КУРС НЕИЗВЕСТНОЙ ИСТОРИИ: ЕВРЕИ, КОТОРЫХ НЕ БЫЛО

08-07-2005

Окончание. Начало в № 436 от 31 июля , 437 от 07 августа и 438 от 14 августа.

ЧУДО-ЮДО ОДЕССКОГО ПЕРИОДА

Деление русской истории — и политической, и культурной — на Киево-Новгородский, Московский и Петербургский периоды давно стало классическим. В каждый из этих периодов центральным, самым главным культурным центром страны было совсем небольшое пространство — площадью буквально в несколько гектаров. Именно такова площадь Горы в Киеве, Московского Кремля, стрелки Васильевского острова... а Ярославово дворище даже меньше (где-то с полгектара). Именно там собирались самые активные, самые талантливые люди; они если и не общались, то, по крайней мере, знали друг о друге. Лев Толстой не любил, но лично знал Достоевского, а Блок женился на дочке Менделеева — в качестве яркого примера...

Из этого пятачка застроенной земли расходились культурные импульсы на всю огромную страну, а сплошь и рядом и за рубеж. Так что все верно, правильные названия. Московский период, Петербургский...

Но какой, скажите на милость, период, начался... ну, в общем, что же у нас началось после Петербургского периода? Так сказать, после его... досрочного окончания (вы обратили внимание, как я деликатен?)...

Говорить, так сказать, о “Втором Московском” периоде — явная несуразица, при всем уважении к Н.А. Бердяеву. Если проанализировать, из какого центра распространялись по всей России хоть какие-то новые формы культуры, то получится — единственный город, который имеет право дать наименование периоду,— это Одесса.

Это единственный город, на протяжении всех десятилетий пога... советской власти генерировавший какие-то культурные формы, причем совершенно самостоятельно. Например, джаз Леонида Утесова.

Была Одесса моряков и рыбаков. Тех самых, набегавших в “Гамбринус” слушать еврейскую скрипочку, пить то с английскими моряками, то с греческими ловцами скумбрии... Город героев Мамина-Сибиряка и Куприна.

Разумеется, к этой Одессе ни Бабель, ни герои Шуфутинского не имеют никакого, даже самого отдаленного отношения. Даже к “Гамбринусу”. У еврейского населения Одессы был свой район с красочным названием Молдаванка, неподалеку от рынка Привоз. Размеры части Одессы, населенной и освоенной евреями, не превышают и квадратного километра... Но не это главное. Главное в том, что еврейская Одесса—это вовсе не Одесса купцов, ремесленников и даже не работников по найму. Это Одесса торгашей, спекулянтов и криминального элемента: контрабандистов, воров, налетчиков, перепродавцов краденого, прочих мелких преступников и жуликов. Лучше всего об этом страшном месте писал К. Паустовский, и писал в высшей степени корректно: и без сладострастных стонов про “прелестный” акцент малограмотных людей, и без малейшего отвращения к “жидам”. Очень последовательно видя в обитателях Молдаванки в первую очередь людей, Константин Георгиевич провел своего рода этнографическое исследование, и я очень советую читателю его прочитать [178].

Вот эта Одесса и определила двадцатилетие нашего культурного развития. Одессит рассматривался примерно как пастух и пастушка во французском придворном фольклоре XVIII века: эдакий эталонный представитель народа”.

А советская “голова” сделала своим официальным мужиком” мелкого жулика или бандита! И тот, кого сделали, похоже, ничего против не имел.

Даже одесский жаргон, местный ломаный русский, стал считаться в кругах советской интеллигенции почему-то “очаровательным и “прелестным”. Чем “таки да”, “ой” или “вы ж понимаете” лучше “кругом шашнадцать и “туды твою в качель” — это постигнуть не очень просто. Если вы, дорогой читатель, тоже родились от самки гоя, а не от истинно аристократического создания (скажем, не от базарной торговки на Привозе), вам вряд ли под силу понять всю глубину и мощь именно такого искажения и уродования русского языка. Но бывшее — было, что тут еще можно прибавить.

Остатки Одесского периода истории нашей культуры сказывались еще и в послевоенное время — как усилиями потомков ее создателей и носителей, так и молитвами ценителей и почитателей. И Бабеля переиздавали (хотя и с большими купюрами из его “Конармии”), и Багрицкого, и Светлова. Но уже канул куда-то Джек Алтаузен, потерялись в сумраке времен Сфорим и Бялик...

Маразм уже никогда не крепчал с такой силой, как в одесское двадцатилетие. Ведь в 1950—1970-е годы в России было хоть что-то, кроме продукта, извергнутого головами еврейского Горыныча, а в довоенное время — почти что и не было. Бог знает, сколько верст накрутил над Россией этот трехголовый Горыныч.

В собственном представлении этот Горыныч, поднимаясь над Русью с клекотом из Троцкого и Жаботинского, разворачивая паруса сочинений Бялика и Сфорима, был грозен и прекрасен и к тому же необыкновенно умен и несказанно учен. С видом высокомерного презрения к мужичью и черносотенному быдлу, копошащемуся на земле, приросшему ко всяким там Россиям, брезгуя любителями “русского слова и русского лица”, трещал Горыныч жестяными крыльями прогресса, выпускал отработанные газы из лакированного афедрона (задница - греч.), тряс хвостом, разбрасывая по дикой стране плоды просвещения.

Если бы мнение Горыныча о самом себе хоть немного соответствовало бы действительности трудно даже вообразить, какие сокровища мудрости, какие чудеса культуры возникли бы в это двадцатилетие между мировыми войнами.

Вообще есть жесткая закономерность, которую можно сформулировать так: “как только народу дают такую возможность, он тут же начинает создавать шедевры культуры”. Эти шедевры могут быть очень разными; получив свой шанс, греки сделались блестящими скульпторами и ваятелями, мусульмане сочиняли стихи, а норвежцы придумали китобойную пушку. Но закономерность железная: как только у народа появляется достаточно людей, избавленных от тяжелого ручного труда, имеющих образование и досуг,— и тут же они создают что-то такое, что входит в сокровищницу уже не только национальной, но и мировой культуры. Весь феномен афинской культуры VI—V веков до Р. X. создавался совсем крохотным коллективом: число афинских граждан никогда не превышало 30—40 тысяч человек. Но благодаря удачным войнам, работорговле и эксплуатации союзников этот коллектив стал богатым. Тысяча человек из этих 30 или 40 была скульпторами и архитекторами... Живи Афины только собственным трудом — и эта тысяча, и остальные пасли бы коз, выращивали маслины и ловили бы рыбу. А так — построен Акрополь, великолепные храмы, изваяны статуи, прожили свои жизни Эсхил и Аристофан, выступали на народном собрании Мильтиад и Перикл.

До сих пор неизвестна ни одна имперская нация, не создавшая светочей ума в тот краткий миг, когда империя была на взлете и в ней появился слой достаточно культурный, богатый и свободный, чтобы творить. В конце концов, весь “золотой век” русской литературы создан сословием, которое насчитывало порядка 400—500 тысяч человек. Этим людям дали возможность реализовать свои таланты и способности, вот и все.

И потому полет трехголового Горыныча над Русью — исключительный исторический шанс. Вдруг, в одночасье, уже не 400 тысяч, а почти 3 миллиона человек начинают жить в условиях свободы, образования, сравнительной обеспеченности и приобщения к культуре. И никаких ограничений! Наоборот.

Действительно какой исторический шанс! Как невероятно много могли бы дать ашкенази миру... если бы им было что сказать. Потому что в действительности результаты их владычества не просто малозаметны... Они исчезающе ничтожны и во всех случаях проигрывают результатам культурного развития любой из русских голов (в том числе и поэтов ненавидимого и презираемого ими крестьянства).

Впрочем, это касается не только еврейских ученых, живших в эту эпоху в России. Тут вообще есть некий парадокс мирового масштаба: крупнейшие еврейские ученые, составившие, казалось бы, славу своему народу, никому не известны. Кто слыхал о великом языковеде Сегюре? Чьих ушей коснулась слава известнейшего археолога Ральфа Солецки? Многие ли слыхали о расчетах и теориях Фридмана, изменивших картину Вселенной? Этих людей не рекламируют в еврейских газетах и в журнале “Лехаим”. О них не трубят сионистские организации. Их не включают в список “100 знаменитейших евреев мира”. Их как бы и нет для пропаганды. Они — не знамя.

Классический ответ: евреи создали целые направления в науке... Это очень интересно, только вот одна небольшая сложность: никак не в силах припомнить, о каких направлениях речь?

Если говорить конкретно о еврейских великанах советской науки, то сразу же выясняется, что 90% тех, “кем гордится коллектив”,— это физики-прикладники. Не те, кто создавал новые направления в науке, теории мироустройства, а прикладники, квалифицированные техники, делавшие, во-первых, оружие, оружие и еще раз оружие, а во-вторых, обеспечивавшие СССР космический приоритет.

И даже у этих “великанов советского естествознания” — что у русского Курчатова, что у евреев Капицы и Ландау, оказалась кишка тонка сделать Сталину атомное оружие. “Пришлось” украсть атомный секрет в США, и, конечно же, с помощью евреев — супругов Розенберг.

Даже в традиционно еврейской области, в математике, как-то незаметно сильной струи людей этого происхождения. Колмогоров, Лузин, Соболев, Жуковский, Чаплыгин, Келдыш, Лаврентьев, Портнягин... Вот они, гиганты советской математики. Достаточно?

А если мало — Никита Николаевич Моисеев, спаситель человечества от перспективы атомной войны, автор термина “ядерная зима”. Это после его работ изменились стратегические установки и в СССР, и в США. Обе сверхдержавы пришли к выводу, что победить в ядерной войне невозможно, потому что любой атомный удар приведет к гибели биосферы Земли.

В числе гигантов математики есть и Клейн, но как-то незаметно, чтобы советскую математику “сделали евреи” (о чем пишут порой почти открыто). Да, среди советских ученых высшего звена попадаются евреи. Некоторые из них довольно талантливы. Это есть... И ничего больше.

Вот в области родных мне гуманитарных наук и правда получилось очень интересно: во многих областях, где дореволюционные школы оказались вырезаны напрочь и в советское время сложились заново, евреям удалось сыграть исключительную роль. Те области, в которых действовали эти люди, считались непрестижными, маловажными, работали в них по большей части энтузиасты.

Здесь могу назвать научный феномен действительно мирового масштаба: Московско-Тартусскую семиотическую школу во главе с Юрием Михайловичем Лотманом.

В истории могу назвать Михаила Абрамовича Барга — личность и впрямь исключительную, Н. Эйдельмана, своеобразнейшего диссидента” от науки.

В археологии тоже видны несколько гигантских фигур: Г.Б. Федоров, А.М. Монгайт, Л.С. Клейн — люди невероятно талантливые и во многом легендарные. Да ведь и Лев Гумилев, которому сейчас собираются поставить памятник в Москве, на четвертую часть еврей — по матери, Анне Ахматовой, еврейке наполовину.

Но! Даже в этих сферах возвышаются ничуть не меньшие по масштабам русские фигуры — Б.Ф. Поршнев, Б.И. Пиотровский, Б.А. Рыбаков, Вяч. Иванов, В.Е. Ларичев, В.Н. Топоров... впрочем, называть можно много и многих.

Что характерно — все сказанное справедливо для всей истории советской науки, и в первую очередь для 1960—1970-х годов. А в 1920—1940-е годы процветали только те отрасли науки, в которых по разным причинам не очень сильно истребили основной состав носителей науки и не очень мешали заниматься делом. Скажем, геология была нужна коммунистам не меньше, чем ядерная физика... И: Обручев, Наливкин, Борисяк, Громов, Виноградов, Белянкин, Билибин, Афанасьев, Ронов, Петелин... — среди этих имен, которые можно называть еще долго, теряется Ферсман и уж вовсе малозначащий Гинзбург.

И дело вовсе не в том, что русские ученые-геологи были обязательно потомственными интеллигентами. Иван Антонович Ефремов, знаменитый писатель-фантаст и не менее знаменитый ученый, автор множества открытий,— первое поколение. Его друг, Александр Леонидович Яншин (выведенный в рассказе “Юрта ворона” под именем Александрова), второе.

Биология... На знаменитой Сессии ВАСХНИИЛ 1948 года, где “народный академик” Лысенко громил “менделистов, морганистов и других буржуазных ученых”, не названо ни одного еврейского имени. По-видимому, “гениальный от рождения” народ так ни одного великого биолога и не создал за годы своего владычества.

Потом-то они появятся! Но пока их еще предстоит подготовить и воспитать, и будущий академик И.И. Гительзон хотя и присутствовал в МГУ, когда там ритуально шельмовали Н.И. Вавилова, но присутствовал-то в качестве студента первого курса... Даже тех евреев, которые составили фрагмент советской науки 1950—1980-х годов, предстояло еще вырастить...

Да не буду я понят так, что евреев в советской науке было мало. Их было невероятное количество! А до войны, когда далеко не все люди “из бывших” могли быть научными работниками, когда русские ученые сплошь и рядом скрывали огромные участки своих биографий, наука по разным оценкам на 70, а то и на 90% была еврейской (наверное, в разных отраслях было по-разному).

И не надо выдумывать, будто российская наука потерпела какой-то страшный вред от этого еврейского засилья. Ничего подобного! Наоборот. Религиозное отношение евреев к науке и вообще ко всякому знанию, активность, умение работать с информацией, писаными текстами, выдвинуло многих евреев, не лишенных способностей, в науку. Любовь к наукам сделала их верными хранителями знания, истовыми жрецами Просвещения, а некоторые даже и внесли какой-то посильный вклад — чаще всего в какую-то очень частную область. Большинство евреев были полезны на разных научных постах, и я лично голосую за то, чтобы вынести им от нашего народа благодарность: за сохранность и посильное развитие русской науки в тот период, когда одна голова русского народа уже была оторвана, а новая пока еще не выросла. Мой народ ничем не лучше других, и очень часто черная неблагодарность свойственна для него. Как и кто убивал его лучших сынов, он помнит лучше, чем кто и как хранил его науку четверть века. Но помните: я лично отдаю свой голос за то, чтобы евреев поблагодарить.

Но заметим и здесь, применительно к советской науке, ту же закономерность: никакой рекламы действительно мировых результатов Лотмана и Барга, Клейна и Федорова. И весьма общие разговоры о “создании советской науки” и “вкладе в науку” — практически без имен. Почему?

ЧТО ОНИ” ДАЛИ “НАМ” В ИСКУССТВАХ?

Ну ладно: будем считать, геология с биологией, да и математика — это какие-то нееврейские области знания. Да и чего мы тут заладили про науку да про науку?! Вот музыка — это область традиционно еврейская, и в ней меж мировых войн можно было сделать все, что угодно: потому что ведь “не было” всего, что создано в этой области за века. В тогдашней России официально не существовало русской музыки. Мусоргский, Бородин, Чайковский, Скрябин, Римский-Корсаков, Балакирев, Рахманинов, Танеев... даже неловко перечислять этих имен просто не было. Вообще. Народу они были не нужны.

Точно так же не было ни путной эстрады, ни хорошей школы исполнителей: ни Вертинского, ни Лещенко, ни Нади Скрябиной. Не было.

Официальная же советская эстрада так поразительно, так вызывающе бездарна, что тут просто диву даешься. Скажем, песня, в которой сидят на дубу два сокола:

На дубу зеленом да на том просторе
Два сокола ясных вели разговоры.
А соколов этих люди все узнали:
Первый сокол — Ле-е-нин,
Второй сокол — Ста-а-алин...

Да еще жутким безголосым козлетоном.

На таком фоне велика опасность загреметь в лагеря за песни о каких-нибудь других соколах, но зато проявлять таланты и вносить свой вклад в искусство можно очень даже успешно.

Только вот ведь какое дело: за все десятилетия русско-еврейской цивилизации Дунаевский и Утесов — вот и весь “их” вклад в “наше” музыкальное искусство. Да и эти оба никак не тянут на мировые знаменитости и куда слабее поляка Шостаковича, безнадежно русских Лемешева с Козловским (не говоря об их современниках, Вертинском и Лещенко). Не густо...

Исаак Осипович Дунаевский, автор бравурных маршей и комсомольско-молодежных песен, активнейшим образом использовал еврейскую музыкальную традицию. Ставшая всемирно известной “Песня о Родине” — “Широка страна моя родная впервые исполнена в кинофильме “Цирк”. Она создана на мотив известного иудаистического гимна. Пусть столь же искренние, столь же и наивные люди считают его музыку новым словом в русском искусстве. Фактически же это — синтез, возникший после... гм... гм... после исчезновения русской музыки. Вместе с русской интеллигенцией.

Живопись... Два по-настоящему крупных художника старой России: Пастернак и Левитан. Но, уж простите, оба — русские еврейского происхождения. Бродский? Да, нарком на прогулке выписан очень неплохо, а уж Ленин на фоне Кремля... В общем, все это не особенно серьезно.

Вот что породили русские евреи на рубеже веков и продолали “порождать” в СССР — так это так называемый “русский” авангард, так называемая абстрактная, она же беспредметная живопись. Здесь приоритет евреев, и притом русских евреев ашкенази — вне всякого сомнения.

Первую в мире абстрактную картину нарисовал некто Кандинский в 1913 году, потом туда же ударились Малевич, Альтман, Шагал, Штеренберг, бывший одно время наркомом искусств. В эту пору Малевич в своих статьях прямо требовал “создания мирового коллектива по делам искусства” и учреждения “посольств искусств во всех странах”, “назначения комиссаров по делам искусства в губернских городах России”, “проведения новых реформ в искусстве страны”. Потому что “кубизм, футуризм, .симультанизм, супрематизм, беспредметное творчество” — это искусство революционное, позарез необходимое народным массам. И необходимо “свержение всего академического хлама и плюнуть на алтарь его святыни”.

Не могу сказать, что именно отражают несовпадение спряжений и падежей в этих выкриках Малевича — революционную форму или попросту плохое владение русским языком. Но, во всяком случае, так он видел роль “черных квадратов”, писающих треугольников, порхающих над городом дедов-морозов и прочего безобразия.

Среди этих людей как-то странно смотрится “чисто русский” Павел Филонов, но он тоже выступает одним из теоретиков жанра. “Класс, вооруженный высшей школой ИЗО, даст для революции больше, чем деклассированная куча кремлевских придворных изо-карьеристов. Правое крыло ИЗО, как черная сотня, выслеживает и громит „изо-жидов", идя в первых рядах советского искусства, как при царе оно ходило с трехцветным флагом. Заплывшая желтым жиром сменовеховская сволочь, разряженная в английское сукно, в кольцах и перстнях, при цепочках, при часах, администрирует изо-фронт, как ей будет угодно: морит голодом, кого захочет, объявляет меня и мою школу вне закона и раздает своим собутыльникам заказы” [182, с. 64].

Это Филонов писал уже после того, как великий вклад изо-жидов” (уж простите, формулировка-то его собственная) перестал оплачиваться государством и стало ясно — наркомата искусств со своими комиссарами не будет.

Очень забавно, что под конец жизни, уже в Париже, Кандинский прикладывал титанические усилия, чтобы не считаться “русским художником”, а его все равно считали русским. Как он ни орал устно и письменно: мол, еврей я! еврей! — в глазах французов он оставался русским, и все тут. Впрочем, французский ученый написал и о другом человеке: Мне удалось познакомиться с русским философом Львом Шестовым” [183, с. 7]. Несправедливо? Как сказать... Эти люди прожили жизнь, как деятели русской культуры, и говорили по-русски всю жизнь. Так их и оценили французы.

ЧТО “ОНИ ДАЛИ “НАМ” В ЛИТЕРАТУРЕ?

Сейчас забавно вспоминать, что в 1909 году Корней Чуковский разразился статьей в газете “Свободная мысль и потом в еженедельнике “Нева”: “Евреи и русская литература”. Корней Иванович полагал, что евреи дали русской литературе очень даже немного. В.Г. Тан (Богораз) тогда яростно протестовал, а вот В. Жаботинский занял другую позицию: “Если господину Тану или другим уютно в'русской литературе, то вольному воля... При малом честолюбии и на запятках удобно” [184, с. 11].

Действительно, чего это Тан не слушается Жаботинского и не собирается в Палестину?! Ах он, непослушный! Ужо ему...

Сейчас вспоминать это забавно, потому что в историю русской литературы вошло много писателей и поэтов еврейского происхождения. Не так их много, чтобы пора было впадать в антисемитизм страха, но Вклад — серьезный и добротный. Никак не запятки, а вполне даже почетное сиденье. Пастернак, Мандельштам, Саша Черный, Эренбург, Маршак... Ко времени, когда Чуковский писал свою статью, едва ли не все из названных уже начали работать.

То есть потомственный интеллигент, Борис Леонидович Пастернак, сын известного русского художника Леонида Осиповича Пастернака,— он, строго говоря, никакой не еврей.

Но вот Самуил Яковлевич Маршак — несомненный еврей, самое что ни на есть второе поколение ассимилянтов. Причем какая интересная судьба: Маршак был советским до самого мозга костей!

Но позволю себе отметить два важнейших обстоятельства:

Во-первых, Маршак никогда не был коммунистическим фанатиком; он никогда и ни в какой форме не принимал участия в отрывании русской головы вообще или чьей-то конкретной головы в частности. Вот чего не делал — того не делал.

Во-вторых, Маршак “почему-то” всю жизнь очень любил как раз то, что так истерично ненавидел Луначарский: русское лицо, русское слово и вообще все, связанное с Россией, в том числе и все, связанное с традиционной крестьянской жизнью и культурой.

Пушистая, уютная доброта стихотворных сказок Самуила Яковлевича — никак не еврейского, не инородного происхождения. Описывать “Петрушку-иностранца”, “Теремок” или “Козла”, так радоваться всему, что связано с русским лицом и русским словом, как это делал С. Маршак, можно только в одном-единственном случае — если все это сильно любить. Независимо от того, нравится ли это кому-то (в том числе и самому Самуилу Яковлевичу), в его лице невозможно не увидеть выходца из народа, который духовно кормится от уже оторванной русской головы и тем самым становится сам частью новой, но тоже русской головы.

Все названные писатели и поэты, как и множество других, менее известных людей,— это евреи, которые хотят быть русскими писателями и плевать хотели на свою “еврейскость”.

Конечно же, я могу назвать много других имен — еврейских как бы писателей. Почему “как бы”?! А потому что писать-то они писали, а читать-то их никто не читал. Не верите? Считаете, что это я клевещу на гениальный от рождения народ? Тогда послушайте: Вассерман, Перский, Свирский, Гольдшмит, Робельский, Маркиш, Нейман, Паперная, Юшкевич, Айсман, Хайт, Инбер, Аш, Гиршбейн, Марвич, Орланд, Фефер, Квитко... Нет, это не заклинания, извлеченные мной из Каббалы. Это все фамилии евреев писателей и поэтов, писавших на русском языке между 1917 и 1939 годами.

Многие имена вам знакомы, дорогой читатель? Некоторые могут вспомнить Свирского по повести Рыжик”... Неплохая повесть— о бродягах, но как-то и она затерялась во мгле времен, и очень быстро.

Припомнить можно еще Веру Инбер (есть у нее, между славословиями Сталина, несколько неплохих стихотворений) да Соломона Марвича с его “Дорогой мертвых” (тоже быстро и прочно забытой).

Да и они ведь, скажем честно между нами, злобными антисемитами, и они ведь писатели так себе... что называется, третьеразрядные. Таковые они и в сравнении с русскими писателями того же времени, и не только с Георгием Ивановым или Николаем Гумилевым, но и со столь презираемыми “деревенскими” поэтами Н. Клюевым или С. Есениным или с советскими русскими поэтами первого поколения: с Маршаком или Чуковским. В общем, писателей-то еврейских много, да что толку? Вспоминается невольно классика: выступление 1-го секретаря Тульского обкома КПСС: “До революции у нас в области был один писатель, Лев Толстой. Сейчас в областной писательской организации состоят 146 человек...”.

Остальные же... Почему, например, вы давно не перечитывали творение Шиманского “Сруль из Любартова”? Как вы смеете не читать на сон грядущий творение Даниэля “Зяма Копач”?! Не иначе вы антисемит! Вот вы кто после этого, дорогой мой читатель!

После Второй мировой войны в числе 146 человек оказались и Симонов (еврей по отцу), В. Гроссман и Ю. Герман, написавший несколько сравнительно неплохих романов и чудовищную по своей проституточности книгу для детей (!) “Рассказы о Дзержинском”. Когда в стране нет нормального литературного процесса, когда писателями не становятся, а назначаются или в лучшем случае писателей выбирают на сходках “творческих союзов”, когда на книжных полках нет Булгакова, не издается Гумилев, поколения не видели в глаза томика Мережковского или Бунина — и эти люди могут показаться писателями, а их творения — литературой. Но и не больше того.

Что же касается литературы на иврите и на идиш...

И.Л. Перец, Х.-Н. Бялик, О. Варшавский, Р. Фейгенберг, М. Марголина, A.M. Даниэль... Этими-то вы, конечно, уж наверняка зачитываетесь, не так ли? Тем более что ведь весь мир просто жаждет узнать, как жило местечко на рубеже XIX и XX веков, как еврей из штетла ловил клопов в своей кровати. Что, не хотите?! Опять этот антисемитизм...

Напомню, что 1920—1930-е годы — это эпоха, когда Лев Толстой умер совсем недавно, многие еще помнят его лично. В 1904 году умер Чехов, в 1921 — Блок. В эмиграции живут такие писатели, как Шмелев, Иванов, Куприн, Бунин, Черный. Если бы коммунисты не убили Гумилева, в 1940 году ему исполнилось бы всего 56 лет.

В России живет Михаил Булгаков. Никто не знает еще о “Мастере и Маргарите”, но ведь опубликованы “Роковые яйца” и “Собачье сердце”, “Белая гвардия” и “Бег”, ставились в театре “Дни Турбиных”. До 1925 года дожил то ли повесившийся, то ли убитый НКВД С. Есенин. До 1937 года— Н. Клюев, окончивший свои дни в Нарыме. Еще подметает улицы, что-то пишет вечерами А. Платонов. Еще работают на полную катушку К, Паустовский, С. Маршак и К. Чуковский.

Говорить на фоне этих имен о “гениальности и “величии” Шиманского, Маркиша, Переца, даже Шолом-Алейхема... Простите, это просто несерьезно. Настолько несерьезно, что даже не звучит оскорбительно. Смешно, и только.

Нет, конечно же, оценка литературных произведений — штука очень субъективная. Но есть такой очень, ну очень объективный критерий — число проданных и прочитанных копий литературного произведения. Может быть, Пушкин — это дворянский поэт, не знавший настоящих нужд народа и потому писавший очень плохо. Может быть, Шиманский и Перец — как раз несусветные гении, которым Пушкин и в подметки не годится. Но “Сказку о рыбаке и рыбке” до сих пор издают, переиздают, читают и перечитывают. А вот творений Шиманского — не переиздают. А если даже издадут из идеологических соображений, все равно никто читать его не будет.

Прошу прощения у читателей, для которых я недостаточно интеллигентен. Что поделать! Мы, петербургское быдло, вообще плохо понимаем аристократов с Привоза и Молдаванки. Но в своих оценках писателей я подразумевал только вот такое, совершенно вне вкусовых или партийных ощущений, принятие их массой читателей. Повторюсь: на фоне постоянно и с удовольствием читаемых Чуковского и Паустовского имена гигантов еврейской России звучат убого.

Алексея Толстого и Илью Эренбурга Оруэлл называл коротко и ясно — “литературными содержанками”. Но Алексей Николаевич Толстой, при всей своей проституточности, все же очень талантлив. Даже его “Хождение по мукам” — шедевр, хотя порой и очень дурного свойства. А вот Илья Григорьевич Эренбург, как ни тверди о его гениальности, содержанка на редкость скверная. Возьмите хоть его “Хулио Хуренито”, хоть “Я жгу Париж” (ошибка - это роман Виктора Яковлевича Ясенского, у Эренбурга - "Падение Парижа" - ред.), хоть Бурю”... В этих вещах — всех до единой! —все признаки плохой литературы, сделанной на заказ, сляпанной торопливо и на злобу дня.

То есть любое произведение и всегда делается на злобу дня, это понятно. Но ведь это можно сказать и о произведениях Булгакова, а уж тем более Алексей Толстой откровенно выполнял социальный и политический заказ. Но это не у Булгакова и Толстого, а именно у Эренбурга книги, во-первых, неимоверно растянутые и скучные, а во-вторых, чудовищно перегружены полузабытыми и совершенно неважными деталями. Даже профессиональный историк вынужден напрягаться, чтобы вспомнить, что такое “горшочки с мясом” (ритуал "совместной трапезы") или кто такой “карлик луженая глотка”1(так называли между собой в Германии Геббельса- ред.).

Разъяснять это Эренбург не считает нужным, и книги попросту трудно читать. Потому и не переиздают этого “гениального” писателя — читателей у него нет. А вот А. Толстого — издают до сих пор, и издавать будут еще долго.

Только не надо доказывать мне, что русские писатели тоже бывают бездарными! И что их, случается, раздувают, как лягушку раздувают через задний проход,— для придания нужных размеров. Маяковский ничем не интереснее Бялика, Демьян Бедный еще омерзительнее Багрицкого, а про Федора Гладкова, выпустившего в 1925 году творение с романтическим названием “Цемент”, или К. Федина я могу спросить так же ехидно, как спрашивал про Шиманского и Переца: что?! Вы не читали этих гениев?! Ах вы, ужаснейшие русофобы! Ведь не читать Маяковского, не переваривать Демьяна Бедного, испытывать рвотный рефлекс от “Цемента” могут, само собой разумеется, только мрачные типы, ненавидящие весь русский народ.

Ведь если такого рода выводы позволяют себе люди еврейского происхождения, то мы-то чем хуже?! Давайте гнуть такую же линию... Если в Израиле не перечитывают “Цемента”, если президент Израиля не кладет под подушку “Города и годы” Федина — необходимо объявить эту страну” (в данном случае Израиль) “страной с давней традицией ненависти к русским” и сборищем сиволапого мужичья.

Только с помощью все той же клаки, о которой писал Шафаревич, можно сделать так, что Эренбурга будут называть “гениальным писателем”, а в том же “Лехаиме” можно будет прочитать о традиции русских романов-эпопей, созданных Толстым, Достоевским и Гроссманом.

Такая попытка любой ценой “присоседиться” к великанам русской словесности может вызывать разве соболезнующую улыбку — ах, эти комплексы неудачников... В книжных магазинах и Польши, и Германии не раз доводилось мне испытывать неясную гордость, встречая на прилавках книги Достоевского, Толстого и Булгакова. Один букинист в Варшаве даже назвал их “Великой русской тройкой” — тремя самыми читаемыми в мире русскими писателями. На вопрос же о Гроссмане этот букинист спросил коротко и ясно: “А это кто такой?”.

Так что и тут некий, может быть, и неприличный, и неправильный, но очень понятный подход к тому, что такое “лучшие писатели”: это самые читаемые писатели. Так вот, Достоевский, поносимый в первые двадцать лет советской власти, Булгаков, на которого тявкал Безыменский,— очень читаемы. В том числе на польском, немецком, английском и португальском языках (и еще на сорока или пятидесяти языках, которые называть недосуг). А вот Гроссман, как его ни объявляй гениальным, как ни ставь рядом с Толстым и Достоевским, все равно не читается в сравнимых масштабах. И на другие языки не переводится.

Разумеется, далеко не все евреи будут называть “гениальным” и “великим” роман только потому, что он вышел из-под блудливой руки именно еврейского графомана. Но число их, как мы видим, достаточно велико, чтобы формировать репутации многих и многих литераторов.

В первое двадцатилетие советской власти сомневаться в гениальности еврейских писателей не рекомендовалось: не ровен час, пойдешь по этапу, а то и будешь расстрелян, как антисемит. Статья-то в Уголовном кодексе существовала и время от времени применялась.

Чуковский в 1909 году сомневался в значимой роли евреев в русской литературе. В 1917 году перековавшийся Корней Иванович уже участвовал в пропаганде вооруженных отрядов сионистов [185]. А куда бы он делся, интересно?!

Если же отринуть все, что наболтала эта клака за последние полвека, и подвести итог двадцатилетию господства над Русью трех еврейских голов, остается только подивиться убожеству, кое предъявлено “городу и миру”. И не только убожеству — просто сказочному провинциализму.

Интересная вещь: один из национальных комплексов поляков состоит в том, что польская культура, мол, очень уж провинциальна. И интересуется она проблемами, которые никому не нужны, и символика ее непонятна никому за пределами Польши, и истории польской никто в Европе не знает... В этих вздохах поляков много преувеличенного, но интересен сам факт этого страха быть неинтересными, непонятными, зафиксироваться только на своих национальных проблемах.

А вот у евреев ничего подобного! Многие из них искренне убеждены, что Шолом-Алейхем — это писатель, “сто лет со дня рождения которого отмечается всем миром в 1959 году” [186, с. 35]. Ой! Ну таки прямо и “всем миром”?! “Если некоторые склонны называть „крупнейшими" писателями Бабеля, Юшкевича или Шолом-Алейхема, то это еще не значит, что они таковыми и являются” [175, с. 61].

Все это не столько смешно, сколько тоскливо. И напоминает фразу из письма, посланного в свое время Франклином Джорджу Вашингтону: “Весь мир напряженно следит, будете ли вы продавать акции этой фирмы”.

Бабелю не нравится в русских все, начиная с цвета волос, модуляций голосов, причесок и формы носа и ушей.

Солдаты у него — причем солдаты его собственной армии! — это “тифозное мужичье”, которое “катило перед собой привычный гроб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и отваливалось, сбитое ударами прикладов. Оно сопело, скреблось, летело вперед и молчало” [153, с. 137—138]. Русские— это “белесое, босое волынское мужичье” [153, с. 89], а “Россия, невероятная, как стадо платяных вшей...” [153, с. 128].

Слово аристократ” и даже “принц” повторяется у него в нескольких местах, но всегда только по отношению к евреям. Ни один русский и никогда, ни в одном из рассказов Бабеля, не назван аристократом. Ни один. Даже Александр III для Бабеля не кто иной, как “детинушка”, а члены его семьи вызывают откровенное раздражение и отвращение.

О русских и евреях в “Конармии” говорится даже в разных выражениях, как о представителях разных видов.

То это “немой мальчик с оплывшей, раздувшейся белой головой и с гигантскими ступнями, как у взрослого мужика” [153, с. 136]. То женщина, выдающая за ребенка куль соли, чтобы проехать в эшелоне. Но ее разоблачают, сбрасывают с поезда на ходу и убивают из винтовки [153, с. 85].

Ну ладно, И. Бабель не любил всего русского. Но вот как он рассказывает о людях, которые ему явно симпатичны и к которым он относится, как к дорогим сородичам: Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки, обтекал эти груды разросшегося, сладко воняющего человеческого мяса” [188, с. 147]. “.. .Насосавшись, как трефные свиньи (контрабандного ямайского рома), еврейские нищие оглушительно начали стучать костылями. Эйхбаум, распустив жилет, сощуренным глазом оглядывал бушующее собрание и любовно икал” [188, с. 150]. “Нездешнее вино разогревало желудки, сладко переламывало ноги, дурманило мозги и вызывало отрыжку, звучную, как призыв боевой трубы” [188, с. 150].

И в других рассказах — практически во всех — то же самое. Даже в автобиографическом “Пробуждении” дети — это “заморыши с синими раздутыми головами” [189, с. 240].

Даже женщину-врача изображает именно в тот момент, когда она обмывает трупик младенца, и “вода бриллиантовой струей стекала по вдавившейся, пятнистой спинке” [191, с. 215].

Ну, язык Бабеля — это особая тема. Все эти “он думает об выпить хорошую стопку водки”, не имей эту привычку быть нервным на работе”, “погиб через глупость”, “плачу за покойником, как за родным братом”, “мине нарушают праздник”, “или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я сделаю конец своей жизни”,— по существу, просто демонстрация плохого русского. У Джека Лондона описывается “пиджин-инглиш”, упрощенный до идиотизма английский, служивший общению с дикарями на островах Тихого океана. Бабель постоянно сворачивает на своего рода “пиджин-рашен”, ев-рейско-одесский вариант “твоя моя нехолосо понимай”.

Казалось бы, можно и избавиться от такого языка по мере приобщения к культуре... Один из друзей нашей семьи, А. Каз (широко известный своими работами по созданию еврейских земледельческих поселений), например, нанимал логопеда, чтобы избавиться от грассирования: считал, что культурный человек вполне может говорить и без акцента. Но И. Бабель, вероятно, не видит такой необходимости.

Получается необычный и вряд ли распространенный эффект: описание чего-то очень дорогого для автора вызывает у читателя в основном рвотный рефлекс. Ощущение такое, как будто от страниц его рассказов даже пахнет плохо: то ли какой-то прогорклой пищей, то ли прелыми тряпками... В абщем, пахнет, как из обезьянника или из бичовского притона, где с год или два не мыли и не проветривали.

Сочетать чтение Бабеля с едой или читать его перед тем, как пойти в гости к приличной чистоплотной женщине, я искренне не советую читателю.

Но эта неаппетитная литература находит последователей и в 1970—1980-е годы. Хорошо помню, с каким ажиотажем брали книжки И. Бабеля на книжных толкучках в 1970-е. С какими сладострастными стонами, прижимая к груди томик творений, с каким восторгом! Несомненно, И. Бабель оказал на духовную жизнь советского общества никак не меньшее воздействие, чем К. Симонов, М. Горький, Ю. Герман или М. Булгаков. И несравненно большее, чем его современники, люди с такой же судьбой,— Пильняк, обэриуты, Маяковский...

А по крайней мере два писателя-современника, Мелихов и Воинович, изо всех сил стараются писать в том же духе, что и их учитель.

Книги активно формировали поверье об интеллекте — как отклонении от нормы, интеллектуале как нарушителе законов природы, о творческой деятельности — как бунте против Мироздания, а о носителе разума — как об одиноком, отвергнутом, противостоящем всему миру человеке.

Это нелепое поверье, разумеется, не имеет ничего общего с действительностью и в старой России встречалось очень редко. Время от времени “теория ущербного умника” всплывает и в других странах, но нигде и никогда не достигает такого распространения, как в Советской России. У нас же это поверье разделяется очень большим числом интеллигентов, независимо от национальной принадлежности. Ведь если “одни интеллигенты разумом пользуются, то другие ему поклоняются”.

Но невозможно не увидеть тут и корней типично еврейского представления о своей исключительной даровитости, о тесной взаимосвязи талантливости, образованности и изгойства (при том, что самые яркие и самые известные еврейские интеллектуалы — никак не изгои и даже не жители культурного пограничья. Они или традиционно образованные евреи, или полные ассимилянты).

А. Дикой предлагает разделять историю СССР на два периода— до 1948 года, время всевластия евреев, и после 1948 года, когда это всевластие кончилось.

На самом деле все произошло не в одночасье. Началось с того, что закон, карающий за антисемитизм, стал применяться куда менее активно. То есть применялся, конечно... Но вяло.

До середины 1930-х годов получить срок за антисемитизм было вполне реально. Скажем, в 1940 году некий рабочий Ботанического сада в Киеве забрался на ящик в людном месте и заорал: “Бей жидов, спасай Россию!” (пьян был вусмерть). Он получил 10 лет.

Но таких случаев было все меньше.

Незадолго до войны началось вытеснение евреев из органов советской власти. Постепенное и на первый взгляд незаметное, оно проходило в тиши негласных постановлений и принимаемых “на самом верху” решений.

В книге бывшего шифровальщика советского посольства в Оттаве Игоря Гудзенко написано: В 1939 году нас частным образом и в индивидуальном порядке „предупреждали" в Архитектурном институте в Москве, что на евреев сейчас смотрят косо. Нам сообщали о секретном постановлении ЦК ВКП, принятом около этого времени. Постановление это было разослано директорам учебных заведений по всему Советскому Союзу. В нем устанавливался точный процент для приема евреев, имевший целью ограничить их приток в советские учебные заведения” [194, с. 212].

В 1938 году разогнали еврейские организации, в том числе и самые невинные, чисто культурные. Закрыли еврейский театр Мейерхольда.

Насколько произвольно выбираются “свои” (не по генетическому принципу!), говорит хотя бы канонизация идеологическими евреями Мейерхольда, который по законам Российской империи уже во втором поколении вовсе не был евреем. Потому что родился Мейерхольд 8 февраля 1874 года в Пензе, в семье богатого выходца из Германии. Эмиль Мейергольд был лютеранин и через всю жизнь пронес лояльность к своей родине. Со своим восьмым сыном, Карлом Теодором Казимиром, Эмиль Мейергольд вел ожесточенные споры, но вовсе не о преимуществах иудаизма, а о том, какая замечательная страна Германия и как чудесно лютеранство.

“Я жил среди русских, усвоил обычаи русского народа, полюбил его, воспитывался на Пушкине, Гоголе, Толстом и других русских писателях, молился на русском языке и вдруг называть Германию нашей страной"?!”,— возмущался незадачливый Карл Теодор Казимир. 24 июня 1885 года Карл обратился в православие и изменил в своей фамилии букву “г” на “х Мейерхольд.

Это не помешало Мейерхольду вступить в КПСС с 1918 года и сделаться рьяным “новатором”, создателем студии “Театральный Октябрь”, ни много ни мало. Ученик Немировича-Данченко и Станиславского, он стал яростным врагом системы Станиславского, а что касается его новаций...

В написанных в 1924 году “Роковых яйцах” М. Булгаков предположил, какой конец может ожидать Мейерхольда: “Театр покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского „Бориса Годунова", когда обрушилась трапеция с голыми боярами...” [228, с. 86]. Жаль, что было не так: трапеция с голыми боярами это куда поучительнее сталинской пули. А эксперименты были именно в таком вот роде: новаторское искусство, рвущее со всеми традициями.

У Мандельштама нет ни умной иронии, ни таланта Булгакова (в очередной раз подвела врожденная гениальность, что тут поделаешь), но оценка принципиально та же: “театр был внутренне пуст и страшен, несмотря на внешний блеск” [144, с. 89]. Что “новациями Мейерхольда махали, как знаменем, противопоставляя Станиславскому,— особый вопрос.

Пересажали и перестреляли еврейских писателей, пишущих на идиш и на иврите.

Это довоенная пора. Во время войны многое сделать было легче — и время военное, строгое, пусть кто-то попробует вякнуть, и стране, в общем-то, не до того, и русских и тюркских офицеров появилось по-настоящему много.

В 1943 году в действующую армию поступил очередной негласный указ — убрать евреев с руководящих постов. Что и было сделано. В 1941 год вступила Красная армия, созданная Троцким. В 1945 году в Берлин вошла Советская армия, полностью лишенная еврейского руководства. Для очень многих русских людей введение погон было огромным шагом по реабилитации всего русского, в том числе и традиций русской армии..

Тем более, в конце 1940-х — начале 1950-х годов традиции Советской армии стали выводиться прямо из времен Кутузова и Суворова и даже Дмитрия Донского. Восстанавливалась идея преемственности российской державы.

Тенденция избавления от наследия первых десятилетий СССР набирала обороты. В 1945 году “ЦК разослал конфиденциальную' инструкцию директорам фабрик и заводов с предписанием отстранить под каким-нибудь предлогом евреев от ответственных должностей и поручить им менее ответственную работу” [190, с. 212—213].

Уже перед войной власти пошли на частичную реабилитацию Русской православной церкви. Церковный собор 1945 года принял “Положение об управлении Русской православной церковью”, и с тех пор гонений на Церковь практически не было — лишь бы сохраняла лояльность.

Перед войной, а особенно после войны, русский народ из презренного сборища контрреволюционеров и черносотенцев, подлежащих неукоснительному перевоспитанию, превратился в великий русский народ, несущий в себе, правда, уже не Бога, а мировую революцию... Но что-то, несомненно, несущий, и потому уже не подлежащий истреблению и перевоспитанию. Казаки из русских свиней и черносотенной сволочи тоже превратились в людей, а буряты из защитников Отечества от зверств русских империалистов — в “добровольных присоединенцев.

До 1936 года народная поэзия, эпосы объявлялись реакционными, разделяющими людей и были запрещены. Воспевать розы, как это делал Саади — пусть даже в романе “соцреализма” — это “протаскивать национализм”!

До 1936 года даже имам Шамиль или племенной вождь в Казахстане Кеннесары Касымов объявлялись “прогрессивными” борцами с “тюрьмой народов”. Потом уже стали объявлять “прогрессивными” собирателей русских земель, и особенно Александра Невского. Ранее колониализм — абсолютное зло, теперь он превращается в зло относительное, и стало необходимым отмечать “прогрессивность присоединения к России [195, с. 35].

В конце 1930-х началась и “посмертная реабилитация” Петра Первого и Ивана Грозного, крупнейших царских военачальников — особенно тех, что воевали с Наполеоном.

Стало необходимо” найти как можно больше доказательств того, сколь русский народ древен, могуч и велик и как все к нему добровольно присоединялись. Появились книги с такими, например, перлами: “Великий русский народ — первый среди равных в братской семье народов СССР. Он сыграл решающую роль в Октябрьской революции, в установлении власти Советов, в создании и укреплении Советского Союза, в построении социализма в нашей стране” [196, с. 3].

Празднуя победу 24-го мая 1945 года, Сталин приветствует не ссветский, а русский народ и говорит, что это “главный из народов СССР”, и что он “завоевал в войне право признаваться направляющим для всего Союза”, что его главными чертами являются “ясность ума, твердость характера и выносливость”.

Русский народ объявляется совершителем революции. Он и смог ее совершить потому, что стал носителем ценнейших качеств (по-видимому, генетически. Тогда Сталин подает руку Йозефу Геббельсу! —А.Б.).

Если Карл Маркс и Фридрих Энгельс считали Россию варварской страной и русских дикарями, то Сталин объявляет России прогрессивной. Весь XIX век Европа становилась все более бур жуазной, а русский народ на всех крыльях летел к революции!

Сталину пришлось заменить призывы к интернациональной солидарности трудящихся “призывами иного порядка, призыва ми к солидарности исторической, национальной, религиозно? Тем самым он ввел в советскую идеологию новые, глубоко видоизменившие ее элементы [74, с. 38].

В 1947 году из Уголовного кодекса окончательно выкинул параграф, карающий за антисемитизм. В 1948 году убили нескольких деятелей еврейской культуры, включая Переца и Михоэлс; стали закрывать еврейское издательство “Дер Эмес” (“Правда” печатавшее книги на идиш, еврейский театр, еврейские школы

До 1940-х годов были бы совершенно немыслимы гонения на “безродных космополитов”, жертвой которых “почему-то становились главным образом евреи. В конце 1940-х годов эти репрессии развернулись очень широко.

Сам термин “безродные космополиты” впервые появляется 28 января 1949 года в редакционной статье газеты “Правда”. Статья называлась “Об одной антипатриотической группе критиков” и утверждала: “Эти критики утратили свою ответственность nepед народом, являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизмА”.

Напомню читателю: слова Родина”, “Русь”, “патриотизм считались ругательствами еще в начале 1930-х. В 1934 и 1936 годах, за 13–15 лет до кампании по искоренению “космополитизма”, публиковали книги со стихами Безыменского и Алтаузена — про проклятую “Расеюшку-Русь”, названия которой век бы не вымолвить, и необходимость расплавить памятник Минину и Пожарскому.

Воистину, стократ прав Дж. Оруэлл, полагавший, что особеность тоталитарных режимов в том, что они заставляют верить в одно, то в другое, резко менять “убеждения”. Так вот и здесь то изволь быть интернационалистом, сиречь космополитом, а за антисемитизм — под суд. А через десять лет — геволт! геволт! Все повернулось на 180 градусов. Теперь не Хаим дядю Ваню арестует, а теперь будет все наоборот, теперь надо быть отменным патриотом, ненавидеть как раз космополитов...

Скажем, вот история с “вычищением” Мендельсона из истории музыки: в 1950 году портрет Мендельсона вынесли из Большого зала Московской консерватории.

Интересно, что несколькими годами раньше, в 1942 году, бюст все того же злополучного Мендельсона извлекали из Венской оперы. Тогда ошиблись — вместо Мендельсона извлекли и выкинули бюст обожаемого нацистами Вагнера, и ответственный эсэсовец даже пострадал — угодил на Восточный фронт за обиды, чинимые Вагнеру... Но в этот раз — не ошиблись, вышвырнули кого надо”.

Легко понять, какое впечатление производили такого рода аналогии на современников.

В эти же годы стали бороться с иностранными названиями. Ланцет — это что еще такое?! Нет никакого ланцета, а есть “удлиненный хирургический нож”! Что это еще за “эклер”?! Нет никакого эклера, а есть “продолговатое пирожное с кремом”. Одной из жертв утверждения России в качестве родины слонов пала и вполне безыдейная, самая что ни на есть внеклассовая хала. Не может же русский народ есть какую-то еврейскую халу?! Переименовали ее сперва во французскую булку, но, во-первых, это совсем не одно и то же — хала и французская булка, а во-вторых, не может же русский народ питаться французскими булками?! В результате появилась “городская булка”, или “плетенка”.

Последнее время, кстати, слово “хала”, одно из немногих еврейских слов, вошедших в русский язык, вернулось в обиход. Что, выздоравливаем, братцы?!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

(Пояснение редактора : Андрей Буровский женат на Елене Викторовне - еврейке)

От меня много раз требовали совершить насилие над сыновьями: вывезти их в Израиль, и дело с концом!

— Вы их отец и обязаны!..
Я вам ничем не обязан.
— Но у нас же полагается! У нас национальность по матери!
— А у моего народа две тысячи лет, как патриархат. Парни носят мою фамилию, и решать их судьбу буду я.

В этом месте собеседник начинал орать и плеваться, хватался за сердце и печенку.

Я же использовал власть главы семьи очень просто: я дал возможность сыновьям сделать выбор самим. Мои мальчики росли, имея возможность сравнивать... и выбрали. Самое обидное, наверное, как раз в том, что я давал парням полнейшую возможность выбирать. Вранье, подтасовки фактов, попытки “фильтровать информацию” делались не с моей стороны, а как раз со стороны родственников жены. Я-то не боялся выбора, потому что преимущество было на моей стороне, а не на стороне местечковых лавочников, вообразивших себя интеллигенцией.

Результат: мой старший сын вырос законченным безбожником и космополитом, как и полагается физику-теоретику.

Младший столь же кощунственно растет самым обычным русским мальчишкой, без малейших симптомов еврейскости.

И это тоже источник еврейского идеологического разочарования. В России — этой ужасной, недостаточно интеллигентной стране! — ассимилировались, в ее народ канули без следа самые умные, самые смелые, самые честные евреи. Они стали русскими, и мы считаем их своими братьями, уже сами не очень различая, с каким акцентом говорили чьи именно прадедушки.

Самые красивые и самые умные еврейские девушки, потряхивая чудными еврейскими косами, вышли замуж за этих лучших евреев или вообще (страшно подумать!) за русских.

Кто-то наверняка сочтет мою книгу “недостаточно объективной”. Ответ очень простой: докажите! Не выкрикните, не провизжите, не тявкните, как Д. Маркиш на Солженицына, а докажите. Одна из сторон в конфликте выглядит у меня как-то не очень привлекательно, но в моей ли подаче тут дело? Булгаков честно пытался написать “Белую гвардию” объективно, не занимая позицию ни белых, ни красных. Не его вина, что пьяный дворник или петлюровский пан куренной как-то проигрывают Най-Турсу и Алексею Турбину. Он-то писал как раз объективно, Михаил Афанасьевич. Сделай он петлюровцев хоть в какой-то степени ровней русской интеллигенции — тут-то и получилось бы необъективно и лживо.

Так же вот и здесь: не я тому виной, что серьезные люди из евреев не пошли даже в певцы национального ренессанса, а уж тем более не пошли прыгать в утопию. Что Бабель и Безыменский вызывают дрожь отвращения, что рассуждения Н. Мандельштам это рассуждения инопланетного существа, моя ли вина? Скорее я соврал бы, сделай Багрицкого ровней Гумилеву, поставь на одну доску Свердлова и Деникина. Объективность как раз в том, что люди эти очень, очень разные. Во всех отношениях.

Может быть, считать всех людей равными — это антисемитизм. В этом случае я антисемит.

Может быть, предъявлять ко всем равные требования — антисемитизм? Тогда я тоже антисемит.

Конечно же, я отрицаю за евреями расовую, религиозную или любую другую исключительность. Если из этого следует, что я антисемит,— пожалуйста, но тогда антисемит — это вообще всякий порядочный человек.

Если не любить дикое мужичье, претендующее на роль светоча мира, нечистоплотных и неумных люмпенов,— антисемитизм, то и это мое “иррациональное заболевание”. Дураков не люблю. Умных — очень. Независимо от национальности.

Мне не нравятся деклассированные и денационализированные элементы — и для евреев я не делаю исключения. А что, обязательно надо делать?

Если антисемитизм — отсутствие какого-то особого интереса к евреям, то и тут я тяжко виновен. Потому что, написав последние две книги, я исчерпал свой интерес к гонимому племени, и явно надолго. Может быть, я еще переработаю одну из этих книг. Может быть, займусь тем, до чего не дошли руки сейчас: Государством Израиль, тайнами кровавого навета”, кое-чем иным. Но, скорее всего, вообще не вернусь к еврейской тематике никогда.

Комментарии
  • Ararat - 21.07.2014 в 09:56:
    Всего комментариев: 2
    Докажите пожалуйста, что биологический отец Симонова не армянин!
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 2
  • Ararat - 21.07.2014 в 09:59:
    Всего комментариев: 2
    http://www.proza.ru/2013/01/20/817 Талантливая нация ----------------------------- Что общего между русским художником Иваном Айвазовским, американским писателем Уильямом Сарояном, Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 2

Добавить изображение