О СЛОВАХ

Вышло так, что слова я осознал прежде того, что понимают под их значением.

Некоторые из них к тому времени успели показать себя отъявленными негодяями, иные напоминали собственную тень, высокопарность третьих ложилась на язык, наподобие считалки, четвёртые громогласно объявляли о своём выходе, пятые были зимними, шестые же ходили настоящими отторвами и торжествующе сплёвывали через цыкалку в зубе. А всякая "рваная рана" была составом из двух передёргивающихся вагонов.

Мир был наполнен ими, робкими и надменными, толстыми и надтреснутыми, вертлявыми и неуклюжими, они держали ритм, обладали вторым темпом и третьим дыханием. Они напяливали старую шляпу, вышивали на пяльцах и ничего не понимали в навязанных им смыслах, а вернее – в том их тоскливом полууголовном кодексе, которого несчастное слово должно было придерживаться в повседневной жизни - в работе, на улице, в трамвае и магазине.

Смысл загонял своё подневольное слово на самые задворки третьей сигнальной системы, как будто слову и впрямь не суждено было пережить этого старого, тупого фанфарона и брюзгу, таскающего своё маленькое замызганное чадо за руку по фабричной заставе, чтобы угрюмо разжевать очевидное: этого нельзя, а это можно. Такая ситуация у них несколько затянулась, и некоторые истинные, интимные значения тех или иных слов приоткрылись мне уже в довольно зрелом возрасте. К примеру, простой стишок, популярная у восточных славян присказка моего детства, - "трубку, лошадь и жену / не отдам никому" - стал мне близок, понятен и вполне мною обретён едва ли не после того, как я познакомился с романами Милорада Павича, выеденными мною впоследствии изнутри, как камамбер мышью. А "пусть расцветает тысяча цветов" вдруг открылось мне своей восхитительной изнанкой и понимается теперь не иначе, как "пусть падают сто волос", поскольку Лао Цзы всегда изображался смертельно лысым, как и положено китайскому мудрецу, а цветов повсюду и без него довольно. Теперь я знаю, что бесполезно приписывать эти слова Мао Цзэ Дуну.

Однако в то время, когда слово само могло быть лысым, трёхстворчатым, глухим или вешним, а то, что обычно называют его смыслом в миру - не более, чем приведением этого слова в исполнение, вряд ли я смог бы прочитать у Павича более страницы. Сейчас, когда моя тёща с удовольствием опредеяет мой возраст предпенсионным, мне удобно размышлять о творчестве Павича и других хороших писателей как о некоей дамбе, насыпанной, наподобие голландских плотин, несколькими поколениями, дабы оберечь цветущую, плодородную область от безумия стихий и массовости вырождения, разделить крым и рым, рай и край. Грустно шамкая, я понимаю, что человек стареет по мере того, как худеют его слова, как они обнажают миру свой жёсткий каркас, становятся полуслепыми и несгибаемыми, а их кости зарастают чешуёй, гарью, горем, быльём и извёсткой. Однако в то время, когда я подростком шатался по заросшим словами переулкам родного города, этим словам не нужен был садовник, хозяин, врач и писатель, литература была им вредна, а истинный творец обязан был, сняв шляпу и рассыпаясь в извинениях, протискиваться между ними в надежде не задеть, не запороть и не испортить. Талантом являлся не писатель, не художник, а весь мир, малую часть которого художник мог, как обычно, с благоговением использовать не по предназначению, а наоборот - слегка замарав и оболванив, как старуха-мать красавицу вечерним макияжем.

С возрастом моя способность обживаться словами, а вернее - тем самым Словом, которое было вначале, и которое поныне разлито в человеческой речи, притупилась, уступив место узкому кругу скрипучих знаний, который я и пытаюсь сейчас выразить.

Вчера я связался из Нью-Йорка с моим московским другом по аське и попросил его уточнить некоторые аспекты компьютерного программирования в одном интересном для меня проекте. "Братка, нэ тара пись - пара вошь батынки!", ответил мой друг ничтоже сумняшеся, прежде чем заняться делом.

И я целый день думаю, что бы это могло значить.