ОБЖИГАЮЩАЯ ЛЮБОВЬ

Уже само название новой книги Надежды Кожевниковой «Незавещанное наследство: Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие» (Москва, «Время») говорит о том, что она состоит из отдельных самостоятельных частей. Тем более мы знаем, что они печатались в русскоязычной прессе Америки, (альманах «Лебедь»). Несмотря на эту независимость и целокупность составляющих, это не сборник статей, а именно книга. Я не знаю, недостаток это или ее свойство, что книга не принадлежит ни к одному чистому жанру. Иногда это мемуар, иногда – очерк, статья, эссе. Порою своему или даже чужому знанию Кожевникова придает личностно воспоминательный характер, оставляя читателя в недоумении.

Знала ли Кожевникова Пастернака? Не знала и не могла знать. Но такое название с заманчивым «и другие» (можно подумать, что их, великих, в книге так уж много) должно завлечь читателя в тенета авторского повествования. Признаем: это выигрышный ход. И не только с точки зрения пиара. А что касается Пастернака, он дан в этой книге опосредствованно, через рояль, который приобрела семья Кожевниковых из дома Пастернака, и через вдову Пастернака, Зинаиду Николаевну, которой, вкупе с роялем, посвящен в этой книге крепкий хороший рассказ. В рассказе говорится о бедственном материальном положении Зинаиды Николаевны, вынужденной продать рояль и письма к себе Пастернака, и в конце приводится любопытное наблюдение за Пастернаком, озабоченным материальным благосостоянием семьи:

«В сущности, все продается. У всего есть цена. И у вдохновения тоже. Ну а мастерство – это воля, все себе подчиняющая. Пастернак такой волей обладал. Он, как и Пушкин, - теперь уже никто не вздрогнет от такого сравнения, – не боялся, не стеснялся воспринимать свой поэтический дар еще и как средство существования в материальном плане. Эта сторона жизни им учитывалась и в письмах к Зинаиде Николаевне. Влюбленный, очарованный, он не забывает о своих обязательствах мужчины-добытчика. Без этого нет стержня ни в чьей жизни, ни в чьей судьбе. И поэты не исключение. Масштаб же дарования привносит свободу, не доступную ремесленникам. Хотя условия для всех равны. Даже оплата не сильно разнится. И только будущее расставляет акценты по справедливости. Гений работает для вечности, при жизни рассчитывая на гонорар».

Вот этот афористический блеск свойствен всей книге Кожевниковой, всё равно - права она или нет. В частности, в таком меркантильном, уравнительном подходе к гению. А как насчет Ван Гога или позднего, нигде не печатаемого Мандельштама, к примеру? Сколько писателей в сталинскую эпоху писало в письменный стол! Объединяет книгу и общий эмоциональный накал, умеряемый стилистическим хладнокровием и безусловной точностью найденных примет. Очень личностное и громовое это сочетание мемуаристики и публицистики. Книга Кожевниковой не распадается на эпизоды, её пронизывает от начала до конца яркая и интенсивная авторская эмоция. Личное тавро лежит на книге, начиная с обложки, где мы видим на фотографии четырехлетнюю Надю Кожевникову, которую отец взял с собой на ноябрьский парад на Красной площади. Отец и дочь стоят на огороженной площадке для избранных, возле правительственной трибуны. Надя – дочь автора официально признанной и популярной книги «Щит и меч» и главного редактора журнала «Знамя». С детства она принадлежит не просто к привилегированной интеллигенции, но к очень привилегированной и обласканной властью её верхушке. С большими квартирами, с дачами, со специальными пайками. В чем, однако, ее нельзя упрекнуть. Наоборот. Именно отсюда её знакомство с детства с разными знаменитостями. Она их видела в Москве, Переделкине, Коктебеле и других местах сосредоточения московской интеллигенции. Недаром на обложке книги - её детская фотка.

В мир знаменитостей Кожевникова попала сызмала. Ей есть что вспомнить и что сказать о них «с безотчетно-звериной приметливостью» детства. Сейчас она относится к тогдашним кумирам иначе, чем в детстве. Иногда даже критически. Она покушается даже на одного из кумиров шестидесятников Олега Ефремова. И очень убедительно, на основе детских воспоминаний, доказывает сужение таланта Ефремова – «суховат, черствоват», «больше организатор, чем творец...»

Самая лучшая, художественно крепкая проза Кожевниковой как раз не о знаменитостях, а о собственном детстве – о маме, папе, сестрах. Воспоминания детства проникают и в другие разделы книги, связывая их лирически и интонационно. В нынешней литературе я ни у кого из авторов не встречала такого страстного кипения в отношении к жизни, к близким, к друзьям и знакомым. Свой рассказ о матери «Комод» Кожевникова завершает такой патетической фразой: «Моей дочери столько же лет, сколько исполнилось мне, лишившейся матери. И так же, как у меня с мамой, так и у дочери со мной нет ни внешнего, ни внутреннего сходства. Одно совпадает – любовь, обжигающая беспощадно обеих».

Вот эту обжигающую любовь автор испытывает не только к близким людям, но и к своей собаке, и к неодушевленному миру, к местностям к Переделкину, например, либо к Коктебелю, загаженному нынче нуворишевским строительством. И этот взлелеянный в памяти Коктебель автор повсюду «носит с собой»:

«А Коктебель, ну что же, он остался, остается в памяти тех, кто знал его подлинным. Когда я во Франции, Италии, Испании, Караибах, Мексике встречаю чарующее его подобие, чистейшее море, бесконечный пляж, гряды гор, как Карадаг величественно неприступные, возвращаюсь в детство, в молодость, в страну и к людям, которых больше нет нигде».

Рассказ о собаке Микки так и назван «Любовь». Замечательно тонкий психологизм, примененный к личности Микки, заканчивается признанием в любви. Той самой обжигающей любви, которую автор испытывает к дочери, к примеру. И, судя по всему, к Микки накал, напор этой любви даже выше, чем к дочери: «...мне нужен он, только он, его неуемность, дерзновенность, неукротимое своеволие, неистовство, его ревность, его ко мне страстная любовь. Так, как он, меня никто не любил и не полюбит. Я тоже». В этой ее любви к собаке Микки нет парадокса или вычура. Это идет «от нутра» - словечко, наиболее часто встречаемое в прозе Кожевниковой.

Проза эта разножанрова, хотя и едина по чувству. И одна из ее наиболее удачных сторон это полемизм. А полемистка Кожевникова - страстная и импульсивная.Острая на язык, она постоянно провоцирует читателя на спор. Читатель, понятно, не обязан во всем с ней соглашаться: ни в отношении к персонажам книги, ни в отношении к покинутой стране. Хотя образ «смрадных девяностых», образ разворованной и брошенной на поживу горстке крупных хищников страны - убедителен.

Но, например, «сравнительные жизнеописания» Вадима Кожевникова с Александром Чаковским требуют некоторого корректива. Автор противопоставляет своего отца как более целостного человека с «твердыми взглядами» - более изворотливому и гибкому Чаковскому, который был «вхож в высшие сферы, а потому желаемого добивался». Уточним: Чаковский был не просто вхож в высшие сферы, он в них входил, будучи кандидатом в члены ЦК. Есть разница в их статусе – не только партийном, но и в литературно-чиновничьем. Кожевников был главредом одного из многих ежемесячных журналов «Знамя», отнюдь не самого либерального по сравнению с «Новым миром» Твардовского и «Юностью» Катаева и даже Полевого. Гибкость эта и даже изворотливость Чаковскому была нужна не только для большей, чем у Кожевникова, квартиры, но и для того, чтобы продираться сквозь цензурные, партийные и гэбистские рогатки со своим ультра-либеральным по тем временам печатным органом – «Литературной газетой». Тем более – с его еврейским происхождением. Кожевникова пишет, что ее отец и Чаковский были «равные по масштабу, по весовой категории». Не могу согласиться с автором. Не знаю, как с художественной стороны оба были писателями не первого, не второго и даже не третьего ранга и «Блокада» Чаковского, и «Щит и меч» Кожевникова равно удалены от большой литературы. Но с историко-политической точки зрения, несомненно, Чаковский сыграл более крупную роль как главный редактор сначала «Иностранной литературы» (своего рода «окно в Европу»), а с конца 1962 года «Литературной газеты». В иные времена лучше, честнее быть циником, чем идеалистом. Тем более с догматическим уклоном. Здесь – нередко встречаемое у Кожевниковой не искажение, а смещение исторической реальности.

Это книга, скорее, раздумий, чем воспоминаний. Автор знает больше, чем помнит. Но самое интересное как раз то, что она помнит. И как далек тот её детский мир от нынешнего – не только во времени, но и в пространстве. Сколько тысяч миль между столицей России и американским штатом Колорадо, где Надежда Кожевникова сейчас живет и пишет свои эссе, рассказы, книги?