ОСВОБОЖДЕННАЯ ИЛИ ОККУПИРОВАННАЯ ТЕРРИТОРИЯ?

Продолжение[1]. Начало в 526 от 06 мая 2007 г.

Разные грани оккупации

Небывалые успехи немецких армий в России в первые месяцы войны объясняются только тем, что народ, в том числе и почти вся кадровая армия, отказался защищать коммунизм, поверив немецкой пропаганде, что война идет только против него.

"Мы боремся не против русского народа, а только против коммунизма", - утверждали миллионы сброшенных с самолетов листовок, десятки радиостанций и сотни газет.

Города и села западной части России нередко встречали немецкие части с цветами и, по старому русскому обычаю с хлебом и солью как освободителей и дорогих гостей. Празднично одетые крестьянские толпы с иконами и хоругвями выходили на околицу деревень, чтобы приветствовать своих освободителей.

Руководство Германии считало развал красной армии очередной победой своего оружия. Восторги населения истолковывались как признание низшей расой - русскими, превосходства высшей - германской.

Гитлер, Геббельс, Розенберг рассчитывали на завоевание «жизненного пространства на Востоке» и отказывались от прикрытия прямых целей фальшивыми обещаниями. Но и откровенно сказать о том, что будет представлять собой «новый порядок в Европе», нацистская пропаганда не могла. Поэтому, как правило, оккупационные власти пропагандных и политических выступлений не проводили.

И о будущем на занятых гитлеровцами территориях каждый был волен делать какие угодно предположения.

В «пустом», политически, пространстве городские самоуправления, общественные организации, экономические группировки предпринимателей, объединения педагогов, работников высшей школы и врачей возникали без санкций и задолго до разрешения (или запрещения) их деятельности со стороны оккупационных властей.

Немцам пришлось считаться постфактум с их существованием. В дальнейшем наметились известное сотрудничество, или коллаборация (органы городского самоуправления), или контакт (больницы и аптеки).

История сотрудничества с оккупационными властями, в которой трезво и без предвзятости были бы разобраны и освещены формы и пределы взаимоотношений между местными органами самоуправления и общественными группировками населения на занятых территориях с оккупационной властью, еще не написана.

Может, такую отдельную книгу, вне темы подвига генерала Власова, я когда-нибудь напишу.

Но я попробую ее коснуться.

Говорить на эту тему трудно.

Не только нет какой бы то ни было истории оккупации, но остались без освещения многие моменты оккупационного статута. Заговор молчания вокруг вопроса вполне понятен: живые свидетели и активные участники общественно-политической жизни на занятых территориях СССР предпочитали молчать, чтобы не прослыть предателями. Изменниками и нацистскими наймитами.

Другие – откровенно лгали.

Сегодня в живых остались единицы, и объективную информацию подчас трудно получить даже от живущих на Западе.

На Западе вообще отрицательно относились к любому проявлению лояльности к немцам-оккупантам, и огульно окрестили «коллаборацией» отношения с ними.

Даже сегодня не всегда учитывают особенности обстановки в СССР во время войны: и меряют на свой, западный аршин. Хотя, мерить надо метрами.

На Западе немцы-оккупанты застали сохранившимися все формы общественно-административного устройства, не прервавшуюся экономическую деятельность и не остановившуюся социально-культурную жизнь. Мэры и министры, сенаторы и академики, администрация и полиция — все и всё оставалось на месте.

В Советском Союзе наоборот - вступлению противника предшествовало полное разрушение всех форм общественной жизни, всех видов административного управления. Сбежали представители комиссариатов, члены ЦК, обкомов и других партийных организаций, удрали работники госбезопасности, поспешно эвакуировался административно-технический персонал заводов и предприятий. Принудительно вывозились представители высшего слоя интеллигенции (артисты, ученые, писатели и пр.).

Архивы – сжигали, учреждения – уничтожали, фабрики и заводы - взрывали и вывозили, запасы продовольствия – ликвидировали. Пути сообщения и средства связи прерывались.

В этих условиях, если бы оставшееся население не сорганизовалось, не создало свои управленческие структуры и не противопоставило бы их аппарату оккупанта, задача властвования и полного подавления сопротивления на занятых территориях для гитлеровского режима не составили бы никаких трудностей. Отсутствие государственного самоустремления населения облегчило бы задачу превращения захваченной территории в область с чисто колониальным режимом.

Но превращение захваченной территории в колонию не осуществилось!

Создание органов самоуправления, не признать которых немцы не могли, а тем более, не считаться с ними в дальнейшем, уже было первым актом самоопределения и самоутверждения населения. Сам же факт признания органов самоуправления был первой уступкой нацизма, его первым отступлением от прокламированной ранее политики на Востоке.

Мне неоднократно задавал вопрос: почему я не говорю о евреях?

Это не так. В книге достаточно много об этом, хотя ее тема – иная. Я отсылаю любознательных к роману-документу моего старшего товарища Анатолия Кузнецова „Бабий Яр“, где они найдут ответы на многие свои вопросы.

Вина за уничтожение евреев лежит и на Сталине, то есть, на советской власти. С началом войны в советских газетах не писалось об уничтожении немцами евреев.

Мне возразят - ненависть людей к советской власти побуждала их к полному неверию в то, что пишут газеты о действиях немцах.

Да, но все-таки, если бы в советских газетах говорилось о том, что когда гитлеровские войска занимают города, они истребляют евреев, то, вероятно, это подтолкнуло бы большинство евреев на эвакуацию.

Однако в советских газетах сообщалось, например, что в Минске расстреляно 12 тысяч мирных советских граждан, без упоминания, что это - евреи. Конечно, никто в написанное не верил: ну почему немцы должны расстрелять 12 тысяч мирных советских граждан?

Советское правительство обязано было использовать, если не прессу, то любые другие средства, с тем чтобы информировать еврейское население, что его ожидает в случае прихода немцев. Этого не было сделано.

А о том, что Бабий Яр делался не столько немецкими, сколько местными украинскими руками, можно прочитать не только в книге А.Кузнецова.

Да разве один Бабий Яр?

А латыши не уничтожали евреев? А белорусы? А русские, русские разве не были палачами?

Но это нисколько не снимает с немцев ответственности за содеянное.

Советской власти не стало, новая власть оставалась неизвестной, и народное недовольство получило возможность полностью выразить себя. Люди стали открыто обсуждать всевозможные вопросы, они перестали бояться говорить.

Житель Днепропетровска Евгений Романович Островский вспоминает:

«Какой будет немецкий режим - толком никто не знал, но какой был советский - знали хорошо. Не надо забывать, что со времени жестокого искусственного голода, насильственной коллективизации (которая только на Украине стоила жизни 6 миллионам человек), кровавой чистки 1937-1938 годов, прошло лишь несколько лет, всё было свежо в памяти людей. Только преступная и бездарная политика Гитлера повела к постепенному перелому в народном сознании. Да и то, неприятие советского режима, даже, несмотря на гитлеровские зверства, сохранилось до конца войны.

Перед оставлением Днепропетровска группы "истребителей" разъезжали на грузовиках и поджигали оставшиеся объекты; так подожгли находившийся близ нашего дома хлебный завод. Поджигали и уезжали дальше - спешили на другую сторону Днепра. Завод сразу же потушили поднятые сторожем завода окрестные жители: "Мы же без хлеба будем сидеть!"

В последние дни перед оставлением города в нем почти не было войск, были только спецчасти, которые подрывали заводы, жгли, что можно.

Там перед каждым домом были дворики, в них скамеечки, на которых вечерами сидели жители и переговаривались через палисадники. В темноте светилось зарево от подожженного завода или другого, что горело. И вот те разговоры, которые велись между рабочими, они-то и передавали это ощущение, что советская власть наконец-то уходит и уходит навсегда. Порою слышались ироничные смешки, не было подавленности и страха, было ожидание чего-то нового. По крайней мере, людям казалось, что худшего, чем при большевиках, быть просто не может...

В этот день, вечером, ушли советские войска. Небольшие колонны изморенных солдат, телеги с кладью и ранеными. Все это прошло через город на другой берег Днепра. Город опустел и затаился под покровом ночи.

Я жил на окраине города, в рабочем поселке, у своего приятеля по университету. Рано утром я вышел в садик, глядевший на улицу. Из соседних домов тоже кое-кто появился. В утренней тишине раздался треск мотоцикла. Солдат в необычной форме. В это время на край тротуара вышла женщина с букетом цветов! Второй мотоциклист притормозил, она подала ему цветы, и он поехал с ними дальше, к Днепру.

Это мгновение - женщина, подающая цветы немецкому солдату, - символически разделило время на две части: хорошо известное советское и неизвестное немецкое». [2]

Житель Севска Константин Константинович Черезов вспоминает:

«9 октября 1941 года город Севск был занят немцами.

С первых дней расквартирования воинских частей почти в каждом доме, вечером, при свете керосиновой лампы идут задушевные разговоры между немецкими солдатами и хозяевами дома. В большинстве случаев, не зная языка, объясняясь "на пальцах", коверкая родную речь, говорят о самых сокровенных сторонах жизни. Стол обычно усеян фотографиями. Зачастую разговор переходит на политические и социальные темы. Таким образом, почти в каждом доме обнаруживается немец "друг семьи", в результате чего органически образуется взаимопомощь и понимание.

Жизнь оккупантов и оккупированных протекает в двух руслах: с одной стороны, они люди - враги (по теории Гитлера и Сталина), и, с другой стороны, они люди - друзья, немцы и россияне, друзья, готовые по мере сил облегчить обоюдную тяжесть жизни в пламени войны. С одной стороны - теплые беседы, создание минимального уюта солдатам, стирка белья, угощение русскими блюдами, самогоном, с другой стороны - советы, хлопоты о пропусках к родственникам или за покупками, предоставление лошадей для полевых работ и пр.». [3]

Георгий Николаевич Чавчавадзе рассказывает об отношении немцев к русскому населению. А уж ему ли, немецкому офицеру не видеть и не знать!

« Офицерский состав, во-первых, русского происхождения или, скажем, из обрусевших немцев, которых было очень много, были интеллигентные люди с определенным образованием. И они прекрасно понимали, что говорить о том, что борьба идет только против коммунизма - это глупо, потому что разверни любую немецкую прокламацию, любую немецкую газету и увидишь причину войны. Германия вовсе не была сжигаема альтруизмом антикоммунизма. Нет. Это в партийных кругах, еще с уличных боев со спартаковцами был какой-то энтузиазм, а люди-то понимали, в чем дело.

Конечно, у солдат, сержантов, унтер-офицеров были несколько иные представления. Вахмистр есть вахмистр, - у него свой взгляд на дела, свой мир. Они видели чисто внешнюю сторону. Например, русских и всех, живших на восток от Германии, они связывали в своем понимании с поляками. Есть по-немецки такое выражение: " Polnische Wirtschaft ", т.е. "польское хозяйство". Я был на конгрессе в Польше в 1938-м и 1939-м годах - почище, чем в советских колхозах: бедность, грязь, положиться на рабочего нельзя и т.д. Так было в Польше. И вот этот "польский порядок" немцы переносили и на русских. И поэтому презрение, или " Polnische Wirtschaft “, распространялось и на русских. Они приезжали, например, в село и видели быт населения. Входили в дом - в доме дышать нечем: теленок в подклети. Вонь аховая. В любом доме. Особенно - зимой или осенью. Грязь кругом - невероятная. Порядка нет, кроме как в горницах. В немецком понимании это было " Schweinerei " - свинство. А русские называли некультурными немцев. Почему? Да потому, что немец сидит на лавке, ест и, нисколько не стесняясь, издает весьма не двусмысленные звуки - "Боже, какая свинья немецкая!". Судили о народе исключительно по внешним признакам. Но когда они жили подольше, - например, стоит часть 2-3 месяца зимой, не двигаясь, в одном селе, начинали обращать внимание: русские - грязные, рваные, в дырявых валенках, а в баню каждую неделю топают. И сами по себе очень чистоплотны. Еду делают вкусную и добротную. Доброта русская немцев поражала, завораживала. И вот через 2-3 месяца немцы начинали видеть русских совсем в другом свете. Так что главным образом плохие отношения между русскими и немцами чаще всего встречались среди низших чинов и в солдатской массе, но при долгом общении они исчезали». [4]

Жительница Пскова Вера Александровна Пирожкова вспоминает о жизни при немцах:

«Убежденные коммунисты и защитники советской власти не стеснялись спорить с нами, ее противниками. Я часто вела жаркие споры с моими сверстниками, и на моей стороне были многие, но и те, кто защищал советскую власть, не стеснялись этого делать. Разве мы могли так разговаривать еще недавно? Ведь "стены имели уши", как говорилось в сталинское время. Чуть не каждый третий был стукачом, или мы в каждом третьем такового подозревали. Но даже самым ярым противникам советской власти не приходило в голову пойти и донести на сторонника этой власти немецкой комендатуре или тайной полевой полиции. В комендатуре вообще не стали бы и слушать, мало ли кто что говорит, за словами они не следили, - вот если б кто-нибудь сообщил, что им собираются подложить бомбу! Стала бы заниматься этим тайная полиция? Не знаю, но ни у кого не было и мысли, что свой, русский, каких бы взглядов он ни придерживался, может донести на другого русского за то, что у него другие взгляды. Это казалось совершенно диким. И все говорили, что думали, горячо спорили. Тогда я глубоко поняла, что никакое иноземное владычество не может поработить и развратить народ сильнее, чем "своя" идеологическая диктатура. Идея с помощью войны сбросить эту идеологическую диктатуру, сбросить страшного Сталина владела мною полностью. Тогда, я помню, записала в своих записках: «Надо спасать душу народа».

Помню, как очень близкая мне Д. Штурман написала, что русские готовы были бороться за освобождение России от коммунизма ценою жизни многих миллионов евреев. Увы, здесь полное смешение понятий. Кто же нас спрашивал, на какую цену мы согласны за освобождение России? И что мы вообще знали?

Вокруг нас была такая чересполосица хорошего и дурного, человечного и страшного. Так, например, мне приходилось нередко ходить переводчицей с немецкими военными врачами к русским больным. Официально русским больницам и практиковавшим русским врачам выдавалось известное количество лекарств, и у них должно было лечиться русское население, военным же врачам было запрещено пользовать русское население. Но врачи с этим запретом не считались. Я не знаю случая, когда военный врач или фельдшер отказался бы пойти к русскому больному, даже поехать на открытой телеге, в мороз (затребовать свою машину они не имели права) в отдаленную деревню. Они также всегда давали медикаменты из военных запасов, списывая их на якобы заболевших солдат. Помню, я как-то была с военным врачом в простой русской семье, где заболела двухлетняя, довольно замурзанная девчушка. Врач установил ангину, дал соответствующее лекарство, затем, погладив ребенка по головке, сказал: "Про нас говорят, что мы убиваем детей, нет, мы детей не убиваем".

Знал ли он о еврейских детях? Я уверена, что не знал». [5]

Жительница Одессы Л.Р. вспоминает:

«Проходя мимо дороги из Хаджибейского лимана, мы увидели на месте посёлка, находившегося здесь, широкое озеро, среди которого из воды торчали крыши, на которых сидели люди. Оказывается, большевики, уходя, ночью взорвали плотину, и вода хлынула и затопила селение, находившееся в долине. Между крышами и верхушками деревьев из воды торчали верхушки телеграфных столбов, а между ними двигались лодки и самодельные плоты. Не останавливаясь долго и видя, что ничем помочь не можем, мы всей группой поспешили в город. Советы впоследствии приписали взрыв плотины немцам.

Улицы города удивили нас многолюдьем. Они, ещё недавно совершенно вымершие, особенно по мере приближения к центру, были полны народа. Румын встречали цветами, хлебом-солью, зазывали в дома, угощали. Вылощенные румынские офицеры гуляли уже с русскими девушками.

Интересны были и городские новости.

Когда румыны вошли в город, немецких военных частей не было: город осаждали и взяли румыны, потеряв при этом около 200 тысяч солдат. И ходили упорные слухи, что Одесса и весь район до Днепра будет присоединен к Румынии. Так оно впоследствии и вышло. Всё пространство до Днепра и до Николаева было включено в Румынию под названием Транснистрия, что по-румынски значит "Заднестровье".

В одесском порту румыны нашли горы лошадиных трупов, которыми были завалены и ближайшие к порту спуски и переулки. Кавалерийские части не могли взять лошадей на пароход и пристреливали их.

При посадке на пароходы в последние дни перед сдачей Одессы творилось нечто невообразимое, рассказывали наблюдавшие за этим тайком из окон жители ближайших районов. Пароходы были забиты до отказа. В последний момент, — это не фантазия, а факт, — санитарные автомобили с тяжело ранеными, которые не могли сами сесть на пароход, своими военными с разгону сбрасывались в воду с набережной. При румынах лебёдками водолазы вытаскивали эти санитарные автомобили с трупами утонувших раненых, что было засвидетельствовано врачами.

Разрушенная войной и бомбардировкой жизнь города начала постепенно налаживаться. Из деревень стали привозить в город продукты. Румыны сразу объявили ликвидацию колхозов и совхозов и свободную торговлю. В первые два-три месяца стали открываться столовые, так называемые "бодеги" (закусочные с крепкими напитками), открылось много частных мастерских сапожных, механических, появились хлебопекарни, кондитерские, затем стали открываться театры. Сначала на Греческой улице, а потом и городской оперный, где поправили взорванный полуторатонный занавес.

Торговля быстро расцветала, и о базаре стали говорить, что он стал таким, "как при царе". Частной инициативе была предоставлена полная свобода». [6]

Е.Р. Островский продолжает:

«Когда город заняли немцы, то собралась группа, главным образом из молодой интеллигенции, технической в том числе, для того чтобы обсудить, что делать в этих условиях. Естественно, надо было восстанавливать электричество, и всё, жизненно необходимое для города. Я был на одной из таких встреч. Таким образом, на этой базе возникали органы самоуправления, которые потом входили в контакт с военным немецким комендантом, чтобы как-то урегулировать взаимоотношения.

На таких встречах были разговоры не только о конкретных действиях, но и попытки представить себе, как дальше будет всё развиваться. Однако насколько тогда люди не предполагали того, что действительно собой представляет гитлеровская Германия, гитлеровская политика, - видно из тех рассуждений, которые высказывались. Одним из самых худших вариантов считалось, что немцы будут вести себя наподобие 1917-1918 годов, создадут украинское марионеточное правительство, сделают из Украины протекторат, а дальше будет видно».

Е.Р.Островский был не одинок в своих предположениях. Никто не знал, что будут делать немцы на освобожденной от большевиков территории.

Сама политика оккупации разнилась в тех местах, где правила военная администрация, и там, где власть была в руках администрации гражданской.

Так, к примеру, Донбасс все время оставался под военной администрацией и никогда не передавался под гражданское управление Восточного министерства. Это обстоятельство наложило свой отпечаток на отношения между оккупационными властями и населением. Как правило, военное командование находилось под меньшим влиянием официальной расистской теории, чем чиновники Восточного министерства, хотя, конечно, встречались многочисленные исключения как с одной, так и с другой стороны.

Второе обстоятельство: это особенности самого Донбасса, развитого промышленного района с крупными населёнными центрами и со сравнительно слабым сельским хозяйством, не обеспечивавшим потребности местного населения и игравшим поэтому второстепенную роль.

Здесь большое значение имели пригородные хозяйства орсов (отделов рабочего снабжения) крупных предприятий.

Состояние хозяйства Донбасса к началу оккупации определялось тем, что советами перед отступлением был произведён частичный демонтаж большей части промышленных предприятий. Многие предприятия были взорваны.

В числе взорванных оказались резервные зерновые элеваторы и плотины, служившие не только для промышленного, но и для питьевого водоснабжения, что при общей маловодности Донецкого бассейна имело тяжёлые последствия.

Многие фабрики и заводы, не говоря об отдельных цехах, остались нетронутыми и достались немцам практически на ходу, например, некоторые электростанции или доменный цех Енакиевского завода (домны которого выдувались уже при немцах). На большинстве предприятий сохранились вспомогательные мастерские с пригодным к работе оборудованием.

Почти такая же ситуация сложилась и в Мариуполе.

Металлургический комбинат "Азовсталь", расположенный на берегу Азовского моря, не был взорван большевиками и достался немцам почти в полной исправности.

Через два дня после взятия города на заводе появилась небольшая инженерная германская часть во главе с офицером в чине капитана. По его распоряжению на завод были вызваны технический персонал и рабочие заводской электростанции. Немцы решили в кратчайший срок наладить работу электростанции с её паровой турбиной и генератором в 25 000 квт.

Эта задача не представлялась трудной, так как станция находилась почти в полной исправности. Паровые котлы электростанции отапливались доменным газом.

Ещё до прихода немцев плавки из четырёх доменных печей завода были выпущены и печи потушены. Поэтому одновременно с налаживанием электростанции пришлось заняться и работами по пуску одной доменной печи. Через 10 дней удалось наладить работу электростанции.

Немцам необходима была электроэнергия не только для освещения, но, главным образом, для ремонтных мастерских.

Эксплуатация электростанции и доменной печи потребовала работы подсобных цехов. Постепенно включились в работу цеха: литейный, железнодорожный, металлоконструкций, ремонтно-строительный, автоматическая телефонная станция, коммерческий и коммунальный отделы и, наконец, коксохимический завод (он вырабатывал кокс для доменной печи).

Схему административного управления заводом немцы первое время оставили нетронутой: во главе завода был поставлен русский директор, по специальности инженер-доменщик; во главе цехов и отделов поставлены начальники - беспартийные специалисты.

За время оккупации завод "Азовсталь", кроме выработки электроэнергии, занимался другими важными работами для германской армии - изготовлением 5000 окопных печей, отливкой деталей для ж/дорожных вагонов, перепрессовкой вагонов широкой колеи на узкую, сооружением двух военно-морских катеров, мостовых металлических балок для моста через Керченский пролив. Кроме того, работники завода посылались земляные работы (на аэродроме и вокруг города).

Но главное, что все время оккупации люди продолжали работать, получать за свой труд зарплату и продуктовые карточки, то есть жить, а не умирать с голоду.

В следующих томах я расскажу не только об экономическом положении людей на освобожденных территориях, но и о том, чем они жили духовно.

К.К.Черезов продолжает:

«Через несколько дней после занятия города немцами назначается бургомистр города - старый учитель, антикоммунист, но как человек, зависимый от германского командования. Единственные мероприятия, проведенные им по указанию немцев, были:

• а/ регистрация евреев и коммунистов (также и комсомольцев),
• б/ организация полиции,
• в/ выполнение нарядов военной комендатуры по поставке рабочей силы, необходимой для ремонта дорог,
• г/ организация больницы (ввиду большого количества раненых военнопленных и массового заболевания эпидемическими болезнями).

По инициативе жителей города, ими же производится подворный сбор продовольствия для питания находящихся на излечении в больнице, так как военное командование продуктов питания для больницы не отпускало и больные буквально умирали от голода. Идя далее, отдельные семьи города брали шефство над отдельными больными и ранеными по обеспечению их питанием.

В конце октября 1941 года в город прибывает миссия немецкого сельскохозяйственного управления (немецкая сельскохозяйственная комендатура). После их приезда организовывается Севское уездно-земельное управление, во главе с опытным землемером-агрономом, куда я попадаю работать секретарём. Первое направление работы УЗУ проходит в разрезе директив и устных указаний сельскохозяйственной комендатуры.

Местная власть в волостях и сёлах назначается непосредственно расквартированными там воинскими частями».

Е.Р. Островский продолжает:

«Было отстроено какое-то самоуправление, и люди жили и приспосабливались к той обстановке, которая была при оккупации.

Нужно сказать, что материальное положение, особенно на селе, при немцах было лучше, чем при советской власти. Стало и свободнее, потому что более-менее можно было критиковать немецкие действия в разговорах между собой. Это было «расковывание» сознания, снятие тотального пресса, который лежал на людях. Начали открывать церкви.

Ну и жизнь развивалась себе, более-менее, нормально, как она могла развиваться в условиях войны и оккупации.

Конечно, город был разграблен, были разбиты склады, магазины. Но это продолжалось очень недолго, около двух дней. Причем, когда громили те или иные склады, то там обнаруживались продукты, которых люди не видели уже десятки лет, со времен нэпа, к примеру, сладкое сгущенное молоко. Люди брали это, как свое. Конечно, это не был справедливый дележ, потому что, кто был энергичней, тот хватал больше; интеллигенция вообще в этом мало участвовала. Но бандитизма, грабежей квартир, личного имущества, актов мести, чтобы кто-то кого-то убивал, сводя старые счеты, - ничего этого не было.

Быстро восстановили электростанцию, восстанавливали, насколько это возможно, нормальную жизнь города, открывались парикмахерские, сапожные мастерские, ресторанчики, разные магазины.

Foto – Немецкий агитационный плакат

Когда воссоздавалось все это, кто-то брал на себя организацию, привлекал на помощь друзей. Так и мне предложили участвовать в издании газеты.

Газета называлась "Днепропетровская газета", вернее, она издавалась на украинском языке - "Днiпропетровська газэта". Редактором был Евгений Иванович Савченко. Я с самого начала занялся обеспечением организации ее выпуска, потому что две основные городские типографии были разрушены, то есть их начали эвакуировать, что-то вывезли, что-то было разбито. Поэтому нужно было найти типографию. Такая небольшая типография уцелела при фабрично-заводском училище, где ребят обучали типографскому делу. Там не было линотипа, был еще ручной набор, старые машины, но этого вполне хватило для печатания газеты.

Дальше нужно было собрать рабочих, мастеров, которые в той типографии обучали учеников, я их отыскивал с помощью сторожа, жившего в училище; стал находить их по домам и предлагать издавать газету. Не встретил никаких затруднений, очень быстро собралось нужное количество людей, один звал другого и дело пошло. Бесплатно.

Неизвестно, чем платить было. Я даже не помню, как было с деньгами в первое время, ходили еще рубли какие-то, потом их заменили другими деньгами. Во всяком случае, этот вопрос тогда вообще не стоял, а стоял вопрос: нужно начинать выпускать газету. Тока не было, поэтому при выпуске первого номера рабочие крутили машину руками.

Так был сделан первый номер газеты и в нем, в частности, была карикатура на Сталина, которую нарисовала художница, раньше работавшая в местной газете. Это была первая карикатура на Сталина, которая произвела очень большое впечатление уже самим фактом возможности появления карикатуры на вождя». [7]

В.А.Пирожкова вспоминает:

«Крестьяне были так уверены, что как только кончилась для них советская власть, кончились и колхозы, - то и другое было для них равнозначно, - что они сразу же колхозы распустили, землю поделили между собой, также и тот скот, который был, и начали самостоятельно хозяйничать. Им никто не мешал. Мой отец и я ходили в ту деревню, где мы часто проводили лето, она была лишь в 12 км от города. В ней было 40 дворов и соответственно 40 коров, так как, каждый двор имел право держать только одну корову. Колхозных коров не было совсем. Но было 9 колхозных лошадей, которые кое-как выручали, когда ломалась техника, что случалось постоянно. В личном владении колхозники лошадей не имели. Сколько было овец или кур, я не помню, их разрешалось иметь в каждом дворе по несколько штук.

Мы были там ранней осенью, после оккупации прошло немного времени, но все же мы остолбенели, увидев изменения. Люди были жизнерадостны, настроены по-рабочему. Один сказал мне: "Участок, который мне достался, 7 лет не удобрялся, но теперь он - мой, и я поехал в город, раздобыл удобрения и уже удобрил для озимых, так же удобрю и для яровых". В тех дворах, где коровы отелились, если теленок был телкой, то ее оставляли расти, чтобы иметь вторую корову, другие же тоже намеревались получить от своих коров телок. Больше всего нас удивило, что в каждом дворе была лошадь. Как же из 9 лошадей сделали 40?!

Впоследствии я читала в воспоминаниях Степуна "Бывшее и несбывшееся", как ловко крестьяне импровизировали после революции: реквизируют у крестьянина последнюю лошадь, а через несколько дней у него снова молодая лошадь. На вопрос, как он ее достал, тот отвечал, подмигнув: "Вчера моя кошка ожеребилась".

И в этой знакомой деревне крестьяне сначала только смеялись на наши недоуменные вопросы. Но потом они объяснили. Девять лошадей распределили по жребию, и те дворы, которым досталась лошадь, внесли известную сумму в кассу общины, а потом немцы продавали крестьянам "пленных" лошадей. Тогда в армии были еще в специальных частях лошади, и они вместе с этими частями попадали в руки немцев. Немцы продавали их русским крестьянам дешево. Вот так каждый двор смог приобрести себе лошадь.

Немцы наложили сначала на крестьян небольшой продовольственный налог, но, заметив, что они с ним легко справились, они его удвоили. Но крестьяне не унывали, ничего, справимся, теперь мы хозяева на своей земле.

Образовались даже отряды молодых парней, которые хотели защищать свои деревни от советских партизан. Эти последние в нашей местности были редко местными партизанами, а большей частью спущенными с парашютом за линией фронта солдаты, переодетые в гражданскую одежду.

Весной 1942 г. из министерства Розенберга пришло разрешение в северных частях страны распустить колхозы и поделить землю между крестьянами.

Как я писала, колхозы в нашей местности крестьяне распустили сразу же сами, но теперь надо было это официально закрепить. Немецкие власти стали искать русских землемеров, которые могли бы объездить деревни, размежевать землю и закрепить крестьянскую собственность на землю.

Мой отец не только преподавал математику в первые годы советской власти в землемерном техникуме, но и окончил землемерные курсы в то время, на всякий случай. Он всегда понимал, что его как "несозвучного эпохе" могут отстранить от преподавания, хотя он преподавал такой нейтральный предмет, как математика, и он хотел на всякий случай иметь другую специальность. Теперь, несмотря на преклонный возраст (моему отцу было 62 года), он решил предложить свои услуги как землемер.

Он получил эту работу и ездил по деревням, размежевывая землю, уже разделенную крестьянами между собой». [8]

Оккупация имела массу аспектов и, несмотря ни на что, была благом для занятых немцами областей. У людей была работа, свобода торговли и вероисповедания, свобода печати (разумеется, против немецкой армии в газетах писать было нельзя, но критиковать и советскую власть, и нынешние местные власти – пожалуйста).

Подробнее жизнь и быт в оккупации я показываю в 3 томе книги.

Работа «под немцами»

На оккупированной территории, как и в мирное время, работали заводы и фабрики, люди ходили в кино и театры, сажали картошку и продавали, что могли, на базарах.

Но основным источником существования продолжала оставаться работа и служба.

В Новом Запорожье заводы находились в распоряжении военных властей и только позже были переданы в руки частных немецких фирм.

На заводах возобновилась работа.

Свидетель отмечает, что «всем ведают, как правило, наши оставшиеся инженеры, но вход в главное управление металлурги­ ческого комбината для них - с чёрного крыльца, со двора, - парадный подъезд - для немцев В этом отношении посчастливилось аллюминиевому заводу, где начальником был Виктор Георгиевич Валькер в чине майора. Большой умница, прекрасной души человек, открыто ругавший губительную политику, проводившуюся в отно­ шении России и относившийся с нескрываемой симпатией к русским людям. Заводы авиамоторов приняла фирма Юнкере, раньше других пустившая их в ход и хорошо наладившая дело.» [9]

Поскольку для работы была необходима электроэнергия, то срочно началось восстановление взорванной большевиками плотины. Работы проводились организацией «Оргтод».

Работы велись на высоком профессиональном уровне, благодаря чему гидростанция вскоре была пущена в ход.

Сергей Евгеньевич Крушель вспоминает о Сталино (Юзовка)

«Теперь о реакции тех же рабочих, которые остались на месте. Она (эта реакция) была двоякой. С одной стороны, многие старые кадровики, среди которых много пенсионеров, уже на второй день пришли на свои шахты-заводы разобраться, что еще можно привести в порядок, что сделать с недовзорванным, недо- вывезенным... Интересно, что явились в основном старики, ко­ торые уже по десять лет не работали: «Ну да, - говорят, - чертежи увезены, пожжены, но мы ж помним, что делали, куда клали, мы все покажем, все расскажем. Это ж теперь не на них, это ж теперь для народа».

Другая реакция - обратного характера - наблюдалась, главным образом, у молодых рабочих, случайно не призванных. Может быть, потому, что среди них был довольно высокий процент скрывавшихся, избегнувших коллективизации и раскулачивания, ибо в шахтах и на строительстве контроль был меньший и устраиваться было легче, - охотников лезть под землю не так много...

У них первым порывом было взять кувалду, молоток и все добить, - «чтоб от этой проклятой власти и последних следов не осталось». Так, в частности, побили несколько недемонтированных подстанций, что потом затруднило минимальное энергообеспечение.

Никакой охоты за партийцами или даже за бывшими энкаведи стами со стороны населения не было. «Ну да, что было, то было; они тоже служили. Махнем рукой, и пусть живут». И в общем, как правило, их никто не трогал» . [10]

По советским законам это было прямым сотрудничеством с врагом.

Но как бы эти люди могли жить? Чем они должны были зарабатывать на жизнь? Даже, отбросив политическую сторону.

Тысячи раз прав Солженицын, который пишет, что на оккупи­ рованной территории не работали только спекулянты и партизаны

Н.И.Нестеров вспоминает:

В Мариуполе на «Азовстале к концу германской оккупации, к сентябрю 1943 года, на заводе в различных цехах и отделах работали 10 000 рабочих и служащих. Рабочий день длился 10 часов.

Немцы оставили схему административного управления заводом нетронутой: во главе завода был поставлен русский директор, по специальности инженер-доменщик; во главе цехов и отделов оставлены начальники. На должности последних были назначены беспартийные специалисты, так как прежние начальники, в большинстве случаев - коммунисты, успели эвакуироваться или отступить в последний момент с красной армией.

Администрации завода была предоставлена полная самостоятельность и инициатива.

Общим же направлением работы, объемами её и сроками руководил сначала капитан инженерной части, а потом, месяца через три, завод перешел в ведение "Викадо". Последнее организовало на заводе военное управление, состоящее из 8 зондерфюреров, один из них руководил всем заводом в целом, а другие, находясь в его подчинении, были прикреплены к различным цехам и отделам. При этом русский директор и начальники цехов и отделов остались на своих местах, а взаимоотношения их с зондерфюрерами складывались, как в красной армии между командным составом и комиссарами. В таком построении административного аппарата выявилось недоверие завоевателей к побежденным, проистекавшее из непонимания настроений населения.

3ондерфюреры обязывались ближе познакомиться с работой цехов и людьми, занятыми в них. Будучи неспециалистами, зондерфюреры особенно наблюдали за тем, чтобы не прояв-лялся саботаж, который они видели во всякого рода технических неполадках и нарушениях дисциплины.

Не считаясь с политической обстановкой и настроениями населения, многие зондерфюреры подошли к своей задаче очень примитивно.

Другие же зондерфюреры проявляли понимание нужд работавших на заводе и оказывали им реальную помощь и заботу, но, к сожалению, это тонуло в массе отрицательных явлений, допускавшихся большинством из них. И подбор руководителей на заводе нельзя признать в целом удачным. В обращении с людьми многие из них были грубы и могли даже избить подчиненных, что производило особо отталкивающее и тягостное впечатление.

Техническая некомпетентность назначенных на завод руководителей и недоверие к русским привели к ряду эксцессов. Уже через месяц немецкого управления заводом был расстрелян за "саботаж" первый русский директор. Преступление его состояло в том, что доменная печь не производила достаточного количества газа и поэтому электростанция вместо проектных 25 000 квт давала только 13-15 000 квт.

Причина плохой работы крылась в недоброкачественной шихте, которую приходилось составлять из неполноценных материалов, оставшихся на заводском дворе после большевиков. Однако, военная администрация не пожелала принять во внимание объективных условий и расстреляла руководителя, как "саботажника".

Трудовая дисциплина была слабая; частые невыходы на работу, низкая производительность труда и особенно занятость на работе своими делами (поделки для домашних нужд из заводских материалов и на заводском оборудовании) всё это являлось неизлечимыми язвами производства. Такое отношение работников к своим обязанностям нельзя объяснить саботажем, вызванным патриотическим настроением. Не в патриотизме тут дело. За 25 лет своего господства большевики его вытравили.

Чрезвычайно низкая оплата труда и вследствие этого необеспеченность рабочего - вот что парализовало его трудоспособность.

Сдельная оплата труда была отменена. Платить стали за проработанное время, расценивая рабочий час так, чтобы заработок не превышал средней оплаты данной квалификации при большевиках. В общем выходило, что рабочий получал от 300 до 700 рублей в месяц. За эту сумму на базаре нельзя было купить даже 1 кг сала или масла, - торговцы за 1 кг жиров просили 800 - 900 рублей.

Что же побуждало рабочих и служащих идти на завод? Причин было несколько.

В городе немцами был организован "Арбайтсамт" (биржа труда), который учитывал всех безработных и требуемые квалификации рабочих направлял на завод. Не желающих подчиниться распоряжению "Арбайтсамта" отправляли на работы в Германию. Поэтому многие выбирали завод.

Немецкие работники завода, кроме своих прямых обязанностей, много времени уделяли личному обогащению.

Ими была присвоена, как говорили, вся платиновая лабораторная посуда заводской лаборатории. На заводской территории и за счёт завода зондерфюреры организовали скотный двор, где откармливали сотни голов скота: свиней и молочных коров (молоко перегоняли на масло), что шло для снабжения армии и в Германию. Оборудовали и спирто-водочный завод с суточной производительностью 80 литров сорока градусной водки и 10 литров спирта. Водку и спирт меняли на кожу, ковры, картины и другие ценности.

На водку же выменивались подсолнечные семечки, из которых выжимали масло, регулярно отправляемое в Германию в специальных 2-3-литровых жестяных банках, изготовлявшихся в заводских мастерских, что было общим явлением и делалось и солдатами и всеми бывшими в тылу.

Часто, по очереди, кто-либо из зондерфюреров уезжал в Германию в отпуск. Тогда на заводской площадке специально оборудовался вагон, который до отказа нагружался продовольствием и другими ценностями.

Самоснабжение германской администрации происходило на глазах всего завода и рабочие, естественно, делали из этого вывод: " им можно, а значит и нам". В результате заводское имущество растаскивалось рабочими по мелочам: тащили всё, что можно было унести: уголь, соду, соль, инструменты, материалы и т.п. Охрана завода, численность которой достигала 300 человек, слабо боролась с хищениями, а часто и сама принимала в них участие. Всё вынесенное с завода продавалось или обменивалось на местном базаре. Поэтому германская администрация одно время серьёзно думала запретить базары, чтобы уменьшить хищения.

Как правило, мелких заводских воров после отбирания у них похищенного, отпускали без всякого наказания. У проходных заводских ворот после работы всегда лежали кучи отобранных дров, угля и прочих материалов.

Но, если кто-то из зондерфюреров замечал работника завода с похищенным, то дело всегда кончалось избиением виновного.

Русская администрация завода тоже не отставала в хищении, но проводила это в более крупных масштабах. Через семь месяцев после расстрела первого русского директора, Гестапо расстреляло второго директора вместе с другими девятью русскими сотрудниками заводоуправления. Все они обвинялись в "саботаже", который выразился в продаже на сторону цистерны с бензолом, вырабатывавшимся на коксохи-мическом заводе и нескольких вагонов угля. Был также расстрелян дежурный одной из заводских железнодорожных станций за попытку продать на сторону один вагон угля. Его расстреляли на заводе в присутствии всех начальников цехов, чтобы им неповадно было заниматься подобными делами, что, к слову сказать, вызывало у населения меньшее порицание и отталкивание, чем избиение.

После отступления красной армии на заводе осталось около 150 бывших коммунистов и кандидатов партии. Остались ли они добровольно или по заданию партии - неизвестно. По-видимому, были и те и другие.

Работавшие уже на заводе старались пристроить там же на работу своих детей-подростков учениками, чтобы их не отправили в принудительном порядке в Германию. Германская администрация охотно шла навстречу родителям и принимала детей на завод. К концу оккупации кадры учеников насчитывали около 1000 человек.

Однако, ни рабочие, посланные "Арбайтсамтом" на завод, ни пришедшие туда по своей воле, долго не оставались работать. Текучесть кадров была бичом завода с первых дней и до конца германской оккупации.

Немцы боролись с текучестью, главным образом, методами административного воздействия, не имея возможности в условиях войны наладить хозяйство страны. На второй год оккупации ими отдано было распоряжение о сдаче в обязательном порядке всеми работниками завода в отдел кадров своих паспортов. Без паспорта на оккупированной территории нельзя было передвигаться с места на место, нельзя было поступить на работу. Таким образом, этим распоряжением немцы закрепили рабочих за заводом.

Для борьбы с прогулами администрация выделила особую группу, которая получала адреса рабочих и служащих, не являющихся на работу, и отправлялась к прогульщикам на квартиры. Если прогулы - по неуважительным причинам и работники находились дома, их арестовывали и привозили на завод. За прогул виновные подвергались аресту до трёх дней при заводе.

Германской администрацией все заводские коммунисты бы-и взяты на учёт. Но каких-либо репрессий против них за время оккупации не применялось.

Под конец оккупации, летом 1943 года, военное ведомство передало завод "Азовсталь" фирме Крупп. Из Германии приехало несколько человек руководящего технического персонала, который должен был заменить зондерфюреров. Отношение к людям и работе сразу изменилось к лучшему, но фирма Крупп не успела наладить своей работы, - пришлось отступать». [11]

С.Е.Крушель рассказывает о ситуации в Донбассе:

«Возвращаюсь к условиям работы в промышленных предприятиях, а именно на электростанциях.

Все электростанции находились первое время под непосредственным управлением технических военных частей, имевших технический штаб в Юзовке. На каждой станции, кроме прикреплённого офицера, обычно специалиста-ин­женера, имелась ещё большая или меньшая команда, тоже составленная в большинстве из квалифицированных рабочих. Надо сказать, что все эти люди, почти без исключения, работали с достаточным зна­нием дела и добросовестностью. Это приводило к тому, что и отно­шение с местным персоналом, как техническим, так и рабочим, было не плохое.

Отношения внутри структуры в германских командах мне не­достаточно известны, но во всяком случае они позволяли прикреп­лённым к предприятиям офицерам принимать самостоятельные решения.

Надо отдать должное, что многие из этих офицеров старались, по возможности, улучшить положение местных рабочих. Это выразилось в том, что зимой и весной 1942 года на некоторых предприятиях работникам электростанций выдавал­ся дополнительный паёк из военных ресурсов. Были неоднократные по­пытки получить разрешение на освобождение пленных в качестве работников, необходимых для произ-водства. К сожалению надо сказать, что эти попытки оставались безрезультатными, очевидно вследствие имевшихся свыше инструкций.

Всё вместе перечисленное создало достаточно сносные условия для того, чтобы обеспечить восстановление и пуск ряда электростан­ций. Обычно на неполную мощность, но станции помогли решить наиболее насущные нужды - работу водопровода, мельниц, водоотлив некоторых шахт, освещение военных объектов и го­спиталей.

Держали людей на работе, во-первых, боязнь попасть на регистрацию на бирже труда как безработных, что могло легко привести к отправке в Германию.

Во-вторых, продовольственное снабжение, которое получали работавшие за счёт пригородного хозяйства.

Продовольственное снабжение осуществлялось частью продуктами, частью в виде обедов в организованной при электростанции столовой. Положение с продовольствием в Донбассе оставалось на протяжении всего времени крайне тяжелым, на грани голодания, тогда как в Приднепровье в это время были избытки продуктов питания.

Наконец, третьим фактором удерживавшим рабочих на работе явилась раздача под личные огороды участков земли и оказывалась помощь в их обработке. Запашка производилась трактором из пригородного хозяйства.

Одновременно как одно из положительных начинаний надо отме­тить возобновление школы фабрично-заводского ученичества.

Положение это сохранялось до конца лета 1943 года, когда наметилась возвращение советов, и это послужило толчком к тому, что несмотря на все разногласия и обиды на немцев, население двинулось на запад.

Перспектива возвращения под советскую власть казалась более неприемлемой, чем положение "остарбайтера" в Германии.

При отходе на запад мне пришлось попасть на левобереж­ную Украину, находившуюся под Гражданским управлением Восточного Министерства. Разница почувствовалась сразу.

Если в первое время, находясь в прифронтовой полосе в зоне военного командования, население при всех неудоб­ствах и трудностях жизни чувствовало себя партнёром в борьбе с советами и видело определённую степень до­верия к себе - то в зоне тыловых ( гражданских) учреждений чувствовалось боль­шое отчуждение между населением и немецким руководством.

Попадая в зону гражданского управления, люди сразу же оказывались во власти убеждённых представителей ра­совой теории с её делением на "юберменшей" и "унтерменшей".

Все это приводило со стороны населения к открытой или за­таённой вражде, переходящей в ожидание возвращения советов или в партизанщину.

К счастью, в этой зоне гражданского управления мне пришлось пробыть очень недолго . [12]

Интересно сравнивать различные аспекты работы людей в ок­ купации на примерах различных областей.

Так, к примеру, в Полоцке, несмотря на колоссальные разру­ шения, причиненные пожаром, остались хлебозавод, маслозавод, винный завод, бойни, мельница, мыловаренный завод, кирпичный завод, кожевенный завод, валяльное, гончарное, бондарное заведение, общественная столовая, парикмахерская, бани, портняжная и са­пожная мастерские, электростанция, водокачка, пригородное хо­ зяйство (б. совхоз) с племенной станцией рогатого скота, свино­ фермой и молочным хозяйством и садоводство-огородничество.

Все это было, так сказать, «государственное» и работало, глав­ным образом, на немцев. Но все же не только на одних немцев. Продукция местной промышленности шла и для русского, граж­данского населения, главным образом, для рабочих и служащих. Отпускалась все по очень низким, «твердым» ценам в строго регламентированном количестве. Но, как пишет свидетель, «за взятки, подарки - куры, масло или яйца - каждый мог получить почти все и в достаточном количестве».

Лица, работавшие на предприятиях местной промышленности, а таких в городе было чуть ли не большинство, имели возможность нелегально или полулегально получать многое с других предприятий местной промышленности, так сказать, «в порядке обмена» или вернее, «незаконной взаимной любезности».

Начальство смотрело на это сквозь пальцы. Немцы, в свою очередь, тащили и продавали (особенно охотно на золото) все, что находилось в их ведении. Продавали даже бензин, за продажу и покупку которого, согласно расклеенному по городу объявлению, полагался расстрел обеих сторон, заключавших сделку.

К слову сказать, в конце оккупации, в 1943 и 1944 г.г. не только у немцев, но и у других «иностранцев», служивших в немецкой армии, можно было купить такие вещи, как ручные гранаты, пулеметы и легкие противотанковые пушки. Таким именно образом снабжались многие партизанские отряды около Полоцка, Десны (Луначарска) и Дриссы.

В отличие от других городов, в Полоцке не существовало частных магазинов, что довольно странно.

Полоцк – это Белоруссия, здесь действовали какие-то иные правила, чем на Украине или в центральной России.. [13]

Как отмечает Г.А.Беликов , «завоеватели стремились не только возродить промышленный потенциал Ворошиловска, прежде всего предприятий по переработке сельхозпродукции, но и создать новые, продукция которых затем пошла бы в Германию и на нужды вермахта».

Журналист Геннадий Белоглазкин, изучивший архивные докумен­ты периода гитлеровской оккупа­ции Ворошиловска, пишет:

«Уже скоро все предприятия города, кроме кирпичного и мас­лозавода, работали вовсю. Это мясокомбинат, прядильная фабри­ка, химкомбинат, где начался вы­пуск дефицитного тогда мыла. Швейная фабрика, помимо проче­го, начала переделывать красно­армейские фуражки, огромные запасы которых остались в городе, в гражданские кепи. Флагман городской индустрии, завод «Ме­таллист», руководимый господином Меняйленко, начал работу по ремонту немецкой техники. Полу­чил он и специальный заказ отлить для возрождающейся Андреевской церкви четырехсотпятидесятикилограммовый колоколОбувная фабрика, начавшая работать в новых условиях, сначала выпускала только босоножки на деревянной по­дошве, но уже через месяц наладила производство дамской и дет­ской обуви. Бывшая кустарная мастерская преобразована в гвоз­дильный завод «Молот» по выпуску гвоздей, топоров и сапожных подковок.

Помимо этого, в городе начали работу мебельная фабрика, ликеро-водочный завод, пивзавод и мясоконсервный завод, хлебокомбинат и городская электростанция.

В октябре был открыт и новый за­вод по производству бытовых и церковных свечей». [14]

Интересно, что здесь могло пойти «на нужды вермахта и в Германию»? Колокол для церкви и босоножки на деревянной подошве?

Все, производимое в Ставрополе (Ворошиловске) шло на нужды города и местного населения.

Ставрополь сохранил свою производственную базу и рабочий потенциал. Однако отсут­ствие запасов сырья для большин­ства предприятий вскоре привело к перебоям, а то и полной их ос­тановке.

В городе заработал телефон, которым пользовались немецкие военные и гражданские службы города. Вновь заговорило радио, передававшее военные сводки, приказы и распоряжения комен­датуры и городской управы. Ос­тальное время отдавалось пропагандистам, не­мецкой и русской клас­сической музыке. Междугородная связь отсутствовала.

По продовольственной карточке в день работающие могли купить 500 граммов хлеба, а иждивенцы и дети - по 400 и 300 граммов. Хлеб давали отврати­тельный, из пригоревшего зерна с добавлением кукурузной муки, отрубей и неизвестно чего еще. Основным продуктом питания была кукуруза, которую заготовили вдоволь. На са­модельных крупорушках из чур­бака с гвоздями обрабатывали початки, затем толкли в ступах кукурузные зерна на муку, она шла и на изготовление лепешек, мамалыги, добавлялась в суп. И, хотя базары долго оставались бо­гатыми, основная масса горожан, не имея денег, «постилась» все пять с половиной месяцев оккупа­ции.

Как грибы после дождя в горо­де открывались комиссионные магазины. В здании бывшего Горпо обосновался «дядя Вася», так именовали предпринима­теля Клименко, мало интересую­щегося, откуда у людей взялись вещи, начиная с комплектов сол­датского белья до рулонов шер­стяной материи, от связок тех же солдатских сапог до меховых уша­нок и прочего, сдаваемого в про­дажу.

В бывшем магазине «Динамо» сразу несколько предпринимате­лей скупали золотые и серебря­ные ювелирные изделия, ковры, хрусталь и другие предметы рос­коши.

Удивительно, но при бед­ности населения, когда большая часть жителей носила затрепанные телогрейки, а обычные галоши служили признаком богатства, но­вый скупочный магазин процветал. Возможно, что-то попадало сюда и из частично разграбленного 3 августа ювелирного магазина, ценности которого не были вывезены.

Распахнул свои двери и старый ломбард, в день бомбардировки города разделивший участь мно­гих магазинов, когда отсюда не­сли драповые пальто, бостоновые и коверкотовые костюмы и про­чие, некогда роскошные, вещи периода НЭПа, за последовавшее десятилетие обветшавшие и под­порченные молью. Теперь у две­рей ломбарда вновь начали выст­раиваться длиннющие очереди...»

«Чтобы хоть как-то прожить, мои родители где-то покупали сырые семечки, жарили их, а я, тогда десятилетний мальчишка, продавал семечки у нашего дома на Глав­ном проспекте. Немецкие офице­ры, гулявшие по проспекту с на­шими дамочками, любили щелкать семечки, и товар шел нарасхват. Немцы именовали семечки не иначе как «сталинский щеколяд», отчего барышни прыс­кали со смеху.» [15]

С давних пор в Ставрополе газовые скважины установили несколько выхо­дов природного газа, но пользовались им лишь на пивоваренном заводе Груби, да на кухнях одного-двух ресторанов. О применении газа в энергетических це­лях не было и речи, возможно из-за отсутствия специального оборудования. Между тем город тонул во тьме, электрическое освещение горело лишь в центре города, так как не хватало мощностей небольшой электростан­ции, работавшей на Кафедральной горе на привозном жидком топливе.

Немцы первыми позаботились об устройстве газовой электростанции и начали строить на Ярмарочной площа­ди, неподалёку от железнодорожного вокзала. На выбранном месте проложили к месторожде­нию газовые трубы, установили привезенное из Германии оборудование газо­вой станции мощностью до 1000 киловатт. О её пуске сообщили в газете.

Ф.П.Богатырчук вспоминает о Киеве:

«Ко мне явилась делегация сотрудников институтов рентгенов­ ского и экспериментальной биологии, физиологии и патологии с просьбой организовать и возглавить новый объединенный Институт, используя сотрудников и имущество, оставшиеся после эвакуации. Я узнал, что в числе оставшихся известные учёные В.Брунст, Н.Сиротинин, известный хирург Ш.Хахутов и многие другие научные работники. Остались экспериментальные животные у профессора В.Брунста и его жены Е.Шереметьевой.

Разрешение на открытие Института было дано без всяких проволочек, и я получил назначение на пост директора. Работа закипела. Немцев особенно прельстило предложение проф. Н.Н.Си- ротинина разработать новую сыворотку, предохраняющую от сыпного тифа, вспышки эпидемии которого немцы очень боялись.

Весной того же года инициативная группа профессоров получила разрешение на открытие медицинского факультета. Теоретические кафедры были обеспечены профессурой, хуже обстояло с клиниками, заведующие которых были увезены или эвакуировались по своей воле. Остались, однако, ассистенты, которые могли продолжать работу. После объявления об открытии набралось до полусотни студентов старших курсов, выразивших желание продолжать пре­ рванное учение. Чего-чего, а больных было вдоволь».

Больных-то хватало, это ясно. Но как их лечили - вот интересно. И лечили ли, вообще? Ведь советская пропаганда писала, что немцы не оказывают никакой помощи населению.

Вот как обстояло с медициной в Полоцке:

«Город имел две больницы, одна из которых была очень большая. Во главе их стояли не местные врачи, мобилизованные еще в самом начале войны в красную армию, а какие-то пришлые люди из беженцев и военнопленных. В городе поговаривали, что пришлый элемент работает в контакте с бывшими коммунистами и полицией, уничтожая под шумок нежелательных элементов. Многие боялись ложиться в больницу.

Может быть, для этих слухов и были реальные основания, так как часть врачей позднее ушла в партизаны, а другие лица из числа медперсонала были пойманы на передаче «в лес» медика­ ментов и хирургических инструментов.

Больницы плохо отапливались, снабжение продовольствием было удовлетворительным, но большая часть его раскрадывалась служа­ щими. Медикаменты и лекарства почти совсем отсутствовали. Даже дифтеритной вакцины, имевшейся в большом количестве у соседнего немецкого военного госпиталя, для русских больных не отпускалось. Ни бактериологической лаборатории, ни рентгеновского кабинета при русских больницах тоже не существовало. Но этого рода работы для них время от времени выполнял немецкий госпи­ таль. Инфекционные отделения больниц были всегда переполнены. Тиф и дифтерит, обычные в то время болезни немецких солдат, косили и русское население. Дважды за три года вспыхивала сильная эпидемия скарлатины.

Зубов гражданским лицам лечить было негде, за отсутствием медикаментов их не лечили, а только вырывали и, конечно, без новокаина » [16]

Иначе обстояло дело в Ставрополе.

Новые влас­ти открыли раз­личные медицинские учреждения для горожан - роддом, горэпидстанцию, две поликлиники, а так­же детскую больницу, малярий­ную станцию и старую ортопеди­ческую больницу на улице Ломо­носова.

Журналист Тамара Коваленко вспоминает: «Мою маму, тяжело раненную во время бомбардиров­ки города третьего августа, поме­стили в краевую больницу по ули­це Ломоносова. Больных здесь было много, и их, как могли, выха­живали наши врачи, сестры, сани­тарки. В больнице, кроме ломти­ка суррогатного хлеба, похлебки из перловой крупы или чечевицы, столовой ложки картофельного пюре или пшенной каши, ничего не давали. У входа в центральный корпус, прямо на кустах, посто­янно висели будто покрытые ржав­чиной, порыжевшие от крови бин­ты, бывшие в употреблении, затем выстиранные санитарками. Их проглаживали утюгом и снова использовали для перевязки.

В палате на втором этаже, с окнами на запад, на тесно состав­ленных кроватях лежали более десятка женщин. Здесь мне за­помнилась молоденькая Надя с ампутированной выше колена ногой, эвакуированная с Украины, любительница малороссийских песен. Запомнились и Нина без одной стопы, и Анисья из села Надежда. Ее сынишка-дошкольник поднял на улице какую-то красивую игрушку, притащил домой, а она взорвалась у него в руках. Мальчик погиб, а матери выбило глаз и оторвало пальцы на руке...». [17]

В городе открывались и неболь­шие частные клиники, среди них выделялась клиника ортопеда М.С. Макарова на нынешней улице Морозова, при немцах именуемой по-дореволюционному - Гимназической. Макаров делал сложнейшие операции по костным ранениям, как пострадавшим во время бомбардировки местным жителям и раненым красноармейцам, так и немецким солдатам и офицерам.

Я подчеркиваю, что нельзя мерить оккупацию меркой одного города. В каждом месте жизнь текла в своих берегах. И жизнь в Ростове отличалась от жизни в Ставрополе или Полоцке.

Н.Ф.Тизенгаузен вспоминает:

«Мой старый приятель - доктор М., заведовал Отделом здравоохранения главного бургоминистерства. Мне приходи­лось иногда бывать у него по разным поручениям. Доктор М. был пресимпатичнейшей личностью. Добрый, отзывчивый, скромный, бескорыстный, как многие наши доктора, он любил повеселиться и, конечно, выпить. Когда он бывал навеселе - он всегда напевал: «Эх, вы пташки, канашки мои...» Я сидел в кабинете его - приема не было - и мы мирно беседовали.

- Черт знает что! - как-то внезапно сказал доктор, очевидно вспомнив что-то не совсем приятное. - А знаете вы, что немцы открыли в Ростове публичный дом?

Я не знал. Но я понимал, что немцы были хозяевами в городе и могли делать все, что хотели.

- Ну, а как туда попадают женщины? - спросил я до­вольно наивно.

- Как? - переспросил доктор. - Да очень просто. В этом деле соблюдается принцип полной добровольности. И знаете, что удивительно: предложения превышают спрос!

Я непонимающе смотрел на доктора и не верил ему.

- Не верите, вижу по вашим глазам. Сейчас поймете! - Он приподнялся и сказал мрачно, - а что делать женщине, если мужа забрали в армию, а у нее двое или трое детей, да в придачу престарелые родители? Работу найти невозможно, а хлеба нет!? Прикажете всем по­дыхать с голоду?

Он помолчал немного, а затем сказал, будто по секрету:

- Там все несчастные. Разве можно осуждать их за это?

Воцарилось молчание.

- Условия в этом публичном доме, - снова начал он, - извините за слово, выражающее не совсем то, что я хочу сказать - «приличные». Каждая девушка имеет отдельную светлую комнату с мебелью, каждая обеспечена одеждой, бельем, обувью, получает хороший паек и жалованье. Одна из них, только что была у меня. Не обижают тебя? - спросил я. - Нет, - ответила, - всё хорошо. Семья довольна - все сыты и обуты. Только нет у меня жизни дальше... Вы знаете, что русская женщина всегда готова пожертвовать собой! Это еще исстари...

Доктор замолчал, мне было не по себе.

- Ну, а бывают заболевания? - спросил я, чтобы как-то нарушить молчание.

- Нет, - ответил доктор. - Шансов на заболевание почти нет. Там есть дежурный врач, который осматривает каждый раз и посетителя, и девушку. Конечно, все это страшная мерзость! Но, что поделаешь - сейчас мы побежденная сторона.

Он помолчал немного, затем сказал:

- А девицы - есть и такие! - довольны своей судьбой, и - доктор развел руки. - Одна из них говорит мне: «Нашла себе постоянного кавалера: он такой хороший, ходил хлопотать за меня и добился, чтобы я принимала только его одного...» [18]

Сразу вспомнились мне записки секретаря военного трибунала Я.Айзенштадта:

«На оккупированной гитлеровскими войсками Кубани значительное число местных жительниц сожительствовало с немецкими офицерами и солдатами. После ухода немецких войск в каждом почти доме, где жили немецкие офицеры и солдаты, на туалетных столиках можно было видеть самую различную парфюмерию из под­властных немцам европейских стран, подарен­ную немцами своим временным сожительницам. Во многих городах Кубани немцы организовали дома терпимости. Такие дома были в Краснодаре, Кропоткине (станица Кавказская), Лабинске и других.

Немецких офицеров и солдат в этих домах обслуживали большей частью жены офицеров красной армии. Было в этих домах терпимости много и молодых незамужних женщин. Когда немцы объявили набор женщин в эти заведения, то добровольно являлось больше, чем нужно было. Так было, например, в Кропоткине.

Однажды советская авиация поздно вечером бомбила оккупированный немцами Лабинск и советская бомба случайно попала в лабинский дом терпимости. В результате была контужена одна из женщин, работавшая в этом заведении. Взрывной волной ей свернуло набок шею. Лабинск - городок небольшой, и все местное население знало об этом эпизоде. Вскоре она переехала в другой город на Кубани, где ее не знали, и после возвращения советских войск стала получать пенсию как инвалид Отечественной войны. Этот эпизод был установлен при рассмотрении в Военном трибунале авирского гарнизона дела о лицах, сотрудничавших с немцами». [19]

Повседневность оккупации

Жительница Одессы расказывает:

«Надо сказать, что в городе, когда появилось в избытке продовольствие и наладилась жизнь, никакая советская пропа-ганда успеха не имела, а расклеенные ночью писаные прокламации вряд ли кто-нибудь давал себе труд останавливаться и читать. К тому же полная свобода личной инициативы была наилучшей пропагандой против советской жизни.

Что касается партизан, то, когда у них иссякло продовольствие и наступил всерьёз голод, некоторые сбежали из ка-та-комб и яви­лись с повинной (сбежали, так как им грозила участь быть по жребию съеденными, - так объясняли сбе­жа-шие). В катакомбы были закрыты все входы, какие были известны в городе, и пущен ядовитый газ. Много ли их погибло - неизвестно.

Пустые квартиры бежавших из города были взяты на учёт и распределялись между нуждающимися и просителями. Так многие дворники переселились в квартиры своих хозяев. Вещи в таких брошенных квартирах были взяты на учёт инвентарной комиссией муниципалитета и взяты на склады, откуда продава­лись нуждающимся.

Появилась ежедневная газета "Молва" под редакцией Марка Бялковского. Открылись крупные промышленные предприятия, заводы, появилось грязе­лечебное заведение (с ваннами из куяльницкой грязи) в бывшей бане Исаковича. Не было и помина о безрабо­тице, так как каждый имел, при небольшой иници­ативе, полную возможность заняться любым ремеслом или кустарным производством. Открылись все церкви. Появились священники, работавшие при советах сторо­жами и сельскими огородниками и скрывавшие своё звание. Многие изменили свои фамилии и раскрыли своё настоящее звание в русской армии (о чём после многим пришлось жалеть).

Румыны, как народ латинской расы, народ весёлого характера, православного вероисповедания. Многие, знакомясь с русскими жителями города, узнав, что имеется в городе масса некрещённых детей, навязывались в кумовья, охотно оплачивали все расходы по торжественным крестинам. Были и браки между румы­нами и русскими обитателями. Были случаи, когда обвенчанные в советском "загсе" оформляли церковный брак в церкви. Наехало много чиновников из так назы­ваемой "великой Румынии", как румын, так и русских эмигрантов, ставших румынскими подданными. Появился импорт и экспорт. В Румынию шли продукты Транснистрии, из Румынии шла мука, табак, папиросы, вина. Сразу стал выявляться характер румынских солдат, которые были неравнодушны ко всему блестя­щему, что попадало в поле их зрения. Часы, ножницы и т. п. не рекомендовалось оставлять в комнате, если заходил румынский солдат. Румынские чиновники (и русские на румынской службе) охотно принимали благодарность от своих клиентов, конечно, негласно и в соответствие с занимаемым положе-нием. В отношении местного населения не было никакой дискриминации, русские могли служить, торговать, заниматься любым делом наравне с приехавшими из "великой Румынии".

Полуразрушенные уходившей советской властью заводы Гена (при советах "Октябрьской Революции"), канатный и другие были восстановлены и работали на румын.

Гостиница "Интурист" стала вновь Лондон­ской гостиницей, перейдя к бывшим владельцам и их наследникам (Первое Общество Официантов) и приняв в свою среду как акционера известного певца П. Лещенко, украшавшего программу кабаре своим пением. [20]

Николай Февр в своей книге «Солнце восходит на Западе» пишет и о жизни в Одессе в годы оккупации, свидетелем чего он был. Мне запомнился эпизод, гда приехавший из далекой деревни мужик, стоит на одесском базаре и восторженно говорит, не веря своим глазам:

- Неужто прежняя жизнь, как при царе, вернулась?!

В Ростове :

«Надо было улаживать дело с пайками для своей семьи. Я пошел в главное бургоминистерство, помещавшееся на Боль­шом проспекте, в прекрасном двухэтажном особняке. Множе­ство комнат были заполнены служащими, сидевшими за сто­лами или шнырявшими по коридорам с деловым видом. Громад­ная комната была отведена для переводчиков. Неизвестно от­куда появились машинки с немецким шрифтом, за которыми сидели, большей частью, солидные, седые дамы, с важным видом печатавшие циркуляры и распоряжения. На стенах пе­стрели надписи на немецком языке, со стрелками, указываю­щими, как пройти в тот или иной отдел.

Мне бросился в глаза седой, сгорбленный старичок, лет под восемьдесят, одетый в блестящую форму офицера царского времени. Трудно было понять, как удалось ему сохранить в течение долгих лет советской власти это контр­революционное одеяние? Он пришел к обер-бургомистру во всех своих регалиях и растерявшаяся секретарша, никогда в своей жизни не видавшая подобного великолепия, - пропустила его, под одобрительный шепот посетителей, без очереди, прямо в кабинет нового хозяина города.

Мне удалось быстро уладить свое дело с заместителем обер-бургомистра. На его большом письменном столе лежали - мне это сразу бросилось в глаза - какие-то списки, с бесконечными перечнями фамилий, которые он, разговаривая со мною, неторопливо перелистывал и подписывал. Он заметил мой недоуменный взгляд и сказал:

- Не удивляйтесь! Никакого секрета здесь нет. Это списки бойцов армии генерала Качалова, не хотевших воевать за Сталина и сдавшихся в плен немцам. Они сидят сейчас в лагерях для военнопленных. По этим спискам, подписанным мною или обер-бургомистром - немецкая комендатура выпу­скает их на волю.

Я не верил своим глазам.

- Конечно, - продолжал заместитель обер-бургомистра - мы ручаемся, что среди отпускаемых людей нет коммуни­стов. В этом есть риск, но что ж делать? Вы понимаете, что сейчас мы не в состоянии устроить какую-нибудь основательную проверку. Нельзя допустить, чтобы тысячи невинных людей гибли из-за нескольких десятков мерзавцев!

Мне было непонятно, как могли согласиться на это нем­цы? Однако, это было так.» [21]

Константин К.Черезов вспоминает о жизни в городе Севске:

«Мирная созидательная жизнь стала быстро входить в свою колею. Началось хозяйственное оздоровление, несмотря на тяготы войны и раз­руху, несмотря на германскую оккупацию.

Основой в оздоровлении жизни являлись добрая воля, инициатива и частная собственность, уже смогшие вырасти на минимуме предоставлен­ной свободы в условиях военного времени и партизанского движения.

Находясь всё время под наблюдением германского военного командования, мы, однако, были среди таких же людей, как и сами, в результате чего нам удалось наладить личные контакты с людьми из армии, оккупировавшей нас, человеческий к о н т а к т. Этот контакт позволил нам провести довольно крупные социальные и земельные реформы, которые шли вразрез планам Гитлера. Пример - земля была передана в частное пользование, а отчёты, для оправдания наших друзей-немцев мы представляли сельхозуправлению по колхозам!» [22]

Однажды ранним утром, население Ростова разбудила громкая му­зыка, раздававшаяся с улицы. На главную улицу со всех сторон стекался народ.

Около памятника Ленина, сбитого со своего пьедестала и валявшегося с обломанной головой, немецкая машина, на которой помещалось радио с большим, похожим на громадную граммофонную трубу, репродуктором. Вокруг расположилась огромная толпа с интересом слушавшая «заморскую музыку». Из рупора неслись бравурные звуки немецких маршей, попу­лярных песен и танцев.

Неожиданно музыка оборвалась и в репродукторе что-то зашипело. Немец посмотрел на часы, что-то передвинул и люди услышали голос, говоривший на чисто русском языке. Пере­ход был настолько внезапен, что люди буквально застыли на месте. Трудно сначала было понять, где слышали раньше этот знакомый, нудный, бесстрастный, как у евнуха, голос.

«Говорит Москва», - и после небольшой паузы, - «От советского информбюро». Все с любопытством слушали длин­нейший обзор событий на фронте, с массой ненужных, совер­шенно несущественных подробностей. Не ясно было только одно, - а где же, собственно, проходит сейчас фронт? Нако­нец, диктор заговорил: «На подступах к Ростову идут ожесточенные бои, противник несет тяжелые потери, захва­чено столько то пленных» и т.д.

Жители Ростова, слушавшие эту передачу в самом центре взятого города, заулыбались, кое-где послышался смех, вы­ражение лиц, казалось, говорило: вот вам и советская инфор­мация - есть ли здесь, хотя бы доля правды?

Немцы торжествовали - первый наглядный урок для населения.

Лидия Тимофеевна Осипова в Царском Селе записывает в дневник:

30. 9. 41 г.

Начались первые заморозки. У нас при советской власти никогда не было столько топлива, сколько имеем сейчас. Рядом с нами Дом отдыха профсоюзов и там оста­лись прекрас-ные березовые дрова. Таких мы не видали со времени НЭПа. Мы два дня перебрасывали их через забор, и те­перь сарай наш наполнен этими чудными дровами. Топи, сколько хочешь. Это тебе не «норма»: по ордеру четверть метра сы­рой осины на месяц. С другой стороны на­шим соседом является особняк Толстого, в котором был «Дом литератора», - от­туда натаскали угля. Зима вполне обеспе­чена. И экономить не надо. Если бы где-нибудь достать мешка два муки и кар­тошки, то мы прожили бы всю зиму, как баре. Сегодня нам принесли немного се­лекционных семян со станции Вавилова. Съедобны только фасоль, горох и соя. Но их очень мало. Все это в селекционных мешочках. И у меня сердце защемило: лю­ди трудились годами, чтобы вывести эти сорта, а теперь это пойдет на два-три су­па. Ничего! В свободной России скоро всё наверстаем!

Обстрел города непрерывный. Хорошо, что у большевиков на этом участке маленькие пушки. И по кому они бьют? По своим же людям? Ведь всякому ясно, что немецкие солдаты не ходят кучами по го­роду и не живут в частных домах. А они стреляют по всему городу вразброс. Нем­цы пока еще абсолютно ничем себя не проявляют. Только нельзя после темноты выходить из дому и запирать на ночь две­рей. В любое время дни и ночи военные патрули могут ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели не­мецкого солдата, а под постелью большевистского шпиона. Но это война.

5.10.41г.

Немецкая идиллия кончилась. Начинается трагедия войны. Вчера немцы повесили против аптеки двух мужчин и одну де­вушку. Повесили за мародерство. Они хо­дили в запретную территорию между не­мецкими и русскими окопами и грабили пустые дома. В приказе сказано, что они сигнализировали большевикам. Кто его знает! Скорее всего - просто страсть к барахлу. И хотя это война, и мы на фрон­те, но все же какая-то темная туча легла над городом. У всех настроение мрачное. Ведь люди поверили, что всем ужасам и безобразиям теперь конец. Начинается но­вая свободная и правовая жизнь. А тут публичная казнь!

10.10.41.

Немцы организовали столовую для насе­лении. Обед стоит три рубля. Выдается по талонам, которых ограниченное количество. Талоны распределяются городской уп­равой. Имеется таковая, и городовой голо­ва, который в просторечии именуется бюргермейстером. А мы, значит, бюргеры. Как-то дико. В столовой отпускают супы. Обычно это горячая вода, и на каждую тарелку приходится (буквально) или одна пшеничника, или горошинка, или чечевичинка. Привлекательна только воз-можность купить при супе одну лепешечку из ржаной муки. Она величиной с блю­дечко для варенья и имеет чисто символическое значение, но по вкусу - ни с чем не сравнимо. Ведь почти с самого прихода немцев мы даже и не видали хлеба.

22.10.41

Освещаемся по способу эскимосов. Наш­ли в сарае бутылку какого-то масла. Есть нельзя - воняет. Но горит превосходно. Налили в миску, по краям нашалили тря­почных фитильков. Только очень часто приходится поправлять фитильки - бы­стро сгорают. Коля говорит, что завтра по­старается достать мох для светилен, тот якобы не так быстро сгорает, и, главное, не так коптит. Копоть несусветная. Я же в восторге - писать и читать можно свободно. Теперь появилась из тайников масса книг, о которых при советчиках мы и мечтать не смели. Сейчас чи­таю «Бесы» Достоевского. Теперь этот ро­ман производит еще более потрясающее впечатление, чем раньше. Все пророчества сбылись на наших глазах.

1.11.41.

Произошли два важных события в на­шей жизни. Коля ходил в Павловск, и «продал» там полушубок. Конечно, как и всегда с нами, когда мы становимся «дель­цами», кроме анекдота ничего не получилось. Он очень запоздал и пришел уже после запретного часа. Я чуть с ума не со­шла от страха. И, конечно, пришел без кожуха и продуктов. Немцы обещали заплатить «завтра». Правда, они дали ему солдатского супу поесть. И то хорошо. Но все же за большой и новый кожух мало­вато. Я не верю, что завтра они заплатят. А там, - кто его знает? Всё же это евро­пейцы.

Второе событие: познакомилась с насто­ящим «белым». Бывший морской офицер. Воспитанный, упитанный, вымытый и по нашим масштабам утрированно вежливый. Как на театре. Рассказывал о работе белой эмиграции против большевиков. Сам он из Риги. Обещал дать мне Шмелева и еще не­которые книги, изданные заграницей. Работает переводчиком у немцев. Всё как во сне. Мы и настоящий белый эмигрант! Человек из того мира, о котором мы только мечтали. И еще трудно поверить, что где-то есть не советская и не фронтовая, а нормальная! «человеческая» жизнь.

2.11.41.

Коля все же пошел в Павловск, несмотря на мои мрачные прогнозы. Он полу­чил плату за кожух и принес полмешка настоящей еды. И его там опять накорми­ли супом. Всё же Европа имеет свои мо­ральные минимумы. И честные люди, даже и немцы, не перевелись на свете. А принес он вещи волшебные: крупу, мясные консервы, табак и хлеб. Крупы много. Ни с чем несравнимое ощущение постного желудка! Крупы теперь нельзя достать ни за какие деньги и сокровища.

5.11.41.

Художник Клевер, сын знаменитого пейзажиста Клевера, съел плохо приготовлен­ную кашу из желудей, отравился та­нином, и у него отнялись ноги. Нужно было мо­локо. В том дворе, где они живут, живет баба с коровой. Сестра Клевера умоляла бабу продать ей молока, но баба отказа­лась, так как у немцев она может получить продукты, а деньги ей ни к чему. Кто-то из возмущенных соседей позвал проходящего мимо немецкого солдата и рассказал всю историю. Немец обругал бабу и приказал ей отдавать весь удой молока в течение недели бесплатно Клеверам. Клеверы брали только сколько нужно, и платили бабе. Нужно было видеть, рассказывали мне, как баба чуть не на коленях ползала перед немцем. Хотя какое право имел солдат ей приказывать? А солдат ежедневно приходил и проверял, исполняет ли баба его приказание. Ведь вот бы­вают же на свете такие! Клевер поправился.

6.11.41 г.

Начались настоящие морозы. Но топлива сколько хочешь. Все полуразрушен­ные дома можно разбирать на топливо.

Сегодня к нам пришел знакомиться не­кий Давыдов. Он «фольксдойч», как теперь себя называют местные из обрусевших немцев. Работает переводчиком у немцев при СД. Это ихняя секретная полиция, но не из самых свирепых, а помягче. Хочет оказать Коле протекцию. Он слушая колины лекции по истории в Мо­лочном институте и был от них в восторге, как и все прочие профессора и преподаватели.

Вот еще тоже один из анекдотов советской жизни: Коля не имел права читать лекции для студентов, а вот для профессоров - имел. И как только рус­ская история возродилась опять из марксистского пепла - его немедленно стали рвать на части в различные высшие учебные заведения.

Давыдов, хоть и переводчик, которые почти все поголовно оказались дрянью и захребетниками, не плох. Он, сколь­ко может, оказывает помощь людям.

Пришел он к Коле с заявлением, что немцы очень «ценят культуру» и зовут интеллигенцию для работы с ними. Интересуются они главным образом строительными и техническими. Но колина специальность здесь ничего не может им дать. И это очень приятно. Хотя наша дорогая родина стала нам всем поперек горла, а всё же для нас было бы невозможно выдать врагу какой-нибудь военный секрет. И хотя теперь «родина» - не народ и не государство, а шайка банди­тов, а вот поди ж ты - не смогли бы! Никак не можем отделаться от нашей «устаревшей принципиальности». Хотя и знаем, что большевизм не победить благородными чувствами и сохранением своих патриотических риз. Да и настоящий патриотизм - в том, чтобы помогать всем победить большевиков!

Но ведь если бы немцы пригласили нас не чепу­хой заниматься, а, скажем, стрелять вон туда, в Федоровский городок? Пошла бы я? - Пошла бы! Взята бы винтовку и пошла! А вот доносить и передавать воен­ные секреты - нет возможности. М. б., это одно и то же, а для нас невозможно. А вот те самые коммунисты, на которых рус­ский народ не доносит, - непременно до­несут обо всем и обо всех. И насчет воен­ных секретов они тоже не очень как будто бы секретничают, насколько мы уже тут слышим. А придут красные - и они опять попадут на «верхи». Да и у немцев они не на низах сидят. Сколько мы уже знаем бывших коммунистов, которые работают «не за страх, а за совесть» на немцев. И не просто с ними сотрудничают, а все или в полиции, или в пропаганде. Кто их знает, может быть, они и искренние, но все же как-то не верится. Что они беспринципны принципиально - это-то хорошо известно". [23]

Г.А.Беликов описывает в своей книге «Оккупация» ситуацию в Ставрополе.

«Немцы сурово карали за воровство. И здесь при­меров не-мало. Валентин Лазебный, сосед автора, вспоминает: «И при наших, и при немцах бедность в доме была беспросветная. Что сумели натаскать из еды во время бомбардировки города, да и в последующие дни, когда передо­вые части немцев на грабежи вни­мания не обращали, съели. На постое их в нашем доме не было, людьми и так все было забито, как клопами. Сунулись они к нам, по­смотрели на нищету, плюнули и ушли. Да и откуда быть достатку, отцы воевали, матери не работа­ли...

Вот мы и промышляли на базарах. Даже имен не имели, все клички - Кабан, Косой, Жотя, Биналис, Костыль и пр.

На соседней Типографской улице в красивом каменном одноэтажном доме на­ходилась немецкая полевая почта. Каждое утро туда подкатывало не­сколько больших крытых немец­ких машин, доставлявших с железнодорожной станции бумажные мешки с посылками для немецких солдат из Германии. Посылки были в таких же бумажных конвертах по 1 и 1,5 кг. Мы это быстро про­нюхали и начали охоту. Делали так: брали пустые ведра и шли будто бы за водой к колонке на бывшей улице Дзержинского, переиме­нованной в улицу Достоевского. Мешки с посылками обычно сва­ливались немцами у дома и иногда лежали там по несколько ча­сов. И вот мы, выбрав момент, когда вокруг никого, распарывали мешки ножами, выхватывали посылки и бросали их в ведра. Все делалось мгновенно. Затем как ни в чем не бывало шли к колонке, миновав которую, уходили по улице Дзержинского вниз и уже через другой проходной двор, где долгое время был цех обувной фабрики, возвращались к себе. В одном из сараев посылки вскрывали, и начинался наш пир.

Набор в посылках был стандартный: печенье, конфеты, в том числе шоколадные, сигареты марок чуть ли не всей Европы, зажигалки, красивые немецкие открытки со всякими поздравлениями. Зажигалки и открытки мы сбывали на базарах, а все остальное съедали.

Как-то, как обычно, мы прошлись по мешкам с посылками и уже завернули на бывшую улицу Дзержинского. Отставший от нас Биналис только начал наверстывать упущенное, как в одной из стоявших рядом машин проснулся спавший там немец. Он окликнул Биналиса и, направив на него автомат, поманил к себе. Из дома выскочили и другие немцы, которые тут же начали его избивать. Сначала били кулаками, а когда тот упал, били уже сапожищами. Когда по нашему сигналу прибежала его тетка, от здоровяка Биналиса осталось посиневшее, в кровоподтеках, тело. Тетка отхаживала его целый год, подняла на ноги. Потом он уже пошел в армию, где стал офицером.

Юлиан Петрович Григорьев, сегодня подполковник в отставке, а тогда - 14-летний подросток стал свидетелем еще одного самосуда, которых, кстати, было много. «Это случилось где-то в октябре 1942 года, - вспоминает Григорьев. - На Нижнем базаре, как всегда, людское столпотворение. Как-то остановился у ларя с пирожными. Слюнки текут при виде лакомств, а денег ни пфеннига. Тут подошли два танкиста, их форму хорошо знали. Один достал целую пачку марок, отсчитал несколько, остальные засунул в задний карман униформы. И тут вижу, как со спины к ним приблизился мои одногодок, как фокусник, вытащил у немца всю пачку денег, да не удержал ее. Посыпались марки под ноги танкистов, которые тут же схватили карманника и на глазах у всех забили насмерть...

Немцы наказывали за грабежи и своих. Помню, как в наш дом пожаловали немцы, которые начали рыскать по квартирам и забирать мало-мальски ценное. Кто-то из жильцов побежал в немецкую комендатуру на Дзержинского, пожаловался на разбой. Тут же к нашему дому подкатила патрульная машина жандармов с металлическими бляхами на груди, и мародеров арестовали». [24]

Интересно, неужели автор описываемых событий гордится своими «подвигами»? Неужели ему через много лет не стыдно, что он обкрадывал солдат, чужих, но солдат, которые разве виноваты в том, что они солдаты?

Ему повезло, а за подобное воровство в небольшом шахтерском поселке Краснодон были справедливо расстреляны около 70 молодых людей.

Тех самых, чье воровство потом советская власть возвела в подвиг и назвала воров и грабителей «подпольной молодежной организацией «Молодая гвардия». Впрочем, об этом я писал во 2 томе.

Борис Никитович Бычков , в не­давнем прошлом преподаватель политехнического института, вспо­минает эпизод, произошедший в Ставрополе на Верхнем базаре:

«Рядом с продуктовой частью Верхнего рынка находился толкучий ряд. Торговали всяким барахлом, зачастую и награбленным, когда немцы занимали город. В один из дней прошелся по ряду, где всякую мелочь продавали. Вижу, как к бабке, стоявшей с патефоном и пластинками, подошли два хорошо подвыпивших немецких солдата. Потянули к себе пачку пластинок, а бабка ухватилась и тянет пластинки к себе, к тому же вопль подняла. Народ собрался, смотрит, чем дело кончится, ибо грабеж - при всякой власти грабеж. Тут появились два немецких летчика, форма с иголочки. Спрашивают что-то на своем языке у солдат, которые, бросив пластинки, вытянулись в струнку, хотя это им особенно и не удавалось. Тут один из офицеров снял с руки перчатку и как вмазал раз и другой более трезвому, те тут же растворились в толпе. А бабуля стоит ни жива-ни мертва, про пластинки свои забыла...» [25]

Или вот еще один случай 13 января 1943 года на улице Айвазовского ночью была зверски убита семья Арчебасовых с целью ограбления - Анна Васильевна с двумя дочерьми и ее мать. Жители Ташлы обратились к заместителю бургомистра города Кривохацкому, который тут же направил сюда немцев с собакой. След привел на 2-ю улицу Трунова, 14, где жила бабка Меланья. В сарае были обнаружены чемоданы с вещами Арчебасовых. Немцы устроили засаду. Ночью к дому на лошадях с санями подъехал местный полицай по кличке Гапон с женой и ее братом. Они хотели украденные вещи перевезти к родственникам в село Михайловское, но были схвачены немцами и уже на следующий день расстреляны. [26]

В.А.Пирожкова рассказывает:

«Вскоре после вступления немецких войск к нам как-то зашли два офицера о чем-то спросить. Говорила с ними, конечно, я, так как только я владела немецким языком. Было очень жарко, на столе у нас стоял графин с кипяченой водой. В России и до сих пор не пьют воду прямо из-под крана, а кипятят ее, тогда тоже так делали. И вдруг более молодой из офицеров, высокий блондин, спросил по-русски: «Это хорошая вода? Можно пить?» Это было так неожиданно, а произношение было таким чистым, что я на момент остолбенела и не сразу ответила, что воду пить можно. Дали стакан, он напился, и они ушли. Но я не могла его забыть и была уверена, что он скоро опять появиться. В самом деле, уже через несколько дней он снова у нас появился. Теперь он зашел по делу. У него была идея собрать интеллигентных и антикоммунистически настроенных русских, чтобы положить начало самоуправлению и выработке новых идей для России. Идея эта была весьма привлекательна. Теперь стало ясно, что этот офицер не так хорошо говорил по-русски, ему нередко не хватало слов или он делал грамматические ошибки, но произношение было безукоризненно. Оказалось, что он из русских немцев. Отец погиб в гражданскую войну, дядя бежал в Германию, и ему как-то удалось вывезти племянника, когда тому было 8 лет. Мать и сестра его остались в советской России. О матери и о сестре он ничего не знал и надеялся их разыскать. Мой отец охотно согласился участвовать в такой группе. Дуклау, так звали офицера, попрощался со словами, что он скоро снова зайдет. В этот момент я не знала, что никогда его больше не увижу. Несколько недель спустя я увидела на улице того офицера, который первый раз заходил к нам вместе с Дуклау. Собрав все свое мужество, - у нас тогда были строгие правила, и не полагалось молодой девушке спрашивать о мужчине, - я подошла к нему и спросила, куда девался его товарищ. Он ответил, что тот был неожиданно послан на передовую линию. Проектом группы русской интеллигенции никто больше не интересовался». [27]

Следует отметить, что выполнение оккупационного режима облегчалось особенностями советской системы. Вопрос о захвате крупной промышленности не представлял никаких трудностей ни с формальной, ни с фактической стороны, она никому не принадлежала. Геринг не нарушал ничьего права частной собственности, объявив все металлургические предприятия юга России собственностью своей фирмы, а затем продав их другой фирме. Крупные здания в городах не надо было реквизировать - у них не оказалось владельцев.

• [1] Из 3-го тома книги «Власов».
• [2] Е.Романов. В борьбе за Россию. М., 1999, с. 41
• [3] Материалы 1 конференции, посвященной оккупации в России, март 1953. Архив автора
• [4] Материалы по истории Русского Освободительного движения. М., 1993, без каталожных и библиотечных данных, с. 408-409
• [5] В. Пирожкова. Потерянное поколение. Голос Зарубежья. Мюнхен. 76-77, 1995, с. 24-25
• [6] Русское возрождение. НЙ. 1962. № 17, с. 223-224
• [7] Е.Романов. Там же. С. 57
• [8] В.Пирожкова. Голос Зарубежья. Мюнхен, 1995, № 76-77, с. 31-32
• [9] Г.Т.Кажданский. Указ работа.
• [10] С.Е.Крушель. Опыт 1941-43гг. в Донбассе в период его оккупации германской армией. «Литературный европеец», Франкфурт-на-Майне, 1998 7 с.54
• [11] Выступление Н.И.Нестерова на конференции Интститута изучения СССР 17-18 марта 195З года.(Бад Гомбург). «Завод "Азовсталь" в период германской оккупации 1941-1943 гг». Архив НТС
• [12] С.Крушель. Указ.работа
• [13] П.Н.Ильинский. Указ. работа с.98
• [14] Г.Беликов. Указ. работа, с.98
• [15] Г.Беликов. Указ. работа, с.с99-100
• [16] П.Н.Ильинский. Указ работа, с 99-100.
• [17] Г.А.Беликов. Указ работа, с.105
• [18] Н.Туров. Падение Ростова. «Новый журнал» № сс. 198-199
• [19] Я.Айзенштадт. Записки секретаря военного трибунала. Лондон, 1989 с.85-86
• [20] «Русское возрождение», НЙ, 1982 № 1 (17),с.226
• [21] «Новый журнал».1971, № 105 с.196-197
• [22] Материалы конференции 1953 по проблемам оккупации. Архив автора.
• [23] Л.Т.Осипова. Дневник коллаборантки. «Грани», Франкфурт-на-Майне, 1954 № 21 сс. 101-107
• [24] Г.Беликов. Оккупация. Ставрополь, 1998 с. 95-96
• [25] Там же,. с. 96
• [26] Там же,. с. 97
• [27] «Голос Зарубежья», Мюнхен, 1995 № 76-77 с.30.