G8: О ПАРАДОКСАХ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ СОВРЕМЕННОЙ ЕВРОАТЛАНТИКИ

Поводом к написанию данной статьи явилось интервью М.С.Горбачева главному редактору либеральной радиостанции “Эхо Москвы” А.А.Венедиктову накануне саммита Большой восьмерки” в Санкт-Петербурге. М.С.Горбчаев солидаризовался с В.В.Путиным, критикуя, порой резко, “ястребов” из окружения Дж.Буша в сегодняшней республиканской администрации США за отказ в праве России и ее руководству действовать самостоятельно, а не в фарватере политики США. Михаил Сергеевич даже назвал сегодняшние Штаты “больной страной за неспособность развиваться без торговли вооружениями, т.е. по сути за стратегию дестабилизации, за игру на мировой нестабильности.

Казалось бы, странная, хоть и давно явленная солидарность и даже тропность Горбачева и Путина. Но не все так странно, как порою кажется. Еще ранней осенью 2000 года мы в Санкт-Петербурге оценивали начавшийся тогда путинский политический этап в жизни посткоммунистической России именно как неогорбачевский и антиельцинский. Через шесть лет многое проявляется, хотя, если с первым утверждением согласятся или “скорее согласятся” многие политобозреватели и аналитики (с “неогорбачевством”), то со вторым (“антиельцинством”) скорее, немногие, да и то отчасти.

В чем же дело? Полагаем, дело в некой резонансности умонастроений как в обществе, в целом, так и элите, в частности, той или иной этико-эстетической устремленности. Русский (российский, “россиянский”) либерализм – это ельцинский либерализм. Русский неоконсерватизм есть горбачевско-примаковско-путинский неоконсерватизм.

Мы в Санкт-Петербурге в 2000 году постулировали: и Горбачев, и Путин отстраивают в посткоммунистической (постколлективистской) России некую плюралистическую демократию. Ельцин же пытался привить России демократию либеральную. Довольно быстро оскорбившись жесткой (и жестокой!) попыткой привития либерализма России, российский суперэтнос, сам того, впрочем, особенно и не осознавая, вернулся к ценностям плюрализма. Да-да, это не реставрация коллективизма (социализма-коммунизма или авторитарно-эгалитарной модели), а неоплюрализм, консервирование завоеванных плюралистических демократических ценностей.

Внешняя политика США, как справедливо отмечал почти два года назад московский политолог Юрий Бялый из фонда С.Е.Кургиняна, становится все более воинственно либеральной, уступая натиску американских демократов и изменяя неоконсерватизму. Поэтому-то и российская внешнеполитическая рефлексия вполне адекватна. Поэтому-то Горбачев аппелируя Дж.Бушу-старшему, критикует “ястребов-глобализаторов” из окружения Дж.Буша-младшего – Д.Чейни и Дж.Рамсфелда, называя состояние сегодняшних российско-американских отношений предкризисным.

Но вернемся к началу. Чем объясняется горбачевско-путинская солидаризация, органична ли она? Полагаем, да. Ничего из ничего не является в земной жизни. Оказалось, что крупнейший исследователь еще советской (т.е. коллективистско-демократической) политической культуры Стивен Уйат писал о ней, культуре, так: “Это смесь конформизма и несогласия, подлинной преданности… системе, гордости за ее достижения и острого скептицизма по поводу лиц, несущих ответственность за текущее управление”. При этом, как отмечает современный российский политолог Г.В.Голосов в своей монографии Сравнительная политология” (СПб, 2001г), вскоре после опубликования этой сентенции Стивена Уайта один британский политолог заявил нечто парадоксальное. Оказывается, по его мнению, в данной характеристике можно, не погрешив против истины, заменить слово “советский” на “британский”. Иными словами, лучше всего советская политическая культура описывалась как гражданская культура – она тоже была преимущественно некой культурой участия (партеципаторной) с вкраплением т.н. подданнических (по сути - промонархических) и т.н. приходских (церковно-патриархальных) элементов.

Партеципаторной составляющей политической культуры сообщества наиболее резонансен тот тип поведения части политической элиты государства, который сравнительная политология обозначает как “нормативно-интерперсональный”, когда даже соперничающие политики ведут себя по определенным признаваемым правилам (“нормативам”), включающим и общепринятые критерии оценки профессиональных качеств, да еще с учетом опыта и заслуг своих соперников. В сравнительной политологии это считается оптимальным для либеральной (!) демократии.

Именно эта часть советского общества, включающая как элитную, так и массовую составляющие, и является опорой современного довольно быстро формирующегося в путинской России режима плюралистической демократии.

Иными словами, срезонировавшая с “ранним Горбачевым значительнейшая часть бывшего советского общества, и отошла впоследствии к Путину в качестве его электората. Значительно меньшая часть этого общества радикалы как либерального (“раннеельцинского”), так и коллективистского (коммуно-патриотического) типов, сегодня – преимущественно в оппозиции путинскому режиму.

Получается, что ведомые Путиным (“ведущиеся на Путина”), резонансные ему граждане России отнюдь не чужды ни демократии, ни либеральным ценностям. Вопрос только в том, как они (русские, россияне) и понимают, и восчувствуют эти ценности.

Демократия, как впрочем, и любая властно-управленческая система, зависима все же от умонастроений граждан, а следовательно, должна знать как” (ноу-хау) управляться.

Горбачевско-примаковско-путинское, а сегодня – преимущественно путинское ноу-хау в политике подлежит серьезному и непредвзятому изучению. Властное воздействие (аналог лечения) невообразимо, да и невозможно без изучения (аналог диагностики). В этом плане небезынтересно еще одно исследование тех ученых, которые занимаются сравнительной политологией, изучают по существу матрицы национально-государственных культур – культур политических.

Напомним, авторы термина “гражданская культура” (и одноименной книги) Гэбриэл Алмонд и Сидней Верба во второй половине ушедшего века попытались выделить такой тип политической культуры, который бы в наибольшей степени способствовал стабильному функционированию и развитию именно либеральной демократии. Оба ученых, кстати, работали в бихевиористской (т.е. по существу, как и мы, социобиологической) политической традиции, но одновременно находились под сильным влиянием методологии Макса Вебера – известного либерального мыслителя. Выделив уже знакомые нам три типа политической культуры (приходскую, подданническую и партиципаторную), авторы выявили, что наиболее явно гражданская культура представлена в США и Великобритании. Вроде бы, это и так очевидно. Но вот нюанс: в Англии т.н. подданнические ориентации играли несколько более важную роль, чем в США. Опять очевидность? Конечно, монархические традиции в британской империи общеизвестны, как и консервативные. Но почему они столь устойчивы?

Вспомним теперь об аналогии, выявленной исследователями сравнительными политологами – между гражданскими культурами СССР (все равно России) и конституционно-монархической Великобританией. Многое проясняется. По-видимому, отнюдь не случайна высокая резонансность и как следствие взаимная поддержка либерал-консерватора Маргарет Тэтчер и Михаила Горбачева. Неслучайность и сегодняшнее партнерство неоконсераватора Дж.Буша-младшего с В.В.Путиным, как неслучайность, по-видимому, и фантастически быстро сформировавшееся партнерство либерал-консерватора А.Меркель с нынешним российским президентом. Отметим, и их (Буша, Меркель и Путина) очевидное всем тройственное партнерско-дружеское согласие, продемонстрированное в ходе недавнего петербургского саммита G8.

Существует и еще одна общность: в англоязычном мире, как отмечают ревнители все той же сравнительной политологии, политики изъясняются на более прагматичном языке и аргументами в их спорах служат скорее выгоды. Тогда как, во Франции и Италии этот язык в высшей степени идеологизирован, насыщен абстрактными понятиями – равенства, справедливости, свободы. Отсюда, по-видимому, и возможность появления временами быстрой радикализации и маргинализации политического процесса как в романской, так, впрочем, и в германской составляющих общеевропейского политического процесса. Умозрительно? Бездоказательно? Едва ли. Вспомним и французскую революционность, и продемонстрированные и Германией, и Италией способности броситься в крайности тоталитаристского свойства – фашизм и нацизм. Тогда как в Англии гроза революции, единожды отгремев, прекратила свое существование, а монархические и гражданские умонастроения остались, срезонировав с либеральной конституционной монархией.

Не стоит бояться в будущем и монархизации процесса в России. Ведь главное, чему учит транзитология (политическая дисциплина о переходах к демократии), это императиву любой ценой избежать революций, остаться эволюционистами. Как показал опыт ученых-транзитологов, худший путь к демократии – революция. Революция наичаще сопровождается реваншем сил, оставшихся на обочине исторического процесса. Как известно, транзитология как политологическая дисциплина во многом близка к т.н. теории рационального выбора, теории, заметим, либеральной. Отличие - в одном: правила игры никем не определены, господствует неопределенность. В этих условиях, как справедливо отмечают исследователи, центральное значение приобретают т.н. временные соглашения и долговременные пакты. В современном мире примеры пактов – это крупнейшие международные организации и, прежде всего, - ООН. А временные соглашения – например, саммиты мощнейших государств-демократий, той же “большой восьмерки”.

Пока же, как отмечают ученые, общей теории, которая, удерживая преимущества транзитологии, обладала бы более широкой сферой применения, не разработано. Справедливости ради, ученые отмечают, что наука о демократизации” - транзитология – впала в длительный кризис после событий, связанных с падением т.н. авторитарно-эгалитарных режимов – в СССР и в Восточной Европе, и не оправилась от этого кризиса по сей день. Но другой науки о переходах человеческих сообществ к демократии, увы, пока нет. Как нет пока и реальной приемлемой альтернативы самой демократии худшей из властных систем, в то время как другие – еще хуже, по мнению У.Черчиля.

Еще один парадокс: не существует транзитологии в качестве научной дисциплины, изучающей материальный транзит – транзит грузов, в том числе и, прежде всего, энергоносителей. Но есть транзитология, изучающая нематериальное – различные варианты переходов человеческих сообществ к демократии в русле единого мирового политического процесса.

Размышляя над произошедшим в Санкт-Петербурге, в России 15-17 июля 2006 года (саммит G8), задаешься вопросом, а что стоит за соглашением семи богатейших демократий (G7) с Россией, за соглашением большого западного гражданского сообщества с нарождающейся новой российской демократией. Ответ сегодня видится так: осуществляется сведение некоего великого энергетического баланса, но не только и не столько в смысле формирования цивилизованного рынка энергоносителей. Речь идет о некой сделке, о большом договоре пакте или соглашении. В чем же состоит и высокий, и прагматичный (и материальный, и идеальный, если хотите) смысл этого мирового, а значит, мирного договора?

Россия сегодня обладает мощным потенциалом энергетики (и добычи, и транзита), а Запад в целом, продолжая нуждаться в энергоносителях, и желая гарантий для себя как потребителя, обладает опытом и знаниями в области применения на практике политической транзитологии. Ею Запад и занимается непрестанно, и, похоже, намерен заниматься впредь. Как же сделать мировой транзит мирным – вот в чем вопрос. Транзитный баланс, баланс двух энергий – физической на энергоносителях и социобиологической на политических носителях в их неразрывной взаимосвязи – вот главное в профилактике войны в нашей единой цивилизации, а не т.н. войны цивилизаций и культур. Остальное сегодня пока видится политикам вторичным – и медицина, и образование с наукой. Что ж, это реалистичный подход, разумный. И не стоит бояться России, задаваясь вопросом, зачем она сегодня находится в неком совете мировых управляющих. Напомним, что главной целью христианского ортодокса, православного христианина, было, есть и останется стяжание мирного духа.