ПЕЛЕВИНСКИЕ РЕЛИКТЫ, или РЕЛИКТОВЫЙ ПЕЛЕВИН

Виктор Пелевин. Relics. Раннее и неизданное. Избранные произведения.
М., Издательство “Эксмо”. 2005. 352 С. Тираж 50 100 экз.

Виктор Пелевин за последний год выпустил два тома: “Священная книга оборотня” и “Relics”. Удивительно, ибо обычно писатель публикует свои произведения раз в несколько лет. Это моя пятая заметка о творчестве прославленного автора. Пелевин, несомненно, – живой классик, мистик, духовидец, лукавый плут-мистификатор, охранитель и продолжатель великих традиций великой русской литературы, вломившийся тараном в XXI век. Творения Пелевина переведены на много языков. Роман “Чапаев и Пустота” – лучший метафизический роман в русской метафизической литературе. Виктор Олегович – любимый автор продвинутых барышень-юношей и задвинутых бабушек-дедушек. Питерский поэт Владимир Баренбаум составил изящный палиндром (“перевертыш”; строка читается одинаково слева направо и справа налево): “Ниве леп Пелевин”. Вот это настоящая слава. Из всех моих заметок самый высокий рейтинг получают именно статьи о Пелевине. Многие критики, обличающие и разоблачающие Виктора Олеговича (за деньги, разумеется) бесстыдно греются в лучах его славы. Ругательски ругать Пелевина (как и любого признанного читателями писателя) модно и доходно.

Книга провокативно названа “Relics” (в переводе с английского реликвии”). Читатель спросит: а в чем дело? А вот в чем: слово “relics чрезвычайно богато оттенками лексического значения. Оно переводится и как “реликты”, “останки”, “следы”, “мощи”, “остатки” и т.д. Какое из этих значений имел в виду писатель, – разгадывать читателю.

О чем книга? О Тебе, читатель, о жизни и смерти, о кажущейся материональной” реальности и оптическом обмане-майе, о кормЕ великого кормчего Мао и о кАрме. Пелевин истово верит в тотальную иллюзорность реальности, в которой мы живем, а, вернее, предполагаем, что живем. Он то и дело моделирует другие миры и рассказывает альтернативные версии жутковатой российской истории.

Чудесные рассказы. Несколько из них публиковались раньше, к примеру, “Бубен нижнего мира”. Но это ничего не меняет. Пелевин замечательно сказал о недавно скончавшемся английском писателе Джоне Фаулзе, которого исправно переводили при советской власти: “Это обман читателя: под видом щей из капусты ему пытались подсунуть черепаховый суп” (С. 334). У Пелевина был “лицейский период”: он начинал как фантаст. В этой книге он предстает как зрелый мыслитель, мастер, мистификатор.

Пелевин зачастую использует прием “остранения”. Этот термин придумал Виктор Шкловский, когда писал о Толстом. С глаз писателя-читателя спадает покрывало Изиды-культуры, и он смотрит на мир, как ребенок или дикарь. Толстой ТАК пишет об оперном спектакле в “Войне и мире” и литургии в “Воскресении”. Вильну хвостом налево: Толстого отлучили от церкви отнюдь не за его учение, а за кощунственное изображение главной церковной службы. В “сочинении” к примеру, “СССР Тайшоу Чжуань. Китайская народная сказка сегодняшняя Москва показана в восприятии загадочного Чжана седьмого.

Вот и Пелевин, в свою очередь, глядит исподлобья смотрит на всемирный танец даосов, суфиев, магов, Будд, Бодхисатв, австралийских аборигенов, индейцев Кастанеды, демонов и духов. Послушайте, к чему он императивно понуждает читателя: “Надо слушать стрекот цикад весенней ночью. Смотреть на косые струи дождя в горах. В уединенной беседке писать стихи об осеннем ветре. Лить вино из чаши в дар дракону из желтых вод Янцзы. Благородный муж подобен потоку – он не может ждать, когда впереди появится русло” (С. 190-191).

Эту пляску мы с Тобой, доверчивый читатель, принимаем за обыденную и необыденную ЖИЗНЬ. Позволю себе гаерскую шутку: господин Пелевин в гениальном кульбите-сальто сломал шею на восточной мистике: буддизм-даосизм-суфизм-марксизм-ленинизм-еврокоммунизм-маоизм-ваххабизм-чучхеизм и прочий тлетворный “ревизионизм”. Из такого “Путешествия на Восток” (повесть Германа Гессе) возврата нет.

Продолжим разговор о последней книге писателя. Тексты Пелевина настолько незатейливы (как кажется), прозрачны, невесомы, просты и сложны одновременно, что не только у читателей, но и у критиков возникает иллюзия, мол, и я так СМОГУ, нужно лишь подобрать цитатки из Кастанеды, Бхагаватгиты, Дхаммапады, Лао-цзы и т.д. Увы, ничего подобного. Чтобы ТАК писать, нужно долгие годы вострить ум и отковывать дух. На писателя накатила волна всемирного признания, но он устоял: не дает интервью, не ходит на московские великосветские “тусовки”, продолжает вести затворнический образ жизни.

Не удержусь, приведу пленительное космогоническое суждение Виктора Олеговича: “Как известно, наша Вселенная находится в чайнике некоего Люй Дунбиня, продающего всякую мелочь на базаре в Чаньани. Но вот что интересно: Чаньани уже несколько столетий как нет, Люй Дунбинь, и его чайник давным-давно переплавлен или сплющился в лепешку под землей. Этому странному несоответствию – тому, что Вселенная еще существует, а ее вместилище уже погибло – можно, на мой взгляд, предложить только одно разумное объяснение: еще когда Люй Дунбинь дремал за своим прилавком на базаре, в его чайнике шли раскопки развалин бывшей Чаньани, зарастала травой его собственная могила, люди запускали в космос ракеты, выигрывали и проигрывали войны, строили телескопы и танкостроительные…” <конец цитаты> (С. 11).

“Relics”, как и любую книгу Пелевина, можно назвать теологическим трактатом и путеводителем по нынешней (и вчерашней) Руси-Матушке. Меня просто пленил жутковатый рассказ “Музыка со столба”, где провинциальные мужики плавно “перетекают” в тела и души бонз гитлеровского рейха, а потом столь же плавно возвращаются в свое обывательское обличье. Это, по определению самого автора, не что иное, как: “магический экзистенциализм” (С. 285). Оккультным проделкам нацистов посвящен рассказ “Откровения Крегера (комплект документации)”.

Авторское кредо сформулировано в нескольких словах: “Лета это не те воды, в которые мы вступаем после смерти, а река, через которую мы переправляемся при жизни. Мост у нас под ногами. Но есть ли берега? (С. 351).

Будучи составителем рифмованных текстов, приведу горькое рассуждение писателя: “Не надо быть специалистом по так называемой культуре, чтобы заметить общий практически для всех стран упадок интереса к поэзии. Возможно, это связано с политическими переменами, случившимися в мире за последние несколько десятилетий. Поэзия, далекий потомок древней заклинательной магии, хорошо приживается при деспотиях и тоталитарных режимах… Но перед лицом (вернее, лицами) трезвомыслящей гидры рынка поэзия оказывается бессильной и как бы ненужной. Но это, к счастью, не означает ее гибели. Просто из фокуса общественного интереса она смещается на его периферию – в пространство университетский, районных многотиражек, стенгазет, капустников и вечеров отдыха… Поэзия живет в названиях автомобилей, гостиниц и шоколадок, в именах, даваемых космическим кораблям, гигиеническим прокладкам и компьютерным вирусам” (С. 217-218). Все так, все именно так. Грустно и горько: есть, есть превосходные поэты, но их никто (кроме профессионалов) не знает. Уточню мысль писателя. Поэзия, действительно, “приживалась” при тоталитарных режимах, а вот поэты зачастую не “приживались”: за стихи убивали. Мартиролог русской поэзии убийственно пространен…

Четверть книги занимают пелевинские эссе: умные, острые, едкие, печальные, трагические и просветленные. Особого внимания заслуживают статьи “Истклан-Петушки” (блистательное сопоставление Кастанеды и Венечки Ерофеева) и “Зомбификация” (очерк “теории и практики” вудуизма; не удержусь, процитирую: “Католик идет в церковь, чтобы разговаривать о Боге, вудуист танцует во дворе храма, чтобы стать богом” (С. 302), и главное, расшифровка магической подоплеки советских эмблематических “кодов”: “октябрята-комсомольцы-члены партии”). В главках “Homo советский” и “Лексическая шизофрения” автор акцентирует внимание на бессовестных методах манипулирования с человеческими душами носителей марксистско-ленинской идеологии.

Писатель показывает, как на первый взгляд невинные советские аббревиатуры, насаждавшиеся властями предержащими, жрецами безбожной светской магии”, зомбировали людей, разрушая их психику: “Рай-со-бес”, “Рай-и-сполком”, Рай-ком”, заседание “Плен-ума” ЦК, “Пар-торг” (паром что ли торгует? (С. 322). Миром правят язык и речь. Сходные “мыслеобразы” содержит и эссе ГКЧП как тетраграмматон”.

Пора закругляться. Приведу два модифицированных суждения из своей давней заметки о Пелевине... Отличный сборник, пахнущий левкоями и дерьмом, ладаном и серой, кровью и потом, завораживающий, плутовской, сверхсложный и сверхпростой. Виктор Олегович – редкостное, драгоценное, узорчатое украшение современной отечественной словесности.

Книга, как менструальная вата, насквозь пропитана “тяжелозвонким трагизмом, абсолютный нуль, ей-Богу, однако переливы разноцветных крылышек пелевинских бабочек-мыслей, их грациозно-хаотический вечный танец уверяют нас “все же, все же, все же” в том, что и в “черном вакууме” существует сложная жизнь (хорошо, пусть некое подобие простой жизни). Всё!

17 ноября 2005 г. Петергоф.