серж скосил глаз в шпаргалку. – Ну вот тебе, к примеру... Подожди, сейчас вспомню... Ага! “Милая, нежности ты моей побудь сегодня козлом отпущения...”

- М-да. От таких стихов козленочком станешь. Или козочкой, - Аня раскрыла немецко-русский экономический словарь и, чтобы не тратить время впустую, стала учить наугад незнакомые термины.

- Господи! Тебе твои биржевые медведи с быками все уши поэтические поистоптали! Чертово одеяло!

- Что?!

- Да нет. Это реплика в сторону. Мне одеяло на голову плюхнулось.

- Откуда?!

- С потолка.

- Серж, ты опять пьян?

Сергей вскочил с кровати, сделал два шага и резко открыл дверь – не подслушивает ли маман? Мама возилась на кухне.

- О, Господи! Да трезв я как стеклодув! – Серж выхватил из стаканчика с пишущими принадлежностями карандаш и накалякал на обрывке газеты: ДУРАДУРАДУРА. Карандаш был твердым как гвоздь и вспахивал бумагу крестьянской сохой. - Ну разве не может трезвому человеку свалиться на голову с потолка одеяло? Если хочешь, могу детально описать технологический процесс залипания одеяла на потолке.

- Хо-хо! Давай об одеяле больше не будем? – Аня с досадой захлопнула словарь. Не получилось делать два бесполезных дела одновременно.

- Давай! Меня наши с тобой отношения гораздо больше волнуют, чем это дурацкое одеяло... О, черт! Ладно, не буду больше об одеяле! Анна, Аня, Анюта, ты понимаешь, что наши отношения с каждым днем теряют прозрачность, которая незаметно превращается в призрачность?

- Серж, я настоятельно тебе советую перестать читать мне свои витиеватые ламентации. Они начинают изрядно меня раздражать. И не поминай, пожалуйста, имя Творца всуе. Он все видит и слышит!

Почему-то высокое религиозное чувство пробуждалось в Анюте только на пару с заурядной женской стервозностью.

- Кстати, Анютик, слышала ли ты на днях новость, что какие-то базельские ученые откопали в архивах “Евангелие от Иуды Искариота”? Вот тебе и снова Есенин!

- Ну, слышала. Очередной апокриф. Много шуму из ничего. А причем здесь Есенин?

- А вот при том. И не только Есенин, но и опять же Мариенгоф. Так называемое открытие швейцарских ученых было на самом деле уже давным-давно сделано Есениным и Мариенгофом. Базельские историки каким-то образом наткнулись на уцелевшую копию “Евангелия от Иуды”, сочиненного в начале двадцатых годов прошлого века сразу на четырех языках – русском, латинском, древнегреческом и арамейском – блестящим лингвистом, приват-доцентом Московского университета господином Шварцем. Обрати внимание на фамилию автора – Шварц. Слово “шварц” в переводе с немецкого на русский означает “черный”. – Аня пропустила мимо ушей эту неудачную шутку. - Шварц писал это “Евангелие” целых двенадцать лет. А поделиться написанным решил почему-то только с неразлучными друзьями-имажинистами. Читал Шварц свой апокриф до трех часов ночи. На русском, разумеется, языке. После многочасовой декламации в изнеможении рухнул на табурет. А Есенин с ядовитой улыбочкой и говорит ему ласково: “А вы знаете, Шварц, чепуховина у вас получилась!” Ну, Шварц сразу с табурета на пол упал и к прихожей на четвереньках пополз. Потом слышат друзья – ка-а-ак парадной дверью шарахнет! Уже утром выяснилось, что Шварц пришел домой, заказал кухарке яичницу, а сам проследовал в кабинет и аккуратно там застрелился. Я думаю, что “Евгангелие от Шварца”, возможно, в несколько искаженном виде, попало в Швейцарию через романиста Измайлова. Он много чего в Швейцарию из России перетащил, когда туда окончательно перебрался. Например, дневники генерала Опыхтина об осаде Кремля мятежными стрельцами… А швейцарцы, надо отдать им должное, молодцы. Настырные ребята. В шестидесятых годах гельветские музыковеды откопали в Женеве несколько тетрадок с нотными записями сочинений месье Сент-Коломба. До этой уникальной находки многие считали этого композитора вымышленной личностью. Эдакий мифчик эпохи Люлли. Однако его сюиты для виолы ди гамба оказались просто потрясающими. За них тут же ухватился Жорди Саваль. А ты читала Паскаля Киньяра... Анна, ты слышишь меня?

- Слышу-слышу! – откликнулась Анна заячьим голоском. Разговор с Сергеем напоминал ей затянувшиеся проводы хорошего настроения. - Но причем здесь все это? Или ты опять заболел? Снова выпил прямо из холодильника фужер коньяка.

- Нет-нет, я вполне здоров. Хотя, честно признаюсь, твоя реакция на мою тогдашнюю откровенность… Ну, относительно того, что я два часа просидел в холодильнике… меня покоробила… Не оскорбила, но покоробила. Вот так!

- Ой, Серж! Ты что – снова хочешь меня напугать? Не надо больше про холодильник!

- Что?! Ты хочешь сказать, что тебя пугает безыскусная история состязания человека и холодильника? А вот меня гораздо больше страшит история увядания наших с тобой отношений. Куда исчезает тепло отлетевшего лета? Спит в вазах с вареньем из вишен и слив? – снова вскарабкался Серж на ходули речитатива.

- Китайская поэзитическая традиция на излете династии Тань?

Серж снова схватил гвоздь-карандаш и начал царапать на полировке письменного стола: ДУРАДУРАДУРАДУРА. Господи! Пристрелить ее, что ли, из браунинга или из бульдога - и дело с концом!

- Чем это ты там скрипишь?

- Чем-чем! Зубами, конечно! – и действительно всхлипнул зубами.

Анюте нестерпимо захотелось хорошего чая. Анюта вспомнила про баночку китайского чая с апельсиновым цветом, уже было поднялась, чтобы идти на кухню, застегнула нижнюю пуговицу на халате, но снова уселась в кресло. Не рискнула вторгаться в беседу Мишеля и мамы. Мама так редко бывала в приподнятом настроении. Причем эти редкие случаи тютелька-в-тютельку совпадали с появлениями Михаила.

- Тан. Твердое “н”. Тан. И не на излете, а на взлете. Но какая, собственно, разница. Раньше ты излучала свет майской зари, а теперь щиплешь глаза неоновым китчем рекламы. Ты расточаешь свою первородную самобытность. Теряешь перламутровое лебединое оперенье Одетты, снисходя до совместных полетов с Ротбартом интеллектуальных низин.

- Ага! Приехали! Ротбарт – это Мишель. А, ты, значит, Зигфрид?

- Не угадала. Я самый гадкий, но при этом самый умный и прозорливый утенок, то есть лебеденок, в кордебалете маленьких лебедей. В общем, так. Я к тебе сейчас прихожу, и мы обо всем серьезно поговорим.

- Нам не о чем говорить серьезно, По-моему, я тебе уже все сказала.

Анна расстегнула нижнюю пуговицу на халате. Она мешала ей полноценно злиться.

- Ты все сказала, а я еще нет.

- Ну давай по телефону. Так уж и быть потерплю. Хотя и этого не обещаю.

- По телефону не получится. Ты же знаешь, что я от твоего голоса дурею. У меня мысли сначала разбегаются, а потом снова сбегаются и лбами друг о друга хлопаются. Мой интеллектуальный кпд падает до такой степени, что мне за себя обидно и стыдно. Короче, я к тебе еду.

- Серж, не надо. Понимаешь? Не надо!

- Отниму у тебя ровно пятьдесят девять минут. Минута – на лифт. Ты же сама говорила, что с тобой очень просто, - опасно съехидничал Серж.

- Ну не надо! Оставь меня в покое! - раздраженно трепыхалась Анюта. - Я диссертацию дописываю. Ты знаешь, что у меня со сроками...

- Если ты хочешь отшить меня при помощи этого дохлого аргумента...

- У меня дома и мама, и брат.

- Прекрасно, я и маме твоей на Михаила глаза раскрою.

- Михаил у меня дома.

У Сержа раскорячились локти, и он ударился грудью и подбородком о письменный стол. В его правый глаз вцепилось грозное слово: УРАДУРАДУ. Что это? Разве умеет писать он по-месопотамски?

- Значит, Михаил у тебя? Вот с этого и надо было начинать...

- Я вообще с тобой ничего начинать не хотела. Ты сам позвонил и начал плести какую-то дребень про евангелие от Иуды.

- Причем здесь евангелие от черного Шварца? Хотя этот случай в самом деле быть место имел. – От наплыва раздолбанных чувств мысли Сержа вновь чокнулись лбами. - Запротоколирован самим Сергеем Есениным и подписан группой его товарищей и кухаркой господина Шварца. Но я-то к другому клону клоню. Я просто хотел тебе рассказать кое-что о черном Мишеле. То, что он тщательно от тебя скрывает.

- Ты что? Шпионишь, что ли, за ним?

- Да нет! Он сам вовсю откровенничает в малоизвестных тебе кругах.

- Это ты о его женщинах, что ли? О его бывшей скоротечной жене? Это все неважно, случайно. Он все мне об этом давно рассказал. Серж, ты понимаешь, что становишься не в меру навязчив и гнусен?

- Я, значит, гнусен? А этот тихосапый нуароидный ловелас...

- Боже, как ты мелок и мерзок!

- Анна, я прошу тебя, не поминай имя Творца всуе. Он все видит и слышит.

- Ну все! С меня хватит! Ты и здесь умудряешься ерничать. Я видить и слышать тебя не желаю! Никогда! Слышишь? Никогда! Я исключаю тебя из круга своих друзей. Навсегда!

- Анна! Анна!

“Ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту”.

Серж растерялся, застыл с трубкой, крепко прижатой к уху. И только когда ухо стало нещадно щемить, положил аппарат на стол. Накрыл им мистическое слово УРАДУРАДУ. По краям торчали лишние буквы. Он понял, что между ним и Анной что-то окончательно оборвалось. Слова Анюты прозвучали, как отлучение. Он представил себя кометой, сорвавшейся с привычной орбиты, как собака с цепи.

А вот это, кажется, полный апофеоз. Да не кажется, а так точно, товарищ майор. Не добежав двух метров до амбразуры со связкой птурсов в руке, был втоптан в месиво глины плевками крупнокалиберного пулемета.

Он тут же набрал номер Анны, но к телефону подошла Серафима Максимовна. Сергей отключил мобильник.

Такого постыдного приземления Сергей предвидеть не мог. Ведь он же любит ее. Так искренно, так нежно! Сергей клял себя за этот извечный стеб даже над самыми светлыми своими чувствами, но сделать с собой ничего не мог. Ирония Сержа бежала впереди его мыслей, как рука портретиста Чарткова впереди его образов.

Ехали мы, ехали с горки на горку, да потеряли ось от колеса. Возвращение блудного конкистадора на постылую родину:

“Уже недалече - вон роща, вон пруд.
Пенат не признал, чай, родимых?
На сретенье дети нашли в роще труп.
В пруду – во-о-от такие налимы!
Деревня-то наша, Зеленый прошпект,
Стоит в живописном ущелье.
Но дома поповского больше уж нет.
Гляди-ка – а вон моя келья!” -
На козлах привстав и хлестнув лошадей,
Ямщик лихо свистнул в кулак.
И лошади встали у самых дверей,
У самого входа в кабак... ”

- Маман, маман! - зарычал он сквозь нервную стенку. – Дай, ради Бога, что-нибудь проглотить! Все что угодно! Только не манную кашу с молоком!
Серж распахнул священную книгу Тошибы. Затрещали силиконовые дровишки, заплясали белые буквы на черном, пыхнул кусочек синего неба с белой прорезью для ключа. Серж всегда выбирал максимально простецкие шифры. На мобильнике у него стояло четыре нуля, а на Тошибе – семь. Отмерил семь раз по верительной клавише.
“Хорошо же, милый Анютик! Я все же достану тебя. С помощью электронного мыла доведу до тебя свою центробежную мысль”.

Центробежная мысль была незатейлива, но по-житейски сильна. Оставит Анюту Михась, очень скоро оставит. И поэтому ей непременно нужно сделать упреждающий шаг – бросить его самого.

Всасывая недоваренное спагетти, Серж строчил Анюте четырехствольное письмо сразу на четыре электронных почтампта, в котором пророчества и обличения скакали по строкам и между строк, как носороги по городу N. Ничего оскорбительного в послании не было. Если, конечно, не считать оскорблением назидательную галиматью незапятнанного светом ответной любви.

Через минуту он получил свинцовый ответ:

“Серж, мне не остается ничего иного, как поставить на тебя фильтры”.

Ему бы вовремя спохватиться, натянуть спортивный хитон, да совершить пробежку вдоль трамвайной линии от сбербанка на Зеленом проспекте до новогиреевского базара. Ан нет! Обуреваемый мыслями в шишковатых разводах, он послал Анюте с другого адреса длинную огненную стрелу. Пламенная записка начиналась так:

“Ставишь фильтры на верного друга? Отважный, почти геройский поступок. Вполне достойный стервочки плацкартного класса...”.

Модернистское в смелом разрезе слово “плацкартный” - да и про “стервочку” как-то тоже не думалось-не гадалось - сорвалось у него с языка неожиданно, как срывается с ясеня желудь и бьет по маковке исключительно для прозвонки извилин. Малое яблоко Ньютона. Ньютоновская китайка.

“А ведь что-то в этом все-таки есть!” - с торжеством подумалось Сержу. – “Не купейного класса, не общего, а именно - плацкартного! Плац-карт-но-го!”

Анна извернулась по-женски коварно:

“Меняю все свои адреса. Чтобы оградить себя от таких, как ты”.

(продолжение следует)