ДЕТСКИЙ ДВОРИК

В новейших современных, или, как принято их называть, элитных домах теперь планируют специальные детские комнаты; они часто заменяют детские площадки. И все же культура детских двориков, детских площадок под открытым небом сохраняется…

История первой на постсоветском пространстве детской площадки связана с образованием первого дошкольного учреждения, основанного в Петербурге в 1866 году Аделаидой Симонович. Она же, собственно, и назвала это заведение хорошо знакомым нам словосочетанием — “детский сад” (потому что, в первую очередь, это действительно был — сад), позаимствованным у педагога Фридриха Фребеля, в 1837 году открывшего первый в мире “киндергартен в Блакенбурге; себя же она окрестила — “садовых дел мастером”. Идея “киндергартена была подсмотрена Аделаидой Семеновной в Швейцарии, где она оканчивала университет. Заведение принимало детей от 3 до 8 лет. Ясно — не крестьянских: сад был платным, по сути, он представлял собой тот же детский пансион для людей состоятельных. Следующий детский сад появился в Москве, затем в Тифлисе.

Уже потом детские площадки стали строить отдельно, в рабочих кварталах, ну а пик их строительства пришелся на первые десятилетия Советской власти. Только за год, с 29-го по 30-й, число детских садов выросло вдвое — с двух до четырех тысяч. В 1932 году их стало почти пятнадцать тысяч. Но это было уже явление сугубо демократическое.

Как и детская площадка, начавшая развиваться в то же самое время — своеобразный вид досуга для детей рабочих и крестьян.

Сейчас детские площадки строят хорошие, особенно в новых элитных районах, где, собственно, ни рабочие, ни крестьяне уже не живут. Они безопасны, просто и со вкусом сделаны, по большей части из дерева, регулярно приводятся в порядок, красятся, в песочницу досыпается свежий белый песочек. Одно удовольствие выйти, погулять на такой площадке с ребенком. Приятно раскатывать качели, которые не скрипят, с хохочущим малышом, умостившимся на чистом сидении с подлокотниками. Отрадно, что взгляд, брошенный на песочницу, не заставляет ругнуть хозяина выгулянного пса…

В дни моего детства все было не так. Увы, мы жили не в частном секторе, а в обычной многоэтажке, и оппозиция “квартира-двор была очень ощутима. Квартира — это был мой мир, знакомый, родной; двор здесь все было иным, враждебным. Там, во дворе, я обретался среди тупого, уродливого бетонного простодушия. Советской идеологической окаменелости.

Обычный оболонский двор, зажатый брежневскими коробками. В этот квадратно-гнездовой способ вписывалась и детская площадка — квадрат из грязного песка, обнесенный толстенным бетонным бордюром. Там были две перекособоченные шведские стенки, кое-как врытое в песок колесо да горка. Еще качели. Сначала они лишились деревянного сидения, но мы все равно катались на холодной железной перекладине, не щадя попы. Затем, в какой-то момент, кто-то выдрал и металлические рейки, видимо, для каких-то своих нужд. А может, просто — от спеси. Осталась одна перекладина сверху, бесполезная — даже для турника слишком высоко. По выходным жильцы соседних домов перебрасывали через нее и гулко выколачивали комнатные дорожки. Потом и по перекладине кто-то увалил чем-то тяжелым (до сих пор не понимаю, как), так что она болезненно, волнисто оттопырилась и стала напоминать губу, по которой съездили кулаком. И это история всего лишь одной качели… Летопись бескультурья, прогрессирующего со временем Очень хорошо помню, что горка заканчивалась в полуметре от земли, это не считая еще ямки, вырытой в песке частыми приземлениями. Сама горка внутри была, естественно, вылизана до блеска сукном, шерстью, хлопком, одеждой всех мастей, и казалась чем-то наподобие стиральной доски: какие-то стыки, сварочные швы — недруги штанов.

Это еще ничего, на соседней площадке-близнеце, уткнутые носами в песок, уныло коснели странные звероподобные бетонные конструкции, к которым очень неприятно было даже прикасаться, такой холод, равнодушие они излучали. Казалось, о них можно ушибиться одним прикосновением... И это как-то удивительно ладно сочеталось с одним из самых неприятных воспоминаний детства — разными “по росту”, с зашкуренными наждаком чернильными надписями, партами и столь же неровными по высоте, исписанными, исчерканными стульями в классе, где я учился.

Помню, в хорошую погоду, перед “Вечерней сказкой”, мы с отцом обычно прогуливались до той, дальней площадки. Теперь я сравнил бы те куски бетона, которым очень схематично был передан вид слоников, верблюдов, жирафов и которые тускло, безглазо взирали на меня из тьмы, — с самым настоящим адом, местом, которого никогда не коснется луч божественной любви. За собой я таскал увесистую машинку на веревочке. Машинка ужасно громыхала на стыках бетонных плит, покрывавших наш двор, поэтому я так и окрестил ее — “громыхала”. Это была моя любимая детская машинка. Она была тяжела, груба, нелепа, но сделана прочно и основательно. Когда я обнимал ее двумя руками, чтобы поднять и перетащить в лифт, мне всегда казалось, что это она, железная игрушка, охватывает меня своими железными, грохочущими на осях, колесами, и делалось почему-то страшно и неприятно. Мне казалось, что в мире есть еще нечто, держащее меня столь же грубо и бездушно — “механически”. Теперь я знаю, что это было государство.

Я плелся с “громыхалой” на детскую площадку, наполнял ее железное брюхо мокрым тяжелым песком и волок по заранее прорисованной в песке колее, как будто эта колея и была моя жизнь, а машинкой был я сам. Да что там, я до сих пор чувствую себя “громыхалой” с песком в кузове. Мне кажется, я долго вымарывал ту детскую площадку из души...

Наигравшись в своей песочнице, я снова брел к бетонным животным, маленьким слепкам советской действительности. Мне почему-то было их жалко. Как уксус — температуру, они сбивали у меня слишком “повышенное”, радужное настроение. Они были уродливы, но страшно простодушны. Теперь, видя иногда коробки кассет с американскими мультиками, я понимаю, что здесь — с точностью до наоборот — красивенькое и хитрое. Ведь бетонные уродцы, по сути, ничего от тебя не хотят. Они не ждут твоего внимания. Они самодостаточны в своей бездарности, если хотите. В то время как какой-нибудь американский мультик “Скуби-ду” настойчиво требует внимания, увязывая коготок птички в своем ярком, бессмысленном мире. Какая сказка лучше уродливая и простодушная или красивенькая и хитрая?.. Вопрос вопросов!

Что еще было в той площадке? Было что-то раздетое, схематичное. Ребенку дан был голый бетонный принцип. Зато дан честно. Так вырабатывался характер “строителя коммунизма”.

Что-то иконное сквозило в тех бетонных змеях и слониках. На эти иконы-тумбы, конечно, не молились, с ними играли, кто мог, но по ночам детям снились живые слоники. Лошади. Жирафы. И что-то очень трогательное, нравственное сквозило в этом, между прочим. Потому что становилось жалко. Потому что всегда становится жалко, когда архетип живого передан в столь мертвом мертвее мертвого”. Когда организм, в котором обязательно есть и душа, застывает в безнадежной схватке с цементом... Бетон, железо вообще были любимыми строительными — и смыслообразующими — формами “совдепа”. В этих сверхгрубых материалах — целая философия бывшей сверхдержавы. Впрочем, грубая вещественность, монументальность, среди которой сызмала вращался советский человек, — не такой уж плохой фон, особенно если сравнивать с фоном нынешним. В этом я разобрался только сейчас, когда появилась возможность сравнивать. Была в той мощной и, в большинстве, бесталанной монументальности некая анонимность, присущая временам далеким, довозрожденческим — искусству Средневековья. Было некое основательное, может быть, иллюзорное ощущение причастности к вечному камню, ощущение, что ты не исчезнешь и ничто из сделанного тобой не исчезнет. Твердой крупицей ты сохранишься в веках, и рукописи не сгорят и не будет развеяно ветром то, чем ты жил… Собственно, сугубо имперское чувство значительности/значимости происходящего. Это сейчас человек — песчинка, и все, делаемое нами, — даже с самыми серьезными намерениями, — превращается в буффонаду.

Думается, что мое поколение можно рассматривать как все еще послевоенную генерацию (хотя сколько же времени отмоталось от войны!) в этих бетонных конструкциях с их бетонным смыслом, предназначенных выдержать не канонаду, а всего лишь лепет детских рук, было что-то, напоминающее военные действия, состояние войны, вечное “начеку”. Строитель коммунизма должен быть потенциально готов к войне. Хотя бы даже к войне за свою идеологию. Только теперь я понимаю, что Война, непрестанная Брань в душе — естественное состояние и для христианина. Скажу больше: “бетонные игрушки” помогли мне лучше понять сущность христианства, в котором Брань проводит четкую грань между серым бетоном Смысла и пестрым Ничто.

Я всего лишь хочу сказать, что мы, видимо, совершили скачок из одной системы небытия в другую. Из одной лжи вляпались в другую, еще большую ложь, из одной “ненастоящести” — в другую, еще худшую.

Что оставляют сегодняшние детские игровые комплексы, кроме пошлой многовариантности? Кроме возжигания в душе ребенка до поры слабого огонька алчности, жажды денег? Вообще, большинство из того, что окружает сегодня малыша, слишком уж как-то правильно, рационально, сказать бы, — успешно. И — холодно. Это обескровленная реальность, из нее дух вынут. Симулякр. Хитин. Успешность ведь, в западном смысле, — понятие инородное, привнесенное, до конца не прижившееся; у нас на Руси все больше любили кривеньких, косых, несчастных, жизнью обиженных. Считалось, что они ближе к Богу, или, как писал классик, в радости ты — естественный язычник, в печали и горе — естественный христианин”. У нас любили хаос больше порядка, изъян больше полноты, недовоплощенность больше воплощенности. Оттого-то и вызывают неосознанное сочувствие уродцы на старых детских площадках.

Все-таки страна, которая умерла, действительно представляла миру определенного рода Ценности. И чтобы пронести эти ценности, дети должны были играть с бетонными слониками. Воспитываться в бетонной аскезе. В изоляции. Это, если угодно, необходимый перегиб, мера спасения. Ведь те монструозные детские площадки оставляли по себе некий зазор абсурда. А он должен быть, этот зазор, иначе откуда, если “все правильно”, взяться самому главному — сквозняку между двумя мирами: горним и дольним?

Абсурд есть своеобразная “охранная грамота”... Помню, для меня в детстве все было окружено тайной. Сейчас я смотрю на своего ребенка, на других детей — даже в сказке они видят всего лишь ловко рассказанную историю.

И душа схлопывается, смыкается, слипается: она не говорит: ей нечего сказать.