ФИЛОСОФИЯ И ОБЩЕСТВО

[Заметки дилетанта о круглом столе “Философия и власть”:
итоги IV Российского философского конгресса]

Уважаемый Редактор!

В начале июня в Москве проходил Российский философский конгресс. Событие, СМИ не отмеченное. Я случайно наткнулся в Интернете на его обсуждение за круглым столом в РЖ. Ознакомился, возмутился, возбудился. Написал маленькую полемическую статью. Послал туда, откуда шёл сигнал. Как принято в российском “информационном обществе”, оттуда “ни ответа, ни привета”. Хотелось “гавкнуть” в лицо “профессионалам” от философии, но они в башне из какой-то там кости.

Статью я слегка модифицировал. Может быть, напечатаете? Когда-то Ваш альманах интересовался темой философии.

“Полное отсутствие общественного интереса к такому событию, как IV Российский философский конгресс, говорит о том, что мы никому не интересны, кроме нас самих”.
(Никита Гараджа).

“На мой взгляд, сегодня наша философия находится в самом тяжёлом, почти катастрофическом состоянии, в котором она ещё не находилась за все два века своего существования Мы никому не интересны. Мы не интересны сами себе”.
(Виктор Милитарев).

Круглый стол.

Эти признания могли бы вызвать уважение, если бы (что логично ожидать) за признанием утраты общественной значимости философии, следовал бы исторический и структурно-функциональный анализ состояния современной российской философии.

Не так давно на страницах одного из российских журналов “для чайников” была поднята тема о состоянии российской науки. Журнал не научный, но не чуждается потребности осторожно пофилософствовать и поразмышлять “о судьбах”, например, науки. Вспоминая тему состояния современной науки вообще и российской, в частности, по материалам того журнала, нахожу поразительное сходство с дискуссией круглого стола: “Философия и власть”.

В самом общем виде это сходство напоминает позицию биологического паразита, обнаружившего или начинающего обнаруживать, что жизненные соки его хозяина истощены, и, следовательно, “витальный интерес” (паразита) начинает диктовать необходимость “зубами цепляться за своё место по праву (Никита Гараджа).

Может показаться, что я “передёргиваю и искажаю взрывную волю автора этих слов, которые на самом деле выражают горячую его готовность “формулировать доктринальные рамки места философии в социальной машине”. Он с вызывающей прямотой заявляет: “Мы отвечаем на призыв власти и встраиваемся в социум. А тех, кто будет вставлять нам палки в колёса, мы просто сметём. … Ибо теперь и мне и каждому из нас государство вправе сказать: “или вы служите идеологии, или убирайтесь””.

Нельзя же так забывать историю философии, тем более, философу по профессии. Начиная с Платона на службе у тиранов (а может быть и ещё раньше), все философы, служащие власти, а не обществу, или плохо кончали, или оказывались запачканными кровью, ибо известно, что построение идеального государства по философской идеологеме приводит к тому, что для людей созидается преисподняя.

Отстаивая самобытность русской философии, Н. Гараджа отметает те направления в ней, которые определяли мировоззренческую, а не конструктивистскую (идеологическую) роль философии в обществе (см., например, сборник “Философия и мировоззрение на переломе”. М. ИПЛ. 1990.) Он как бы говорит сам себе: “если им – Канту, Гегелю, Ницше – можно, то почему нельзя мне?”. Но сам Гегель в предисловии к “Философии права” предупреждает, что философия не предназначена к конструированию государственности. А К. Маркс, значение философии которого на западе оценивается без пиетета очень многими, признавая диалектику Гегеля, весьма критично отзывался об оправдании Гегелем прусской государственности.

Остаётся непонятным пафос Гараджи, направленный на то, чтобы “взорвать систему изнутри”. Здесь наблюдается философская неясность – что имеется в виду, когда говорится о “системе”, подлежащей “взрыву изнутри”? Философски корректно было бы определять “социум” как дуалистическую систему “общество-государство”. Тогда мировоззрение есть общественное информационное поле, сохраняющее длительное влияние на формирование “склонности” (Лейбниц), то есть менталитета нации, и исходящее из менталитета нации, а “власть” есть функция государства с соответствующей идеологией твёрдой власти” или “управляемой демократии”, и эта идеология может меняться при смене власти в относительно коротких временных промежутках. Поэтому, поступая на службу государству, не следует обещать взорвать его, если не руководствоваться террористической идеологией. Для философа правильнее было бы признать необходимость изменения мировоззрения нации и вести диалог не с властью, а с обществом, ибо сказано: “Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является её многонациональный народ” (Конституция Российской Федерации ст. 3, п. 1). Правда, для понимания такой малости надо быть философом “по крови”, а не по профессии.

Продвигаясь дальше за круглым столом, находишь жалобы обиженных людей, но не философов: “Из-за того, что мы “совковые”, это не значит, что нас надо лишить зарплат и помещений, дав их приватизировать всяким негодяям” (Виктор Милитарев). Но для чего поддерживать институции, которые “не интересны никому” и “самим себе” тоже? Ожидаешь философского анализа понятия “кризис” (кризис вообще, и в философии в частности), а получаешь жалобы, так называемых, “профессионалов”.

Последний абзац выступления В. Милитарева перекликается через почти век с жалобами Н. Бердяева на чрезмерную “волю к жизни” и смерть культуры (“Воля к жизни и воля к культуре”. Н. Бердяев).

Время прошло, а что изменилось? На останках российской культуры возникла советская марксистская философия (е лидер В. Ленин с его 55 томами “философских” сочинений), которая “смела” тех, кто вставлял ей “палки в колёса”, погрузила их на “философский пароход” и отправила на запад. “Отдав честь” (философскую честь), она стала служанкой власти. Возомнила себя профессиональной (элитной) философией и порвала всякие обратные связи с обществом, совершенно забыв философскую (онтологическую) истину: “в замкнутых системах энтропия растёт до максимума”, что и приводит к торжеству “не способных”, а “способных на всё”.

Но есть и спокойные, осторожные, “взвешенные” голоса, видимо, “природных” оптимистов, которых приближение и, даже наступление, катастрофы не пугает – “так всегда было; как-нибудь выплывем”. Алексей Козырев “теряется в догадках” (это философ-то!), почему в обществе отсутствует интерес к философскому конгрессу (несмотря на знак, поданный самим Президентом!). Здесь уже нужен Фрейд, потому, что дальше идёт: “... здесь не нужно слишком увлекаться моделями привязывания философии к власти, хотя я думаю, что конгресс продемонстрировал то, что философы не ощущают себя какими-то лунатиками и хотят думать о том, о чём думает общество”. Так всё-таки о чём хотят думать философы: о том, что думает власть или о том, что думает общество?

Послушаем о “представлении современного более-менее образованного российского гражданина” (Константин Крылов, главный редактор газеты “Спецназ России”) -- “что такое философ”. Оказывается, что это “Прежде всего – образование, но ни в коем случае не профессия”. При этом образование, построенное на импортируемом “секонд-хенде” с запада, поскольку “философия российского производства не котируется на мировых интеллектуальных рынках”.

“Почему такое положение сложилось и почему оно всех устраивает? На это есть много причин, начиная от экономических и кончая банально-интриганскими” -- поясняет Константин Крылов. Будучи “более-менее образованным российским гражданином”, Крылов, в отличие от профессиональных философов, позволяет себе указать и на причину “воистину философскую”: “Хорошая философия бывает только в тех государствах, в которых твёрдая власть, по крайней мере, возможна или желаема”. Вот так! Хорошей философии в России нет, как сейчас принято говорить в кругах приближённых к власти, “по одной простой причине -- не хотят твёрдой власти.

И вот! Удивительная чисто философская струя ворвалась в это квазифилософское болото круглого стола, за которым восседают профессионалы”.

Выступление Максима Шевченко, руководителя Центра стратегических исследований религии и политики современного мира нельзя цитировать. Это выступление надо читать целиком. Но последний абзац его выступления не займёт много места:

“Мы, русские, не делаем выводов из нашей русской судьбы. Кризис, постановка предельных ценностей, которыми славился коммунизм, падение этих ценностей, образование на их месте пустоты – являются некими актами влияния человеческой воли, которые люди, пережившие это и находившиеся в этом пространстве, должны были бы осмыслить. Почему Сартр пытается это осмыслить, а мы нет? Достаточно прочесть “Архипелаг ГУЛАГ”, чтобы поставить ряд предельно философских вопросов, которые нуждаются в ответах. О свободе, о свободной воле, о том, что такое необходимость и в каком смысле человек подчиняется диктату.

Это мои вопросы и слова профана”.

Вот она “одна простая причина”: “профаны” и есть настоящие философы, а “профессионалы” оказываются настоящими профанами в своём профессиональном деле, поскольку настоящий профессионализм предполагает большее знание о внутреннем состоянии своей профессии: развивается ли российская философия или живёт совсем недалёким прошлым и заимствованным.

Итак. Точка зрения “профана”: российская философия в кризисе.

Точка зрения “профессионала”: российская философия “испытывает праздник, расцвет,…которого не было в истории страны”. (Андрей Королёв, Российское философское общество).

Профессионал не был бы профессионалом, если бы не смог объяснить парадокс: “кризис отсутствия котировок акций российской философии на международном интеллектуальном рынке/ расцвет российской философии” -- профессиональной схемой: “тезис – антитезис синтез”. Журналист близкий к “профессионалам” (Дмитрий Шушарин) объясняет по просьбе ведущего, что это кризис развития.

Моя точка зрения.

Поскольку я дилетант в философии, то, естественно, поддерживаю тех, кто не относит себя к профессиональному философскому цеху. Я считаю, что российская философия находится в кризисе, начиная с момента отплытия от российских берегов “философского парохода”.

Я считаю, что нет “кризиса развития”, а есть “кризис захламления” российской философии.

Начнём с самого названия конгресса: “Философия и власть”.

Для того, чтобы конгресс принял философское направление требовалось, чтобы в материалах конгресса и, следовательно, в выступлениях за круглым столом был освещён вопрос о том, что такое философия и какое место она должна занимать в социуме. Подразумевалось же само собой, что уж кто-кто, а философы знают, что такое философия и её функциональное предназначение. Но оказалось (по материалам круглого стола), что самое “ёмкое её определение это: “философия -- ни в коем случае не наука, но и не литература (Аркадий Малер).

Далее должен был быть разрешён вопрос о том, что такое власть; какие виды власти бывают; о каком виде власти идёт речь в названии темы конгресса.

Выше уже приводилась статья из Конституции Российской Федерации, в которой говорится о том, что “единственным источником власти в Российской Федерации является её многонациональный народ”. Знание этого факта заставляет недоумевать: почему под властью, где явно, а где неявно подразумевается Путин? Даже не вообще Президент Российской Федерации, а именно сегодняшний Президент -- Путин.

Можно было понять тему конгресса и по-другому. Можно было предположить, что на конгрессе будет освещаться история отношений философов с правителями в ретроспекции, как исторический очерк, например: “Аристотель и Александр Македонский”. Но ведь, нет – все “правильно поняли тему конгресса, и за круглым столом речь идёт исключительно о том, чтобы в ответ на содержание философии в рамках государственной институции, она должна услужить власти. Не той власти, которая обозначена в Конституции, поскольку, видимо, наши философы философски смирились с её номинальностью, а той власти, которая реально может что-то дать, а то и не дать.

Что такое философия.

Из определения философии, если бы оно было дано на конгрессе и за круглым столом, выяснилось бы, что постановка рядом двух слов “философия” и “власть”, как говорят юристы, не правомерна. Но определение философии, данное с точки зрения профессионала, то есть с условием, что будут исследованы все высказывания по этому вопросу, сделанные на протяжении двух с половиной тысячелетий существования философии, заняло бы всё время работы и не одного конгресса. И это обстоятельство есть самое первое свидетельство кризиса философии, который всеми принимается (как хронический насморк), а профессионалам даже нравится, поскольку даёт им повод считать себя элитой, кастой посвящённых.

Известно, что Гегель, в своё время отстаивал право профессионально заниматься философией в рамках государственных институтов, выступая против дилетантов. Но в отношении самого Гегеля с плохо скрываемой ненавистью к его философскому языку выступил К. Поппер. А вот В. Соловьёв признаёт, что потребностью к философствованию обладает всякий человеческий ум. Отличие же философа от не философа заключается в том, что философ меньше устаёт от труда по упорядочению множественности самых разнообразных знаний и способен длительное время удерживать тему размышления в поле своего внимания, поскольку только этим процессом и занят тогда, когда остальные люди заняты другими жизнеобеспечивающими видами труда. Поэтому следует признать, что элитарность профессионального философа – дело во многом случайное; тем более случайное, когда философом становится человек правша с левополушарной доминантой своего головного мозга.

Это замечание сделано к тому, что у огромного числа людей есть и способность к философствованию, и необходимость в философствовании. Эта необходимость, а точнее очень важная потребность, не находит своего удовлетворения, когда профессиональная философия уходит в отрыв, обрастая не качественными и, долго и трудно объясняемыми, понятиями. Тогда индивидуальные усилия среднего человека по упорядочению огромного и всёвозрастающего массива знания не находят связей с достижениями профессиональной философии. Общество расслаивается точно так же, как оно расслаивается, когда есть слои очень богатых и очень бедных людей. Философский подход в оценке такой ситуации заключается в том, что философ отмечает известные из науки физики факты катастрофических событий, вызванные возрастанием слишком большой разности информационных потенциалов между различными материальными слоями (системами), и связывает причины и следствия физических явлений с подобными событиями, происходившими и происходящими в социуме. Таким образом, философ связывает, казалось бы, совершенно разные области знания при помощи общей закономерности, и множественность знания упорядочивается, облегчая понимание.

В этом процессе философ руководствуется интересами всего человечества и ставит перед собой задачу изобретения таких инструментов познания, которые были бы доступны большинству людей. Вместе с тем философ не может отказываться от традиционных, специально философских интеллектуальных инструментов, уже существующих и работающих в его цехе, но которые оказываются недоступными для других. Понимание, достигаемое среди коллег, служит оправданием в принятии неэффективных инструментов к употреблению, когда все “свои” довольны и даже наслаждаются понятой сложностью чисто философских понятий, чувствуя себя среди этой сложности, “как рыба в воде”.

Есть ли выход из ситуации роста сложности, из ситуации, когда коллеги, обсуждающие какой-либо философский вопрос в одной аудитории, не понимают тех коллег, которые заседают в другой аудитории?

Мне кажется, что такой выход может быть найден с помощью включения в философский аппарат тех понятий, которые выросли совершенно самостоятельно в других областях знания. К тому же философия уже “застолбила” эти территории как свои.

Речь идёт, во-первых, о понятии энтропии, которое было использовано философами ещё в двадцатых годах ХХ столетия. А во-вторых, уже существует философская схема понимания развития человеческого общества как прохождение стадий: доиндустриальное общество, индустриальное общество, постиндустриальное (информационное) общество. Уже существует теория информации в науке о связи. И уже предложено в ней понятие информационной энтропии.

Был всплеск энтузиазма среди философов, интуитивно усмотревших огромные возможности применения понятия энтропии в качестве инструмента философии. Но обнаружившиеся трудности применения понятия энтропии к феномену человеческого мышления, вскоре остудили этот энтузиазм, и понятие энтропии стало использоваться в объяснении человеческих процессов всё реже и реже. Последний случай употребления понятия энтропии мне встретился в работе Г. Сатарова, посвящённой исследованию коррупции в России (2004г.).

Трудности, связанные с применением понятия информационной энтропии к человеческим мыслительным и социальным процессам, связаны, на мой взгляд, с тем, что понятие энтропии пытались использовать самостоятельно и в том виде, как оно “работает” в теории информации, к тому же отдельно от понятия информационной негэнтропии. Это аналогично тому, как если бы философы попытались объяснить мир только с помощью понятия идеи, игнорируя материальность мира.

Применение же слитного, хотя и дуалистичного понятия “энтропии-негэнтропии” порождает огромные эвристические возможности для всех областей знания, для философии тем более.

Так вот, с точки зрения “информационного подхода”, философия представляет собой информационную энтропию, имеющую такую пространственно-временную размерность, которая определяется сведениями о пространстве мира и сведениями о времени существования мира, которыми располагает человечество. “Событиями” (число n в формуле информационной энтропии) будут считаться все события, о которых человечество помнит как о реальных или чудесных в прошлом; события, которые происходят сейчас реально или в воображении; события, которых человечество ожидает. Энтропийная схема отношений информационного центра с внешним миром строится по схеме: “внешнее воздействие – возбуждение поляризация внутреннего информационного поля (ДОБРО, ЗЛО). Поэтому “позиция для философа является фундаментальным важнейшим понятием. Позиция определяется ценностями (ДОБРО, ЗЛО), за которые философ готов умереть” (Максим Шевченко). Поэтому “Философия всегда есть инструмент глобализации. Это глобальный способ мышления и обмена смыслами, ценностями между разными людьми” (Максим Шевченко).

В негэнтропии “событием” считается “информационный акт” вида: “модель – реальность ответ (ДА, НЕТ). А сама негэнтропия принимает характер системы с максимально определёнными границами пространства-времени системы. Поэтому перед формулой негэнтропии стоит противоположный знак, поскольку принятие каких-либо моделей из множественного энтропийного набора возможностей “отрицает” весь остальной набор возможностей. Когда власть, любая власть, при осуществлении запретительно-разрешительных функций, применяет какие либо, выбранные ею, модели, она тем самым отрицает возможность свободы, которую философ признаёт как высшую ценность. Поэтому-то “философ, подлинный философ, никогда не может быть удовлетворён властью” (Максим Шевченко”).

Это обстоятельство выбора ограниченного набора моделей объясняет, почему на почве немецкой классической философии возник фашизм, а на почве марксизма возник “сталинизм”. Выбор ограниченного набора моделей есть негэнтропия с ограниченными пространственно-временными границами эффективного бытия. Любое расширение границ – временных или пространственных приводит к тому, что негэнтропия деградирует, теряя свою эффективность. Она становится отрицательной негэнтропией. Превращаясь в отрицательную негэнтропию она пополняет набор поля ЗЛА всеобщей энтропии. Поэтому силовая трансляция немецких способов управления на пространство СССР оказалась бесперспективной. Советское общество управлялось совсем другими моделями, переделка которых силовым способом была невозможной. Но она возможна информационными способами. Это и есть задача философии.

Что такое власть.

Английский философ Годвин видел возможность облегчения управления людьми в их образовании. В своей книге об эстетике, в посвящении королю (так было принято издавать книги) он писал, что “просвещённым народом легче управлять”. Заметьте, что книга чисто формально была посвящена королю, но предназначалась обществу. А наши философы за круглым столом даже не помышляют о донесения “света истины” до народа. Им Президента подавай.

Это и не удивительно. 3 статья Конституции Российской Федерации, в которой говорится, что субъектом власти в государстве является народ, появилась в ней по заимствованию с западных образцов. Советско-российским философам не пришлось “ломать копья” в спорах о том, кто является источником власти в России. Для них было ясно: источник власти в России-СССР-России являются те, кто “наверху -- царь, ЦК, Президент. Поэтому известно, к кому надо апеллировать, выпрашивая себе содержание.

Но ведь, как понимать власть и как оправдывать власть, есть уже философская методика. Эта методика заключена в схеме развития человеческого общества. Она уже приводилась выше. Её стоит только немного модифицировать.

Видимо, следует признать, что общество развивается, переходя по ступеням:

а) энтропийная ступень неразличимости способов взаимодействия с природой, где силовые, энергетические и информационные способы применяются континуально;

б) доминанта силовых способов управления внешней средой, по преимуществу, человеческой, военная экспансия как фактор развития;

в) доминирование энергетических способов управления внешней средой с использованием машин и денег, выполняющих функции энергетически-информационных агентов обмена в обществе (с сохранением силовых способов управления);

г) доминирование информационных способов управления, военная экспансия как фактор развития “снимается” (“демократии не воюют), деньги утрачивают опору на материальное содержание в себе (серебро, золото).

Исходя из этой схемы, можно определить, какой характер власти соответствует той или другой ступени развития человеческого общества.

Очевидно, что если мы, жители России, претендуем на место в информационном обществе, то мы должны признать, что “субъектом власти” должен считаться народ, и все претензии, связанные с несовершенством властных действий, философам надо предъявлять народу (как это делает Валерия Новодворская), поскольку народ в массе своей является источником социальных событий. Но для этого необходимо, чтобы народ в “критической массе (не менее 37%) обладал всей полнотой информации, касающееся того “как государство богатеет и почему не надо золота ему, когда простой продукт имеет”. И здесь без знания философии не обойтись.

Если же в России никто не понимает, в какой стране он живёт, то к власти он будет относиться “по факту”, руководствуясь логикой событий. При этом поток событий будет исходить не от субъектов общества, что должно быть при информационном обществе, а от власти, что бывает при силовом способе управления обществом. Общество по отношению к государству будет занимать “страдательную” позицию, не имея органической потребности ни в научном, ни в философском знании.

Заключая эти заметки о круглом столе, хочется сказать, что Россию впереди ждут серьёзные испытания, которые философов, также как и всех, коснутся самым непосредственным образом. Максим Шевченко прав: “Мы, русские, не делаем выводов из нашей русской судьбы”. Ведь уже были сказаны в двадцатых годах слова: “То, что сова Минервы начинает свой полёт, по признанию одного из великих жрецов её (философии) (Гегеля), только с наступлением сумерек, это справедливое, но вместе с тем тяжкое бичующее признание нашего времени (М.М. Рубинштейн). В России “ещё не вечер”, но он наступает.

( Я бы рекомендовал всем, кто отстаивает элитарность российского философского “профессионализма”, освежить в памяти статью русского философа М. М. Рубинштейна “Жизнепонимание центральная задача философии”).

И напоследок, ещё.

Мне кажется, что неправильно объяснять кризис во всемирной философии (который объективно существует как “захламленность”, как “словесная помойка” (А. Зиновьев)), преподаванием. Возникает вопрос: “что преподавать?”. Загляните в любой философский словарь. Там “объяснение” понятия пестрит отсылками к объяснениям других столь же “объяснимых” понятий.

А какая путаница в философских текстах “профессионалов” при употреблении понятий: “власть” – “жёсткая”, “твёрдая”, мягкая”; “цивилизация” путается с “культурой” и наоборот; “общество” путается с “государством”; “смысл” путается со “значением”; “время” и “пространство” кантовские путаются с “пространством-временем” Б. Рассела (и Локка).

Так, какую же философию преподавать студентам гуманитарных вузов, а что преподавать студентам технических вузов? -- Что бы им не преподавалось, никогда преподанная в современном виде философия не станет для них информационным полем “склонности (Лейбниц), если только кто-то из них не установит случайную связь с философской туманностью”, благодаря собственному напряжённому поиску и вопреки преподавательским усилиям. В таком редком случае, перефразируя Л. Толстого, можно сказать: “Несмотря на то, что его учили философии, он всё-таки стал философом”.

Но ведь речь идёт о важнейшем свойстве человеческого информационного механизма о его способности предвидеть, проникая в беспредельность времени и беспредельность пространства. Речь идёт о воле – источнике человеческих усилий по образованию ноосферы”. И “точка Омега” в этом процессе оказывается у каждого своя.

Так что, у профессиональных философов непочатый край работы, к которой они, я знаю, так и не приступят, пока не спустятся “сумерки”.

И не следует таскать философские труды власти. “Свет истины” надо нести туда, где его ждут людям. Власти философы не нужны по определению, ибо власть это уже сделанный выбор – негэнтропия (у негэнтропии, как известно, противоположный математический знак). Власти нужны технологии – модели управления. А это не энтропия философии, а негэнтропия политики.

Недоумения философов по поводу равнодушия СМИ к философской тематике, наивны. Это очень определённый выбор, сделанный властью через технологии “управляемой демократии”. Выбор, возможно, учитывал склонность народа, которая бывает при силовом управлении обществом.

Боле подробно об “информационном подходе” в философии можно узнать www.negentropy.narod.ru