СЛАДОСТРАСТИЕ УБИЙСТВА

Есть упоение в бою

И бездны мрачной на краю...
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья...
А. Пушкин

Он кроме хлеба ничего
Не ел, не пил вина.
Одна отрада у него
Была – война, война!
И. Бродский

Последние тридцать лет своей жизни Лев Толстой искренне и упоённо проповедывал непротивление злу насилием. Его статьи и письма этого периода переполнены проклятьями генералам, королям, императорам, полководцам, которые якобы и гонят на войну простого человека – по природе своей доброго и незлобивого. Но это он же оставил нам такие яркие описания того, что происходит в душе воина накануне и во время битвы. Вспомним, например, Николая Ростова в Шенграбенском бою:

«"Поскорее, поскорее бы", думал Ростов, чувствуя, что наконец-то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей-гусаров... Ему становилось всё веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево было сначала впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но вс веселее и оживлённее становилось. "Ох, как я рубану его", думал Ростов, сжимая в руке эфес сабли.

Ур-р-а-а-а!! – загудели голоса.»1

А вот про капитана Тушина:

«Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее... Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятеля, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне... у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту».2

Накануне сражения под Аустерлицем князь Андрей сознаётся сам себе в жажде славы:

«Я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать; но ежели я хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! Что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми...»3

Перенесёмся далеко назад по шкале цивилизации, и мы обнаружим, как простодушно и убедительно описана завлекательность войны в легенде индейского племени Вóроны (Crow):

«Война – прекрасная вещь. Представь себя молодым воином. Ты раскрашиваешь себя в пурпурный цвет. Ты надеваешь красивую праздничную рубаху. Ты распеваешь военную песнь. Бросаешь взгляды на миловидных девушек. И на молодых женщин, чьи мужья ещё не добились военных почестей. Они возвращают твои взгляды. Ты ступаешь на тропу войны. Похищаешь лошадей врага. Похищаешь его женщин и девиц. Совершаешь подвиги, ведёшь счёт победным ударам. Богатеешь. Из своего богатства можешь одаривать других. Они поют песни в твою честь. У тебя много возлюбленных. И рано или поздно ты становишься вождём.

Выслушав это, создатель людей, Старик Койот, разделил всех на племена, дал им разные языки и учредил войны».4

Радостное возбуждение смертельной схватки описано многими мемуаристами, поэтами, писателями. С другой стороны, и обзор кровавых летописей трёхтысячелетней истории человечества, проделанный нами, склоняет к убеждению: не могли эти тысячные и стотысячные скопища вооружённых мужчин раз за разом подниматься в военные походы – навстречу смертельной опасности – по принуждению своих вождей или ради одной только жажды добычи. Азарт боя таит в себе такую манящую силу, что она способна увлечь не только толпу, но и душу незаурядную. Пушкин, попав на фронт русско-турецкой войны (1829), пришёл в такое возбуждение, что схватил пику и в одиночку поскакал на неприятельские укрепления – русскому командиру пришлось срочно послать разъезд казаков, чтобы вернуть увлёкшегося поэта.5

Видимо, именно этот манящий азарт имел в виду генерал южан, Роберт Ли, когда обронил своё знаменитое замечание: «Хорошо, что война так ужасна – иначе мы могли бы полюбить её».

И другой знаменитый американец, президент Теодор Рузвельт, не раз говорил о войне как о чём-то возвышающем душу гражданина. «Он утверждал, что война является очищающим и объединяющим моментом в судьбе страны и народа. Сталь национального самосознания закаляется в огне битвы. Без испытания войной страна жиреет, дряхлеет, её граждане полностью погружаются в корыстный коммерциализм и наслаждение комфортом».⁶

Вся мировая литература, от Гомеровской «Иллиады» до Пушкинской «Полтавы», от эпосов викингов до «Тела Джона Брауна» Винсента Бене, до тысяч романов, посвящённых двум мировым войнам 20-го века, как бы вглядывается в феномен войны с ужасом и благоговением. «И он промчался пред полками, могуч и радостен, как бой», – скажет один поэт. «То было что-то выше нас, то было выше всех», – скажет другой.

А сколько раз ветераны, вспоминая боевые года, признавались, что никогда – ни до, ни после – жизнь их не была так наполнена ясным смыслом, ярким и сильным переживанием каждой минуты бытия. Психиатры написали уже сотни диссертаций о психологических травмах, полученных людьми на войне, разрабатывают различные формы терапевтического лечения. Но, кажется, никто из них ещё не посмел исследовать бывших солдат, для которых травмой явился конец войны, которые пытаются вернуться к этому состоянию, добровольно вступая в отряды наёмников, столь успешно оперирующих сегодня в разных горячих точках планеты.

Вообще мало кто осмеливался вслух и публично восхвалять войну. Зато к миру на всей земле призывали Наполеон, Бисмарк, Муссолини, Гитлер, Сталин. Однако, как и всякая человеческая страсть, страсть к войне реализует себя не в словах. Она может долго таиться в человеческом сердце, но вот подкатит очередной исторический стык – поворот – встряска, дунет политический ветерок на вечно тлеющую национальную или религиозную рознь, выскочит на сцену очередной маньяк-предводитель – и готово дело: пылает очередная Босния, Руанда, Дарфур, Чечня.

До тех пор пока мы остаёмся в плену иллюзии, будто ВСЕ люди на Земле хотят мира, мы не сможем выполнить поставленную перед собой задачу: отыскать в годах грядущих нового Аттилу. Ведь по понятиям благомыслящих его там просто не должно быть! Но, чтобы выполнить задачу, нам – увы – придётся также расстаться с иллюзией ещё более распространённой: будто убийство одного человека другим вызывает безотказное отвращение и осуждение в сердцах ВСЕХ нормальных людей.

Мы все знаем – или хотя бы с детства помним – радость игры. Но мало кто обращает внимание на то, что любая увлекательная или азартная игра непременно содержит в себе элемент преодоления какой-то чужой воли, воли «не-я». Все спортивные игры, борьба, бокс, скачки – самый наглядный пример, здесь преодолеваемая воля соперника предстаёт перед нами энергично и неоспоримо. Игра охоты, игра рыбалки, игра погони за бабочками тоже имеют вполне зримый объект преодоления – воля бегающей, летающей, плавающей и водоплавающей добычи. Но даже когда человек просто занят разгадкой кроссворда, решением шахматной задачи, пасьянсом или складыванием головоломки, он находится в состоянии противоборства – с невидимым составителем – сочинителем – задачи или просто с хаосом, который сопротивляется попыткам упорядочения.⁷

Мы любим побеждать – с этим никто не станет спорить. Но «побеждать» всегда означает «преодолеть чужую волю». Почему же мы так изумляемся, когда сталкиваемся с предельной формой преодоления воли живущего рядом с нами человека, с предельной формой победы над ним – немотивированным убийством? Почему кидаемся искать причины, дурные влияния, ошибки воспитания, горькие обиды? Почему зовём на помощь психиатров и требуем от них изобрести какой-нибудь «синдром» с головоломным названием, которым бы мы могли заслониться от простой и страшной истины:

Человек способен наслаждаться убийством как таковым, способен совершать его без всяких посторонних побудительных причин и мотивов.

Авель ничем не обидел Каина, ничем не угрожал ему. Каин убил его потому, что «грех лежал у дверей его сердца» и он не захотел «господствовать над ним» (Бытие, 4:7). Конечно, Священное писание скотоводов-иудеев выставляет злодеем Каина-землепашца, а невинной жертвой – пастуха Авеля. Авель умер бездетным. Наши гены приводят нас к Каину.

Мы всеми силами уворачиваемся от этой простой истины только потому, что вся наша воспитательная традиция, со времён Века просвещения, учит нас: естественные порывы человека – превыше всего. И если допустить, что жажда убийства притаилась среди естественных порывов человека, что же станется с главным догматом нашей гуманистической веры?

Нужны высокие и прочные стены морали, религии, законов, чтобы удерживать этого зверя в человеческой душе. Война и бунт знаменуют временное крушение стен – тогда-то зверь вырывается наружу и показывает свои клыки. Однако и мирные времена не оставляют нас без ярких примеров. Конечно, когда подросток входит в школу с папиным ружьём в руках и открывает огонь по одноклассникам и учителям, мы спешим объяснить это тем, что его дразнили товарищи, а учителя ставили заниженные отметки. И когда какой-нибудь маньяк стреляет в президента или кинозвезду, причина якобы ясна – жажда мировой славы. И уволенный почтальон, конечно же, имел основания гоняться с пистолетом за своими бывшими сослуживцами по всему почтовому отделению. У Иосифа Козинского и Тимоти Маквея бродили в мозгу радикально-завиральные идеи – они и толкнули их на страшные деяния.

Но вот что нам делать с так называемыми «серийными убийцами»? Как объяснить их? Сколько ни старались психиатрические светила навесить ярлык какой-нибудь болезни на Давида Берковица («Сын Сэма»), Теодора Банди, Джеффри Дамера, Андрея Чикатилло и прочих, ничего не выходило. Сам тот факт, что они так долго и умело уворачивались от армии полицейских, разыскивавших их, говорит о вполне нормальном функционировании умственных способностей. Они переходили от одной жертвы к другой, не испытывая никакой личной ненависти, выбирая их часто наугад, спеша воспользоваться стечением «удачных» обстоятельств. Конечно, воспалённый эротизм играл свою роль в какой-то части этих преступлений. Но куда деть тогда Чарльза Мэнсона, который посылал на убийства своих подручных? Или тех двух американских снайперов, которые убивали незнакомых им людей из гнезда, сделанного в багажнике автомобиля? Они не только не могли прикоснуться к своим жертвам, но даже не видели их лиц. А с тем пятнадцатилетним русским мальчишкой, который недавно расстрелял из охотничьей винтовки семью, пикниковавшую на берегу, – родителей и двух детей, только ради того, чтобы прокатиться на их дорогом автомобиле? А с корейским студентом, расстреливавшим в упор своих сокурсников и преподавателей в университете Вирджинии?

К длинному списку «серийных» убийц, взятому из криминальной хроники, мы можем и должны добавить список владык, поддавшихся сладострастию убийства послеприхода к власти. Калигула, Нерон, Домициан, Борджиа, Иван Грозный, Сталин, Мао Цзе-дун, Кастро, Иди Амин, Пол Пот и тысячи им подобных – поменьше – все демонстрируют нам, как увлекательно бескорыстно может бушевать эта страсть, направленная на уничтожение беспомощных подданных.

Примечательно, что профессиональные террористы довольно часто, за неимением подходящих жертв, начинают убивать друг друга. После ареста японской террористической группы секигунха на территории их дома были найдены захороненными четырнадцать трупов их сообщников, среди них – четыре женщины. При расследовании выяснилось, что каждому убийству предшествовало «судебное разбирательство». Одного приговорили к смерти за то, что он съехал в канаву на украденном автомобиле. Женщина была осуждена за пользование клинексами – грех буржуазности. Другую – на восьмом месяце беременности – осудили за ношение серёжек, что является попыткой усилить сексуальную привлекательность. «Наша цель – сотрясти мир ужасом, – объясняли арестованные террористы. – Чем больше газеты напишут о наших расправах, тем лучше».⁸

Акт убийства обладает такой манящей и завораживающей силой, что он сделался чуть ли не центральным элементом публичных сборищ на протяжении тысячелетий. Гладиаторские бои в Древнем Риме безотказно собирали толпы восторженных зрителей. Публичные четвертования и повешения служили чуть ли не главным развлечением Средневековых городов. То же самое – сжигание ведьм и еретиков. Ежедневно, как на работу, сходились на скамьях для зрителей парижские «вязальщицы», чтобы упиться безотказной работой гильотины. Кинозалы в маоистском Китае были заполнены зрителями, возбуждённо приветствовавшими кадры кинохроники с расстрелами и избиениями «правых уклонистов и нежелательных элементов».

Не могла обойти стороной этот манящий элемент и зрелищная индустрия. От греческих трагедий до Шекспира и Шиллера, от театра Кабуки до экранизаций «Тысячи и одной ночи» убийство или мучительство на сцене и экране оставались непременным условием успеха. Если сегодня попробовать переключать каналы американского телевиденья, обнаружится, что девять из десяти демонстрируют какую-нибудь историю, связанную с убийством. Даже каналы, называющие себя «Искусство и развлечения», даже «Планета животных» не преминут время от времени выплескивать перед зрителем щедрые порции крови. А успехи детективного жанра, а слава Агаты Кристи, Жоржа Сименона, Хичкока, Стивена Кинга и тысяч других – где бы все они были, если бы сердце человека не откликалось так безотказно на этот ужасный акт?

Ещё Платон в своём проекте идеального государства предлагал изгнать художников и писателей, которые слишком увлекались изображением насилия, а особенно тех, кто приписывал его – богам. «О битвах же гигантов и всяких жестоких действиях, приписываемых богам и героям по отношению к их родственникам и домашним, ни в коем случае не баснословить и не составлять пёстрых описаний, но, наоборот, насколько можно убеждать, что никогда ни один гражданин не питал ненависти к другому и что это – нечестиво... Такие и подобные им сказания – пусть не сердятся на нас Гомер и другие поэты – мы вычеркнем... потому что чем больше в них поэзии, тем менее позволительно их слушать детям и взрослым».⁹ Но проекты идеальных государств потому и остаются только на бумаге, что их сочиняют благомыслящие философы, не желающие замечать кипение реальных человеческих страстей.

Может быть, люди 19-го века ещё могли воображать, что только из дикости и необразованности древний скиф насаживал задушенных юношей на задушенных коней; а жрец ацтеков на своём алтаре – вырезал сердце живого человека в угоду своим богам; а викинг – затягивал верёвку на шее девушки, предназначенной в спутницы умершему господину; а монгол – поджигал церковь, полную женщин и детей; а американский индеец – танцевал под свежесодранным скальпом. Но у нас – переживших век двадцатый – видевших Освенцим, Нанкин, Гулаг, хунвейбинов, красных кхмеров, талибов, не осталось права на подобные иллюзии. Мы должны, мы обязаны помнить, что зверь в душе человека неистребим и что нужна неусыпная стража для удержания его в клетке.

Всё вышесказанное отнюдь не означает, что всякий человек открыт – или даже подчинён – сладострастию убийства. В «венце Творения» живут и другие – благородные – страсти: страсть творчества, страсть любви, страсть познания, страсть созидания. Есть в нём место и состраданию, и щедрости, и доброте. Никто ещё не пытался подсчитать, каких людей на свете больше: жестоких и агрессивных или добрых и сострадательных. Но и без статистических подсчётов мы знаем – весь опыт истории учит нас: десяток или сотня агрессивных легко подчинит себе тысячу или сотню тысяч добрых. Семь самураев, прогнав разбойников, скорее всего сами воцарятся в деревне. Дюжина гангстеров станет управлять профсоюзом. Десяток «воров в законе» подчинит своей воле лагерный барак и заставит его жить по своим звериным представлениям, в которых сила и готовность убивать будут цениться превыше всего.

Когда мы смотрим на покрытое листвой дерево, мы знаем – верим – предощущаем, что в нём таятся и будущие цветы, и вкусные плоды с семенами, что где-то в гнёздах птенцы разевают нежные клювы, а заботливый енот прячет своих детёнышей в безопасное дупло. И при виде этой торжественной и многообразной красоты мы склонны забывать, что где-то в глубине – до засухи, до искры, до молнии – затаился ещё и ПОЖАР. Испепеляющий. Грозный. Неодолимый.

То же самое и человек.

Горючий элексир ненависти, жаркая радость насилия укрыты в нём до поры – но не могут быть вытравлены – ампутированы – до конца никакими проповедями, законами, призывами. В любом человеческом сообществе мы обнаружим некое меньшинство, в котором обострённая жажда насилия соединена с ненавистью к размеренному честному труду: такие составляют ядро криминального мира. Сам факт неуничтожимости организованной преступности даже в цивилизованных правовых государствах говорит о том, что корни её уходят в тёмные глубины человеческой души. Пока общественный организм здоров и силён, он способен удерживать американских гангстеров, российских воров в законе, перуанский Сияющий путь, тамильских тигров в определённых рамках. Но когда внутренний кризис ослабляет силы сопротивления, когда рушится старый государственный порядок, это экстремистское меньшинство, верящее только в силу меча, нагана, автомата, выпрыгивает на авансцену истории, увлекает аморфное большинство и предстаёт перед нами под именем якобинства, большевизма, нацизма, хамаса, хизболы, талибов.

Как правило, именно в момент переходного скачка с одной ступени цивилизации на другую рушатся традиционные устои этноса, возникает вакуум власти – а это идеальный момент для захвата полного контроля над обществом экстремистами. Для такой воцарившейся группировки наилучшим оправданием их господствующего положения является состояние войны. Поэтому-то они будут противиться любым шагам, ведущим к настоящему миру. Непонимание этого простого факта и ведёт ко всем опасным нелепостям международной политики и дипломатии наших дней.

Хотелось бы, чтобы наши правители – а заодно и избиратели в демократических странах – осознали это – всей мировой историей подтверждённое – правило: мирные переговоры с народом, находящимся под контролем экстремистской группы, невозможны. Наступление мира сбросит экстремистов с командных высот на дно общества. Это будет означать для них не только утрату власти, но весьма часто – и физическую гибель. Ибо они уже успели принести столько горя своему народу, что месть не заставит себя долго ждать. Для лидеров палестинцев, албанцев, тамилов, курдов, чеченцев принять даже самые выгодные условия мира так же невозможно, как было невозможно для Аттилы, Чингиз-хана, Тамерлана приказать своим воинам отложить мечи и взяться за ручки плуга.

Попробуем же, отбросив иллюзии, вглядеться в судьбу и состояние тех земледельческих народов, из гущи которых сегодня выпрыгивают самые свирепые и многочисленные носители террора, направленного против индустриального мира: палестинцев, саудовцев, египтян, пакистанцев. Три момента, три критерия, три вопроса должны интересовать нас в первую очередь:

1.Как далёк данный народ от индустриальной стадии?

2.Каково напряжение внутренней борьбы, протекающей в нём? (Вспомним, что отчаянные междуусобия предшествовали всем знаменитым взрывам-нашествиям: персидскому, македонскому, арабскому, норманнскому, монгольскому.)

3.Каковы шансы на появление вождя, этакого Аттилы Бин Ладена, способного объединить и сфокусировать бушевание подспудной ненависти, направить её сокрушающий удар на индустриальный мир?

Начнём с тех, кого мы ещё во вступлении взяли за образец для создания модели народа Бета (то есть, вторичных народов, завидующих и вредящих народу «альфа»- ред. ), – с палестинцев.

---

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Толстой Л.Н. «Война и мир» (Харьков: «Прапор», 1977), стр. 238-29.
2. Там же, стр. 244-245.
3. Там же, стр. 335-36.
4. American Indian Myths and Legends (New York: Pantheon Books, 1984), p. 92.
5. Вересаев В.В., «Пушкин в жизни» (С.-Петербург: Лениздат, 1995), т. 2, стр. 16.
6. Renehan, Edward. Lion's Pride (New York: Oxford Univ. Press, 1998), p. 26.
7. Подробнее об этом см. Игорь Ефимов, «Практическая метафизика» (Москва: «Захаров», 2001), стр. 48-54.
8. McKnight, Gerald. The Terrorist Mind (Indianapolis-New York: The Bobbs-Merrill Co., 1974), pp. 160-61, 168.
9. Plato, Republic (New York: Modern Library, 1982), pp. 74, 83.

 

ПАЛЕСТИНЦЫ

Вот вы идёте по улице и видите: в драке схватились двое – верзила и коротышка. На чьей стороне будет ваше сочувствие? Безотказно – на стороне коротышки. А если он ещё проявляет отчаянную решимость, налетает на своего противника снова и снова, не обращая внимания на получаемые тумаки и затрещины, в вас вспыхнет желание вмешаться, помочь ему, остановить драку, вызвать полицию.

Именно такова была эмоциональная схема многих недавних международных конфликтов и реакции на них мирового общественного мнения. В десятках столиц мира происходили демонстрации солидарности с воюющим Вьетнамом, и Джейн Фонда, под объективами кинокамер, спускалась в Ханойские бомбоубежища (1963-1973). «Советы – вон из Афганистана!» – призывали плакаты и газетные заголовки, а Пентагон снабжал новейшими стингерами «героев» муджахеддинов (1979-1989). Сербия подверглась карательным бомбардировкам за своё негуманное обращение с албанскими повстанцами в провинции Косово (1998). Весь мир осуждал пост-коммунистическую Россию за кровопролитное подавление сепаратистов Чечни (1994-2002). И конечно же, вот уже сорок лет не прекращаются проклятья Израилю за оккупацию территорий, захваченных в Шестидневной войне 1967 года.

«Трагедия палестинцев» стала темой тысяч книг и статей, попыткам примирения были посвящены десятки и сотни международных конференций, самые высокопоставленные правители мира торжественно ставили свои подписи на украшенных печатями документах. Но мира всё нет и нет. По-прежнему летят пули и камни, ракеты и снаряды, танки въезжают в дома, святые места окутываются облаками дыма и слезоточивого газа, самоубийцы взрывают себя в переполненных автобусах и кафе. И противоборство не остаётся замкнутым в узкой полоске земли, прижатой к восточному берегу Средиземного моря. Когда от бомб террористов гибнут жители Рима, Вены, Афин, Нью-Йорка, Лондона, Мадрида, Парижа, в сознании миллионов испуганных людей эти кровопролития объясняются – истолковываются – как месть за страдания угнетённых изгнанников. Ведь только невыносимая боль может толкнуть человека на то, чтобы взорвать себя вместе с толпой ни в чём неповинных женщин и детей!

Но попробуем провести умозрительный эксперимент: исполним мечту палестинцев и их сторонников (а также еврейских ортодоксов!) – с помощью Божественного вмешательства уберём жестоких израильских оккупантов, разрешим всем палестинским изгнанникам вернуться в родные края. Что у нас получится? Цветущее, свободное государство, уважающее международное право и человеческую личность, терпимое ко всем вероисповеданиям, открытое иностранным визитёрам и журналистам? Или что-то больше похожее на Вьетнам под коммунистами, Камбоджу под Красными кхмерами или Афганистан под талибами?

Когда палестинцы впервые получили автономию после подписания соглашений в Осло (1993), Арафат стал «наводить порядок» на территориях Западного берега понятными ему методами. «Гражданские суды игнорировались, чрезвычайные трибуналы выносили смертные приговоры без соблюдения каких бы то ни было формальностей. Пытки стали обычным делом. За первые четыре года самоуправления в арафатовских тюрьмах умерло больше заключённых, чем в израильских – за всё время оккупации.»¹ Видные палестинские борцы с оккупацией вынуждены были признать, что установившийся арафатовский режим был коррупирован, деспотичен, безжалостен и что под израильтянами они чувствовали себя гораздо более свободными.²

Известный израильский защитник прав палестинцев, Давид Гроссман, приводит в своей книге «Сон на проволоке» слова одного араба – израильского гражданина, – который пожелал остаться безымянным: «Я и подумать не могу о том, чтобы жить в палестинском государстве. Это будет новая страна, в которой безусловно загорится гражданская война. Настанет безработица. В правительстве будут заседать юнцы, жестокие и несгибаемые. И не знаю, что они сделают с нами за то, что мы были израильтянами».³

Эти предсказания довольно точно совпадают с тем, что произошло в полосе Газы, получившей автономию в 2006 году: гражданская война между Фатой и Хамасом, жёсткое правление экстремистов, бессудные расправы с «коллаборантами», хозяйственная разруха и нищета. И недаром собеседник Гроссмана пожелал остаться анонимом: нам не раз доводилось читать сообщения о том, как тот или иной палестинский сторонник заключения мира с Израилем был найден с простреленной головой или в обломках взорванного автомобиля.

Арабы, живущие на оккупированных территориях, могут поддерживать палестинское движение морально и финансово, могут даже разрешать своим детям швырять камни в израильских солдат, но очень редко принимают решение эмигрировать, хотя никаких ограничений для этого нет. За шестьдесят лет существования государства Израиль около полумиллиона израильтян покинули его, предпочтя жить в других странах. Уехавших же арабов насчитывается всего 10 тысяч.⁴ Почему так мало? Видимо, жизнь под властью «неверных оккупантов» всё же кажется предпочтительней, чем под властью арабских братьев по вере.

Однако анализ политических, военных и моральных аспектов противоборства между израильтянами и палестинцами не входит в задачу данного исследования. На сегодняшний день эти аспекты наилучшим образом рассмотрены в книге Алана Дершовица «Судебная защита Израиля» – я буду не раз ссылаться на неё.⁵ Нам же пора попытаться ответить на первый из поставленных в предыдущей главе вопросов:

КРЕСТЬЯНЕ И СЕЗОННИКИ

Весна 1999 года, раннее утро в Иерусалиме. Мы с приятелем идём через арабский базар в Восточном городе. Он совсем не похож на бурлящие базары Востока, показанные нам в десятках фильмов – от «Багдадского вора» до «Лоуренса Аравийского». На лотках не видно ни цветов, ни свежих овощей, ни фруктов – одни орехи и сушенные абрикосы. Почему? Апрель, слишком рано? Не умеют выращивать в теплицах? Но ведь полки в Иерусалимских супермаркетах заполнены многоцветными дарами земли, выращенными в Израиле?

Большинство торговцев восседает на ковриках или на низких табуретах, перед кучками разложенного перед ними скарба. Старая посуда, видавшие виды радиоприёмники, подгоревшие тостеры, стоптанные башмаки, потрёпанные книжки, ношеная одежда, кувшин с отбитым носиком. На лице продавца – равнодушие, высокомерие, скука. Он не унизится до ожидания покупателей. Он отстаивает своё место на земле, свою роль в жизни. Да, он купец, торговец, у него СВОЯ лавка в Иерусалиме. А о еде для детей как-нибудь позаботится жена.

Пройдя через базар, мы садимся в арабское маршрутное такси на восемь пассажиров. Мой знакомый говорит, что нам ехать полчаса, и я с тревогой спрашиваю, сколько же это будет стоить. Оказывается, пустяки – цена автобусного билета. В арабском мире всё обслуживание – в три-четыре раза дешевле. Но редкие израильтяне теперь решаются воспользоваться им. Свежа память первой интифады. Две экономики – богатая и нищая – существуют бок о бок, соприкасаясь многими точками, но не сливаясь.

На следующий день – туристская поездка на север страны, к Тивериадскому озеру. Автобус катит по правому берегу Иордана. Один за другим проезжаем палестинские городки, расположенные на так называемой «оккупированной территории». В глаза бросается множество недостроенных домов. Стены первого этажа закончены, зияют дверные и оконные проёмы, а наверху – зàросли железной арматуры, уже поржавевшей в ожидании бетона. «Почему?», – спрашиваю у нашего гида. «Иногда израильская администрация запрещает строительство, потому что проект нарушал строительные коды, правила безопасности. Но чаще – не умеют рассчитать свои средства до конца. Получат ссуду на начало строительства, построят первый этаж, потом деньги кончаются, и коробка остаётся торчать. Такова воля Аллаха.» – «А кто даёт деньги?» – «Юэнарвиэй.» – «Кто?» – «Это большое агентство при ООН, создано в 1949 году для помощи палестинским беженцам.» – «Но разве оно не следит за использованием ссуд?» – «Следит, конечно. Но всех сотрудников на местах оно нанимало только из самих палестинцев. А у них главная святая обязанность – помогать родственникам и соплеменникам. Никто из них и не подумает преследовать нерадивого должника.»

На другом берегу реки – тоже палестинцы, но иорданские. Зеленеют аккуратно засаженные поля, переливаются по склонам оливковые сады. И вдруг вижу нечто неожиданное – по всему полю вырастают белые конусы бьющей в небо воды. Поливальные установки! В Израиле я их не видел, от них уже давно отказались, перешли на орошение при помощи проложенных под землёй перфорированных пластиковых шлангов. Каждая капля воды достигает корней растения или дерева. При традиционной же поливке половина влаги успевает испариться в горячем воздухе.

Запасы воды в Святой Земле крайне ограничены. Одна из самых постоянных жалоб палестинцев: оккупанты забирают себе всю воду для поливки, нам выделяют жалкий ручеёк. Но как же может страна, экономящая свои водяные ресурсы, допустить их распыление в воздухе? Статистика показывает, что работник кибуца или мошавы производит в четыре раза больше сельскохозяйственной продукции, чем палестинский крестьянин.⁶ Кому же чиновник, занятый распределением воды, должен отдавать предпочтение?

Тем не менее, благосостояние палестинцев, оставшихся на оккупированных территориях, в 1970-80-е годы неуклонно росло. Происходило это, с одной стороны, за счёт того, что они могли воспользоваться всеми благами, предоставляемыми индустриализацией Израиля: сетью дорог, электроэнергией, телефонной и телеграфной связью, финансовыми структурами, высококачественным медицинским обслуживанием. С другой стороны, палестинцы получили доступ к рабочим местам в Израиле и в соседних арабских странах. Каждый день около ста тысяч палестинцев пересекали пропускные пункты, отправляясь на работу в израильских фирмах и учреждениях.⁷Ещё большее число их уезжало сезонниками на нефтяные скважины Кувейта, Объединённых эмиратов, Саудовской Аравии.

Работа по найму обеспечивала пропитание семьям, но не давала и не могла дать гордого чувства независимости. Это чувство осталось в прошлом, прошлое обрастало ностальгическими легендами, питалось рассказами стариков о какой-то якобы блаженной жизни в деревне. Неважно, что и тогда территории находились под властью других держав – Турции, Британии, Иордании. Главное, что у тебя был свой дом, свой сад, свой скот, своё – пусть небольшое – поле, то есть своё место в жизни, где каждый сосед знал тебя и помнил твоих предков, где ты мог купаться в дружелюбной почтительности близких.

Все попытки помочь палестинским беженцам обосноваться на новых местах в качестве постоянных жителей разбивались об эту стену ностальгии. Когда израильтянам нужна была какая-то территория для прокладки дороги, канала, строительства линии электропередач, они часто наталкивались на яростное сопротивление местных жителей – палестинцев. Никакие предложения адекватных участков земли в другом месте, оплаты стоимости нового дома не могли подвигнуть их продать свои участки и переехать.

Весьма сочувственно настроенный к палестинцам израильский автор, Дэнни Рубинштейн, так описывает эту привязанность к своему клочку земли в книге «Люди ниоткуда». «С того момента как женщина из деревни Сафат была вынуждена оставить свой дом и переехать в соседнюю деревню за несколько километров, она чувствовала себя в ссылке... Иногда переселение сводилось к переезду из одного района Иерусалима в другой, иногда – просто на другую сторону улицы, но этого было достаточно, чтобы человек почувствовал себя изгнанником. Эти беженцы оставались в своей стране, жили среди людей с теми же верованиями и тем же языком, и тем не менее ощущали себя лишившимися корней, лишившимися родины».⁸

Тесные клановые связи всегда играли у палестинцев огромную роль, поэтому каждая деревня, как правило, крайне неохотно и недружелюбно принимала чужаков переселенцев. «Деревня Рама, в которой мы оказались, не принимала нас, – рассказывает палестинский беженец. – Нас считали бездомными беглецами. Они отказывались выдавать своих дочерей за нас. Даже после сорока трёх лет они считают нас чужаками. Ругают в лицо. Унижают. У меня нет шанса попасть в члены местного правления. Мне скажут, что я не принадлежу к их клану».⁹

Подобные умонастроения были укреплены и расширены административными мерами Организации Объединённых Наций. Она создала специальный комитет, занимающийся делами только палестинских беженцев – UNRWA (United Nations Work and Relief Agency, в отличие от UNHCR, High Commissioner for Refugees, занимающийся всеми другими).¹⁰ По формуле, выработанной этим комитетом, палестинским беженцем считается всякий, кто жил в Палестине с июня 1946 года по май 1948 года и кто вынужден был оставить место своего жительства – даже если он просто переехал в соседнюю деревню или город, – а также всё потомство этих людей. Немудрено, что численность арабов, считающихся палестинскими беженцами, возросла с первоначальных 700 тысяч до четырёх миллионов.¹¹

В последние месяцы Второй мировой войны миллионы немцев оставляли свои дома и бежали на Запад, чтобы спастись от советской оккупации. Западная Германия сделала всё возможное, чтобы помочь им обосноваться на новых местах. В 1947 году Индия должна была изыскивать кров и продовольствие для десятков миллионов индусов, бежавших с территорий, ставших Пакистаном. В 1990-е Россия принимала волну за волной русских беженцев из бывших советских республик, получивших независимость. Ни один из этих демографических кризисов не сделался объектом внимания ООН. Беглецы устраивались как могли и начинали жизнь заново.

Палестинцы же, оказавшиеся в лагерях для беженцев в других странах, делали всё возможное, чтобы не обосноваться там постоянно. «Инициатива короля Иордании Абдуллы, попытавшегося помочь беженцам обжиться на Западном береге после войны 1948 года, вызвала там демонстрации протеста. (В 1951 году король был застрелен палестинцем – И. Е.) Обитатели лагеря беженцев близ Сидона (Ливан) ломали свежепосаженные деревца, заявляя, что следует сопротивляться любой попытке сделать их положение постоянным. "Я не стану жить здесь даже во дворце," – заявила одна женщина в лагере близ Джерико... Иначе беженец мог утратить права на землю своих отцов: его корни окажутся вырваны».¹²

Арабский исследователь Абдул-Латиф Тибави, изучавший умоностроения беженца, пришёл к выводу, что жажда крестьянина вернуться в родные места приобрела мифический характер. «Её невозможно суммировать и описать в ясно выраженных политических формулах... Она представляет собой сгусток смутных духовных и даже мистических желаний... Но этот сгусток оказывается таким мощным инструментом национального сплочения, что его роль делается важнее ружей и автоматов».¹³

«Права на возвращение» требуют даже те, кто никогда не покидал родную деревню. Палестинская поэтесса Фадва Тукан пламенно восклицала "Я вернусь!", хотя происходила из богатой и уважаемой семьи, которая никогда не покидала родной Наблус.»¹⁴ Не следует также забывать и то, что у многих арабов до сих пор жива и горькая обида по поводу их изгнания из Испании в 15-м веке. «Да, каждый араб чувствует боль по поводу утраты Андалузии», – сказал один из собеседников Гроссмана.¹⁵

Международная помощь палестинским беженцам «превратилась в огромный бизнес, но почти половина вносимых средств возвращается странам-донорам в виде контрактов на поставку продовольствия, строительство домов или в виде платы за консультации... Причём, организации, распределяющие помощь, должны истратить отпускаемые им средства любой ценой – иначе их бюджет на будущий год будет урезан».¹⁶

Бегство богатых и образованных палестинцев началось задолго до создания государства Израиль. «К 1937 году евреи Палестины контролировали примерно 10% обрабатываемой земли, купленной, по большей части, у нескольких сотен землевладельцев-арабов, живших в других странах. Сразу после Второй мировой войны стало ясно, что Британия намерена снять с себя обязанности колониального управления, и эмиграция усилилась. Стрельба, взрывы, похищения сделались обычным явлением. Человеконенавистнические проповеди главного муфтия, Хуссейни, разжигали антиеврейские страсти арабов, грозили хаосом и разбоем. По различным оценкам, около 75 тысяч представителей высшего и среднего класса покинули территории ещё до начала Войны за независимость (1948).¹⁷ Разлетевшись по миру, они и создали тот образ несправедливо обиженного, гуманного и культурного палестинца, выброшенного из родных краёв жестокими пришельцами-сионистами.

Оставшееся арабское население состояло в основном из крестьян и бедных горожан, совершенно неготовых к наступлению индустриальной эры. И дело было не в отсутствии технических навыков, а в полном подчинении социальным и политическим традициям, выработанным многими веками жизни под турецким деспотизмом. В отличие от арабов, еврейские иммигранты из Европы, обладали всеми организационными навыками индустриальной эры и начали стремительно обгонять арабских соседей как в промышленно-торговой сфере, так и в сельском хозяйстве.

Даже такой знаменитый критик Израиля и Запада, как Эдвард Саид, признаёт, что весь арабский мир забуксовал и отстал во всех сферах на пути прогресса. «Социальные, экономические и политические условия жизни в арабских странах, остаются на нижайшем уровне. Неграмотность, нищета, безработица, неэффективность хозяйства только возрастают. В то время как весь мир, похоже, движется в сторону демократии, арабы предпочитают усиливать тиранию и применять мафиозные методы в руководстве государством.»¹⁸

Конечно, для арабов, как и для любых других народов, ключом для входа в индустриальную стадию, было образование. С помощью Израиля и ООН число арабских школ за сорок лет возросло с 46 до 410, число учителей – со 170 до 10 тысяч, число учеников – с семи тысяч до двухсот двадцати.¹⁹ Однако внимательный взгляд может открыть много тревожных и даже парадоксальных черт в системе школьного обучения палестинцев.

День в школе обычно начинается со скандирования некоего лозунга, напоминающего советское «К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!»:

Палестина – наша страна,
Возвращение в неё – наша цель!
Смерть нас не остановит,
Палестина принадлежит нам!²⁰

Система отметок плохо приживается в школах. Один палестинец просматривал домашнее задание своей дочери по географии, уже проверенное учителем. Он обнаружил, что на два вопроса девочка ответила явно неправильно, но учитель никак не выделил их, отметил галочкой, как и все другие. Отец пошёл разговаривать с учителем, но тот объяснил ему, что так у них принято, так заведено. «Я не делаю поправок. Просто отмечаю, что домашнее задание было выполнено.»²¹ Может быть, учитель сам не был уверен в том, какой ответ правильный, и не хотел потерять лицо?

Старшеклассники на встрече с писателем Гроссманом стали жаловаться ему, что в их программу по литературе не включено изучение таких-то и таких-то современных палестинских поэтов и писателей. «А кого из этих авторов вы прочли сами? – спросил Гроссман. – Ведь их книги стоят на полках вашей школьной библиотеки.» В классе наступило молчание. Выяснилось, что имена поэтов были известны ученикам как символы-лозунги противостояния израильским властям, но читать их никто не пытался.²²

В другом классе Гроссман спросил, как ученики относятся к Гитлеру. Ему стали объяснять, что Гитлер объединил германский народ, что он хотел объединить все народы мира, но евреи мешали ему в этом, поэтому он должен был их уничтожить. Однако, Холокост – это, конечно, сказки. Погибло не больше миллиона. «По-вашему, это оправдано: уничтожить миллионное меньшинство, которое мешает большинству?» – «Ну, не уничтожить, но депортировать – да». Тут один из учеников спохватился и стал объяснять одноклассникам, что эдак можно оправдать и изгнание палестинцев. В конце концов, весь класс дружно сошёлся на том, что Израиль поступает с палестинцами точно так же, как Гитлер поступал с евреями. «Одно и то же – что там, что здесь. Евреи хотят нас уничтожить любой ценой.»²³

Гроссман с сочувствием выслушивает истории палестинских крестьян, показывающих ему большие земельные участки, которые когда-то принадлежали их родителям.²⁴Но он не спрашивает их, сколько зерна и овощей их предки выращивали на этих участках и не была ли утрата земли связана с разорением, произошедшим от неэффективности арабского земледелия по сравнению с еврейским. Что же касается индустриальных предприятий на палестинских территориях, упоминаний о них почти не встречается ни в обзорах, ни в книгах; разве что традиционное производство мыла из оливкового масла в Наблусе упоминается как пример хозяйственного успеха.²⁵ Машиностроение отсутствует полностью.

Один саркастически настроенный араб-израильтянин так описал свою – и многих своих соплеменников – мечту: «Вот мы просыпаемся одним прекрасным утром – и что мы видим? Те же прекрасные здания, те же удобные дороги, тот же справедливый Верховный суд, та же энергичная полиция, та же демократия и система социального обеспечения – но только БЕЗ ЕВРЕЕВ! Вот был бы рай! Нет, я не хочу, чтобы их сбросили в море, я ведь прогрессивный либерал-гуманист. Но просто какой-то межпланетный корабль забрал бы их и унёс куда подальше.»²⁶

Возможно, особенности преподавания в арабских колледжах и школах влияют на то, что большинство их выпускников не могут стать лидерами индустриального прогресса, не могут получить престижную работу, должны идти в грузчики, уборщики, камнетёсы. Если добавить к этому религиозные запреты на алкогольные напитки и на общение с девушками, можно представить себе, какой заряд яростной неизрасходованной энергии накипает в сердцах этой молодёжи. Ни по своим навыкам, ни по традициям, ни по образованию она не готова войти в индустриальный мир, требующий от человека не только знаний, но и умения контролировать свои эмоции и порывы. Немудрено, что она становится лёгкой добычей экстремистов, предлагающих ей такой манящий выход энергии – «священную борьбу за освобождение».

Это - главы из готовящейся к печати книги

Игорь Ефимов. "ГРЯДУЩИЙ АТТИЛА. Прошлое, настоящее и будущее международного терроризма"
(Историко-полит. исследоавние; 180 стр. библ., индекс)

В книге исследуется проблема международного терроризма. Развивая идеи, изложенные в его философских книгах, Игорь Ефимов рассматривает сегодняшний терроризм как одну из форм противоборства народов, находящихся ещё на земледельческой стадии, против народов, вошедших в индустриальное состояние. Погружаясь в далёкое прошлое, автор убедительно показывает, что такая же напряжённая борьба протекала между кочевыми скотоводческими народами и народами, находившимися на стадии оседло-земледельческой. Его главные выводы: борьба предстоит долгая, упорная, и все обещания политиков установить "прочный и справедливый мир" при помощи тех или иных уступок нападающим, останутся пустым звуком, ибо они не учитывают глубинную суть противоборства.

---

ПРИМЕЧАНИЯ

1. La Guardia, Anton. War without End (New York: St. Martin Press, 2002), p. 303.
2. Ibid.
3. Grossman, David. Sleeping on a Wire (New York: Farrar, Straus & Giroux), p. 66.
4. Rubinstein, Danny. The People of Nowhere (New York: Random House, 1991), p. 47.
5. Dershowitz, Alan. The Case for Israel. Hoboken, N.J.: John Willey & Sons, Inc., 2003.
6. Kimmerling, Baruch. The Palestinian People (Cambridge: Harvard Univ. Press, 2003), pp. 283-84.
7. Ibid., p. 285.
8. Rubinstein, op. cit., p. 15.
9. Grossman, op. cit., p. 219.
10. Kimmerling, op. cit., p. 223.
11. Dershowitz, op. cit., pp. 86, 87.
12. Rubinstein, op. cit., p. 37.
13. Ibid., pp. 58-59.
14. Ibid., p. 131.
15. Grossman, op. cit., p. 128.
16. Glain, Stephen. Mullahs, Merchants, and Militants (New York: St. Martin Press, 2004), pp. 178-79.
17. Kimmerling, op. cit., pp 145, 171.
18. Said, Edward. From Oslo to Iraq and the Roadmap (New York: Pantheon Books, 2004), p. 78.
19. . Grossman, op. cit., p. 300.
20. Rubinstein, op. cit., p. 57.
21. Grossman, op. cit., p. 280.
22. Ibid., p. 279.
23. Ibid., p. 171.
24. Ibid., p. 89.
25. Glain, op. cit., p. 151.
26. Grossman, op. cit., pp. 125-26.

(Продолжение следует)