КАРАНТИН

Было уже довольно поздно, я делала вид, что читаю, косясь с укором на черный телефонный аппарат с еще крутящимся в ту историческую эпоху диском. Хотя звонки раздавались, и часто, но как назло все по ошибке, и каждый раз я испытывала разочарование: нет, не он.

Не помню чей звонок мне тогда казался столь важным, хотя как теперь понимаю, это и не имело значения, а лишь я сама, моя молодость, с нагнетаемым не без сладости одиночеством.

В очередной раз схватив трубку и услышав, что Маша нужна, а до того Таня, Галя, еще кто-то, вдруг дошло, что звонит тот же самый человек. Рассердилась: вам что, делать нечего? Он: именно, нечего, маюсь вот от безделья. Я, удивлённая его правдивостью: ну так займитесь хоть чем-то. Он, смеясь: и вам того же желаю. Я, возмутившись: с чего вы взяли, я-то как раз очень занята, а вы мне своим трезвоном мешаете. Он: врёте, никто вам не мешает, вы по первому же звонку трубку хватаете, ждете чего-то или кого-то, а, пожалуй, напрасно.

Надо же, какой проницательный! Слышу: в первый раз действительно звонил не вам, ошибся, но потом уже вам, запомнил номер, голос понравился.

Ну ничего нет банальней: голос, видите ли, понравился.

Хотя в девятнадцать лет если и голос твой кому-то нравится, уже утешает, ободряет. Тут он говорит: если и вам, и мне делать нечего, почему бы нам не встретиться? Я: да вы что, спятили? Он: нет, отнюдь, судя по номеру живете где-то в Замоскворечье, наверняка кинотеатр «Ударник» знаете, я вас там буду ждать через полчаса. Я, обалдев: через полчаса! Он: да-да, и если не явитесь, всё равно буду ждать, пока не превращусь в ледышку, и моё бездыханный труп доставят в морг.

Мороз грянул вправду знатный, за тридцать. Одеваюсь: шуба, шаль, укутана до бровей, только кончик носа видать, чтобы дышать.

До «Ударника» от Лаврушинского минут десять. Вижу: стоит, ждёт. Хотя темно, угадываю, что неказист, невысок, щупл. Но развернуться и уйти что-то не позволяло. Он бы понял причину, а не хотелось его обижать. Ведь разве человек виноват, что природа эффектной внешностью не наградила.

Часа полтора мы с ним прошлялись, кружа по переулкам Замоскворечья. Дошли до нашего дома. Он: я так и предвидел! Я: что именно?

Он: ну что такая девушка должна жить в таком доме, писательским называется, как-то бывал в гостях. На том и простились.

Он стал мне звонить, уже не по ошибке, и мы время от времени встречались. Он за мной по моим тогдашним понятиям не ухаживал, в рестораны не водил, в театр, на концерты не приглашал, с друзьями не знакомил. Я его, впрочем, тоже. Столь неказистый ухажер моему женскому тщеславию ну совсем не льстил. Так что предпочитала наше общение не афишировать.

К тому же он оказался просто немыслимый враль, и буйство его фантазии было шито белыми нитками. То плел, что он разведчик-нелегал и в Москве находиться временно, снова скоро уедет. То, что недавно выпущен из тюрьмы, вор-рецидивист. А то признался, что есть у него сын от известной киноартистки, назвал фамилию, а я её знала, и у неё была дочка, а не сын.

И как такого показывать своим знакомым? Ведь засмеют.

Однажды, когда его небылицы уже всё зашкалили, предложила: ну если ты такой всемогущий, давай проверим твои возможности, отец мой в Кунцевской больнице, где сейчас карантин, вот сделай так, чтобы я его там навестила. Он: да запросто!

Дотрехали туда на общественном транспорте – никогда ни на машине, ни на такси он меня никуда не возил. Сообразить нетрудно: в кошельке у моего ухажера пусто. Ладно, посмотрим как он вывернется из этой ситуации, враль. А держится уверенно, но ведет меня почему-то мимо проходной с охраной, вдоль забора. Слышу: вот здесь обопрись на меня и прыгай.

Прыгнула, очень всё просто. Нашла корпус, где отец находился, до карантина к нему наведывалась, поднимаюсь на нужный этаж, никто на меня внимания не обращает, вхожу в палату. Отец, удивившись: как ты прорвалась, ведь карантин! Я, сияя: через забор, приятель подсказал, что можно так.

Отец: занятный у тебя приятель, где ты только таких находишь. Я: случай, папа, всего лишь случай.

А как-то осенью он предложил мне поехать в Подмосковье по грибы. Встретились на Белорусском вокзале, влезли в переполненную электричку.

Обещал, что ему известны грибные места, и, разумеется, ни черта! Устала, ноги промокли, озлилась на него, враля, как прежде никогда. Он, верно, почувств
овал, что я на срыве, и виновато: если не против, тут неподалеку избушка, где ты могла бы передохнуть, согреться. Я, озверело: какая избушка, в лесной чаще избушка, шалаш наверно, но хорошо, веди!

Подходим к высоченной ограде с будкой-проходной. У него пропуск не спрашивают, узнают, здороваются. Он, впервые наблюдаю, выглядит смущенным. На огромном участке коттеджи, двух-трех этажные. Достаёт из кармана ключ: заходи. Вот, думаю вляпалась, действительно вор-рецидивист что ли?

Осматриваюсь: мебель финская, тогда дефицитная, телевизор импортный, как и холодильник, идеальный порядок, но всё будто нежилое, необжитое, как в гостиничном номере. Спрашиваю: ну и когда нас здесь накроют?

Он: не накроют, это наша дача, то есть отцовская, ему по статусу положенная.

И тут я поверила, сразу поверила – почему, трудно объяснить.

Но именно так, как он, подчеркнуто невзрачно одевались, держались нарочито в тени те именно, кому скромность вменялась по тому же статусу, что и подобные дачи-хоромы, где всё казённое, всё по ранжиру, и где не живут, а пользуется до поры до времени тем, что ни им, да и никому не принадлежит.

Поэтому не особенно уже вслушивалась о чем говорил Володя, так его звали. Что, мол, наши отцы знают друг друга, встречались, мой депутат Верховного Совета от Самаркандской области, а его от Ташкента.

Хмыкнув: ты, значит, всё это выяснял, а я и фамилии твоей не знаю, может теперь скажешь? Называет. Я: никогда не слышала, чем же твой отец занимается?

Володя: понятно, что никогда, не артисты, не писатели, другая сфера. Обиделся что ли? Смешно. Будто которые из артистов-писателей, те – баре, а вот они – пролетарии, слуги народа.

Учуяв, верно, моё настроение, отнюдь не дружелюбное, заторопился: ну вышло так, прости, ведь тоже понятия не имел кто ты, откуда, номер набрал по ошибке... По ошибке? Теперь не верю ничему! Он: клянусь, и то как ты себя со мной вела, меня убедило, что ничего в наших отношениях не присутствует постороннего, а мне это важно, я такую искал, ждал...

Ага: всё мне, всё я... Он: погоди, не уходи, у меня к тебе просьба, можно я к вам на Лаврушинский приеду и представлюсь твоей маме, так сказать, официально?

Оборачиваюсь уже с порога, и с интересом: ты что ли свататься собираешься? Он, тихо: да...

Это, признаться, ошеломило. Никогда ничего подобного за время нашего с ним знакомства даже не сквозило. Никаких, так сказать, поползновений с его стороны. Шутки-хохмочки, довольно-таки неуклюжие, ну и что-то типа привязанности, пожалуй, обоюдной. Так может быть?...

К невзрачной внешности ведь привыкаешь, как и к обольстительной. Другое существеннее, но вот что?

Однажды принёс в авоське банку черной смородины, протёртой с сахаром, что изготавливали на зиму самые рачительные, домовитые хозяйки.

Володя гордо: мама моя, и смородина своя, с нашего дачного участка.

Тогда умилило: каких-нибудь, небось, десять соток, а стараются, у нас же полгектара крапивой-бузиной заросли. Зауважала. Но теперь-то узнала какие у них «сотки», и какая должна быть мама... Хотя почему у меня такие предубеждения? Моя-то тоже у корыта не стояла.

А тогдашние понятия, правила внушали, что приходит срок пора замуж. И за кого? Не видела подходящего. Но ожидание было, дремучее, уже несколько постыдное: пора, а зова изнутри – ноль. Позднее созревание, видимо. Потому – беспечность, легкомыслие. Ладно, сказала, Володе, приезжай.

Всё же у отца спросила: знаешь такую фамилию? Он: да, шишка в ЦК. Я: так вот сын его перебросил меня через забор кунцевской больницы. Отец: я-то подумал, изобретательный, самостоятельный, парнишка, а, выходит, чей-то сын, всего лишь сын...

Надо сказать, что родительское мнение, и бунтуя, вс же ценила, особенно отцовское западало. Сын? Всего лишь чей-то сын?

А тут у нас в институте началась экзаменационная сессия.

С сокурсниками-шантрапой, в основном из общаги, вместе готовились, вместе отмечали в кафе «Лира» удачи и неудачи тоже. Сладилась компашка, в основном из ребят, я у них одна затесалась, за мной и ухаживали, то есть подсовывали шпаргалки, но скидывались на пиво-вино мы в равных долях. И вдруг я оказалась неплатежеспособной, забыла кошелек, тогда Валера, он был летом в стройотряде, достал деньгу и ШИКАРНО: за Надю пятерку вношу!

У меня внезапно как высверк: почему, собственно, Володя, а не Валера? Какая разница? Да никакой. Но Валера ничей не сын, что уже плюс.

Примчалась домо
й, и маме: явится вот один, жених, так ты скажи, что меня нет, сама с ним разбирайся. Мама, испуганно: почему я? Потом, говорю, объясню, он вот-вот возникнет, ну не люблю его, не люблю.

Мама, сокрушенно: понятно, а о чем ты раньше-то думала?

Не думала, ни о чем. Заперлась в своей комнате, накрывшись с головой одеялом, чтобы ничего не слышать, не знать, отключиться.

Мама после оповестила, наблюдая в окно, что въехала в наш двор «Чайка», протиснулась между мусорными баками. Писательский ведь дом, не цековский. И что Володя принял удар, как она сказала, достойно, сказав: я так и предполагал. Мама помолчала, а потом добавила: может быть ты зря так с ним?

Нет, не зря. И никакого раскаяния, ни тогда, ни после.

И с чего это он на «Чайке» отцовской подрулил? Безвкусно, глупо. До того жался так долго в убогость, в пальтишке задрипанном, облезлой кроличьей шапке являлся – на каких помойках насобирал такой маскарад? Роль играл и наконец решился в принца оборотиться? Но я-то не Золушка, от принцев до обморока не захожусь. И терпеть не могу, когда мне голову морочат, хоть хвастаясь, хоть прибедняясь – неважно.

Если бы он, Володя, изначально не врал бы, меня проверяя, я бы, возможно, ни на папе его –цековской шишке, ни на даче-хоромах сосредотачиваться особо не стала. «Золотая молодежь» с отцами министрами-маршалами попадалась в избытке, эка невидаль. С некоторыми сдружилась, если нормальные были, без выпендрёжа. Играла, импровизируя, в четыре руки на рояле с сыном тогдашнего главы Госплана Сережей Байбаковым, и ладно у нас получалось. Но когда чрезмерную значимость придают своим привилегиям, провал обеспечен. Крушила таких потом судьба. И СССР распался, и нет ЦК, ни пайков, ни казенных дач. Кто с прошлым расстался без сожалений, те уцелели.

Кстати, как узнала, и Володя уцелел. Зачем-то скрывал, недотёпа, что закончил МГУ, даровитый физик, нынче преуспевающий, контракты в западных университетах. Счел, видимо, что такая профессия слишком обыденна для столь «романтической» особы как я. Вот уж дурак, действительно дурак, разве что молод был, всего-то двадцать шесть лет, хотя я в свои девятнадцать считала его почти пожилым дяденькой.

А как-то позвонил мне сюда в США. Нашел. Вопрос: как ты? Ответ: в порядке, а ты? Больше не о чем говорить. Было-сплыло. У меня никаких сожалений. Надеюсь, и у него.