МАРИНА

Я хотела бы быть адвокатом. Хотела бы бесстрастно защищать Цветаеву, каковы бы ни были глупость и недоразумение исца. Но достаточно взглянуть на обвиняемую, чтобы убедиться, какой ничтожный и никудышный из меня защитник.

На суде буду выступать как свидетель.

- - - - - - - - - -

Ваша Честь!

Кажется, что я прожила с обвиняемой всю жизнь.

Не помню точно, как мы встретились, откуда и как я впервые о ней узнала. Когда-то в детстве я услышала сначала ее строчки, потом уже ее имя. В фамилии ее я сразу почувствовала что-то притягательное, эстетически примитивное, как цветочный аромат дешевых духов. В детстве я обожала розовый цвет.

Тогда у меня не было ни одной ее книжки. Было несколько стихотворений в сборнике с разными именами, и мне действительно казалось, что они ворвались туда как маленькие черти.

Мне было двенадцать лет, и она была почти ровестницей.

В районной библиотеке хорошие сборники почему-то не выдавали на дом, но разрешали брать в читальный зал. Там я стала переписывать ее стихи.

Сейчас, вспоминая детали тех школьных лет, я могу классифицировать свои действия как бессознательные, инстинктивные. Ни пытки бессмыслицы, ни попытки понять, что я хочу от стихов и почему меня какие-то из них так притягивают. Просто пила их, чтобы утолить жажду, не думая ни хорошо, ни плохо. Не как драгоценные вина - как воду.

Тогда мы с бабушкой переехали с улицы Горького на окраину. И поскольку раньше я училась в английской школе (№31, на улице Станиславского, сзади нового МХАТа), меня снова записали в английскую, с похожим номером (№1), у метро Сокольники. Школа была далековато от дома – 10 минут ходьбы до троллейбусной остановки и несколько остановок на троллейбусе. Каждое утро, по одной и той же дороге мимо скученных скучных домов, обгоняя одних и тех же сосредоточенных пешеходов с портфелями.

Чтобы не смотреть на мрачное – особенно зимой – однообразие вокруг, я стала брать с собой переписанные стихи и вышагивать их наизусть.

Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!

Путь в школу вдруг превратился в лучшую часть дня. Я стала выходить раньше и пропускать троллейбусы, чтобы пройти всю дорогу пешком.

Как всякий наркотик, стихи Цветаевой оглушили мой ум и ослабили волю. Ничего не хотелось, только плыть – шагать - по течению и слушать их ритм. Они стучали в такт моему сердцу.

В девятом классе мама вдруг решила принять участие в моей судьбе. Разумеется, я должна была поступать на журфак или филфак, разумеется, меня не спрашивали, но, разумеется, я постараюсь. Нужны публикации, сказала мама, напиши про школу.

Я написала. Мне даже понравилось, хотя получилось больше про дорогу в школу, чем про школу. В класс заходил АПНовский фотограф и добросовестно отщелкал пленку во время уроков и после.

Когда принесли журнал, я узнала свой рассказ только по имени автора и снимкам. От Цветаевой в нем осталось только то, что мы «читаем стихи и поем песни» под моей фотографией в группе мальчишек, с басс гитарой наперевес. На басс гитаре я никогда не играла.

«Спутник» выходил «на экспорт», и мой текст перевели на английский штатные переводчики, а до них, наверное, перевел еще кто-то, на какой-то другой язык.

Сильнее обиды за Цветаеву был только стыд перед ней. Почетно-почетно-печатно-архи/ печатно-печатно-до-черту! Эти две статьи в АПНовском журнале были моими первыми и последними «печатными работами». Стыда мне хватило на всю жизнь.

С мамой я разговаривала редко, коротко и вежливо, а по окончании школы первым делом поспешила подать документы на физфак, чтобы навсегда вычеркнуть советское творчество из своей жизни. Экзамены на естественные факультеты были на месяц раньше, чем на гуманитарные. Сколько людей спасло мудрое расписание приемных комиссий!

До метро, чтобы ехать в университет, идти почти столько же, сколько до троллейбусной остановки, но теперь в моих карманах не было исписанных рифмами листков. Я, серьезная студентка, думала о мировых проблемах. Цветаеву я переросла.

Но однажды по дороге меня окликнула школьная подруга, я, шагая, ее не заметила. Что ты бубнишь, спрашивает с жалостью или недоумением, что за «есть в мире дух, он весь обман»? Потом еще раз, на длинном эскалаторе на станции «Университет», встретила одноклассника. «Все говорят, ты подстриглась под Цветаеву». Какая глупость, я точно знаю, что ни под кого не стриглась. Но замечание меня насторожило. Я может, ее и переросла, но Цветаева в меня проросла. Мне следовало предпринять сознательное усилие. Забыть о ней, совсем, забыть вообще о стихах. Cчастие или грусть – ничего не знать наизусть.

Расслабиться я позволяла себе только летом, в стройотряде. Когда гасили свет, но спать еще никому не хотелось, меня просили читать стихи. И на длинных прогулках с папой, когда он что-нибудь читал мне и я вспоминала в ответ. Но то была уже не наркотическая зависимость, а выздоровление.

Пять лет спустя, меня вдруг попросил почитать цветаевские стихи к Блоку папин сосед по палате в радиологическом отделении. Человек он был добрый и нестрашный, но пожилой (как мне тогда казались все люди под сорок) и незнакомый. Я начала про себя, как сонный, как пьяный, врасплох, не готовясь. / Височные ямы: бессонная совесть , смутилась и несколько раз откладывала на потом. А потом, через две недели, он умер. И вина осталась со мной на всю жизнь.

Так и случилось, что первые мои настоящие жизненные уроки пожизненный стыд и пожизненная вина – оказались связаны с Мариной. Бывает, что не исправить чего-то сделанного и не сделать чего-то не сказанного.

И вместо «чего-то» всегда стоит слово.

И вот, спустя много лет, вернувшись к русскому языку, я купила сборник «Марина Цветаева. Стихи и проза». Я открыла его спокойно, почти безразлично, как томик личной истории. По прошествии стольких лет, стольких книг и стольких друзей, разочароваться было невозможно – все равно, что разочароваться в своем детстве. Но найду ли я в ней сейчас собеседницу?

Я начала с «Чародея». У меня не было гувернера, и Данте и Бодлер были намного позже, но все, все было так похоже. Был папа, и тоже упершись в руку подбородком – о, как вечера тихи, читает он. Как можно теткам читать стихи?! И моя «первая пространственная мера» была от Никитских Ворот до памятника Пушкину, «памятник-пушкина». Ну почти, потому что в наше время он уже стоял по другую сторону улицы. Бульвар сверкает, по дорожке косые длинные лучи - я его помню больше зимой и весной (летом мы были на даче), но это тот же бульвар, пол-каждого дня я проводила на нем.

Все это, может, сейчас и неправда, но – хотите я сорву повязку и вам открою новый путь? – нет, лучше расскажите сказку про что-нибудь...

Словами Цветаевой (о Бальмонте), мещанская трагедия обретала величие мифа.

После стольких имен, стольких образов и тонкостей, стольких изысканных блюд и невозможных мелодий – рубленная рифма, одни аккорды, тире и восклицательные знаки. Снова дешевый аромат цветочных духов. Я не смогла бы, столько лет после детства, барабанить их ритмы, не смогла бы даже их дочитать. Если бы я им не верила.

Не будь она так честна и так щедра – ко всем людям в своей жизни, ко всем поэтам – я бы, может, ей не поверила.

Каждый стих - дитя любви,
Нищий незаконнорожденный.
Первенец - у колеи
На поклон ветрам - положенный.

Сердцу - ад и алтарь,
Сердцу - рай и позор.
Кто - отец? Может - царь,
Может - царь, может - вор.

Я верю ее словам, даже когда не согласна.

Конец показаний.