МОЙ ДОБРЫЙ ДЕДУШКА СТАЛИН

19-07-2009

Говорить я в детстве начал довольно рано. Не всё сразу получалось выговаривать, и самыми трудными оказались слова с буквой «р», но звонкое и сперва непонятное слово «сталин» я вполне членораздельно произнёс одним из первых, наряду с «мамой» и «папой».

Михаил МалахинВ нынешних житейских обстоятельствах товарищество как бескорыстный социальный институт выглядит несовременно, даже неуместно. А, вот, у меня, например, товарищи были всегда, всю жизнь, годов до сорока моих, по крайней мере, когда я вдруг сразу двух последних схоронил, и с тех самых пор, как помню себя, то есть лет, примерно, с трёх. И товарищ Сталин вскоре стал одним из них, причём самым главным, наверное, хоть и недоступным товарищем.

Другие тоже были: Мишка Шахинпашич, например, или Олешка Голубович, Ляля Попивода, девятилетняя и очень толстая девочка, чемпионка всех окрестных дворов по шахматам, а также лысый Милорад Комадинович на гоночном велосипеде. Но брат его меньшой, Сашка, вылитый Пушкин, весёлый, кудрявый и голубоглазый мальчонка из Белграда, был мне всё-таки ближайшим изо всех них товарищем. Мы с ним плакали, обнявшись, когда пришлось навсегда расставаться через несколько лет. Этот брат славянский научил меня замечательным русским словам, которые не забываю и по сию пору: «проститутка», например, или «презерватив» (он же «гандон», который стоил тогда сорок три копейки за пару и употреблялся не по назначению, а вместо воздушного шарика).

Они все, конечно, не были русскими и уж, точно, не были евреями, несмотря на подозрительные фамилии. Их во дворе одинаково называли югославами: и хорватов, и сербов, и босняков. Родителей этих ребят их вождь, товарищ Тито, очень хотел расстрелять за то, что сильнее, чем него самого, любили они нашего и моего, в частности, товарища Сталина, вождя, гораздо более достойного. Ну, и пришлось им всем поэтому целыми семьями убежать из Югославии своей и надолго поселиться у нас во дворе.

Зимой 52-53 гг. мне исполнилось шесть лет. Это была страшная зима. С нами в маленькой комнате коммунальной квартиры стала жить тогда пятым жильцом деревенская моя бабушка Саша. Она приехала, Бог знает, откуда, «с вайкуации», по её словам, и поэтому всё время требовала уважения к себе со стороны прочих домочадцев. Бабушка Саша любила пить на кухне водку с Раисой Ивановной, желтовато-морщинистой соседской старухой, родом с Урала и великой мастерицей по части пельменей, курить с ней вонючий «Памир», и петь навзрыд жалостную песню «Эх, дороги, пыль да туман…».

Однажды во дворе большие ребята меня угостили редким тогда лакомством: «витаминками». Это были твёрдые синенькие шарики, сперва сладкие на вкус, а потом – ядовито-кислые в конце. Их можно было долго-долго сосать, покуда сладкими оставались, а стоили «витаминки» недорого и продавались в аптеке. Я был добрым ребёнком, поэтому в один прекрасный день предложил бабушке Саше попробовать новое лакомство и протянул ей вкусные шарики на ладошке. Как вдруг шарахнула мне по руке бабуля моя, «витаминки» так и посыпались, и закричала: «Не смей брать у евреев!». Я страшно перепугался, потому что не знал тогда ещё, кто такие они, эти евреи, а во дворе у нас этим словом обзывали самых плохих ребят обычно. А бабка-то моя чуть не в истерике: «Расселись жиды по аптекам да больницам, и травят себе русский народ, никогда ничего не бери у них!».

Тут вот я и запутался окончательно, потому что, жиды, ведь, – это просто самые жадные, а причём здесь евреи пресловутые? Остались недоумение и страх на всю жизнь. Таким, вот, странным образом и по мне ударило слегка бабкиной рукой тогдашнее «дело врачей», прощальная политическая задумка любимого товарища Сталина.

Московское утро шестого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года оказалось морозным и ярким. Разбудил меня весёлый звон дворницкого инструмента об обледенелый тротуар: мы жили в бельэтаже, окном на улицу Новопесчаную. Солнышко пробивалось даже сквозь плотные шторы. Я шторы слегка раздвинул, выглянул и удивился: почему праздник и флаги? Правда, флаги какие-то необычные, с чёрными краями. Позвал маму. Пришла мама и стала вдруг сильно плакать и кричать. Я испугался, я ничего не понимал, а мама всё громче и всё страшнее, и одно лишь только слово сквозь слёзы твердит много раз: «умер, умер, умер…». А кто умер, и что такое «умер», я так и не понял тогда. В детском саду, сразу напротив двери входной, был портрет Сталина во весь рост, мрачный, тёмный, усатый дядька, под картиной плакали навзрыд молодые воспитательницы, правда, не так сильно, как матушка моя с утра.

Уже взрослым, лет через двадцать я спросил осторожно маму, почему же так безутешно рыдала она тогда? Ведь знала же, что в то самое время её собственная матушка, то есть, моя другая бабушка Ксения лес валила в тайшетском лагере, помню ещё, посылки с едой незнакомой этой бабушке отправляли мы, почему-то из Химок: из Москвы было нельзя. Мамин ответ оказался убийственным, причём, буквально: «Я решила тогда, что новым вождём сразу станет Берия и немедленно поубивает всех, без разбору, а не кое-кого лишь, как при живом Сталине, и страшно испугалась поэтому».

Наверное, не одна так она думала: Берию боялись, потому что Сталин богом был и верховным судией надо всеми, а Лаврентий Павлович – всего лишь справным палачом. Кстати, наивная моя родительница так и не усомнилась до конца в официальном свидетельстве о смерти в сталинском лагере отчима своего, арестованного в тридцать восьмом году и приговорённого к десяти годам «без права переписки», несмотря на все мои попытки переубедить её: я преуспел в этом лишь незадолго до её недавней кончины, когда на сайте «Мемориала» своими глазами увидел справку о расстреле деда моего неродного почти сразу после ареста, за пять (!) лет до дня официальной смерти его «по причине воспаления лёгких».

Но в детстве я товарища Сталина всегда сильно любил и часто про него думал. Например, вот, это: почему только у нас, у русских, есть такой великий человек, почему только мы в СССР такие счастливые? Или другое: а кто, всё-таки, лучше, Ленин или Сталин? В глубине души своей пятилетней я отдавал предпочтение Сталину, потому что дедушка Ленин, хотя тоже наш, русский и тоже очень хороший, давным-давно умер и стал поэтому чуть-чуть хуже. Но сомнения всё-таки оставались, и, набравшись храбрости, задал я бедной матушке своей страшный (того я не знал тогда), прямо-таки убийственный вопрос: «Кто же самый лучший из наших самых лучших вождей (именно так, по-моему, дословно)?». Отпиралась мама от этой провокации долго и упрямо. В конце концов, сдалась и призналась: «Ленин – лучше». Я страшно удивился: почему? Ведь никакой не сказочный дедушка Ленин, а единственный только и родной товарищ Сталин давал мне, маленькому и беззащитному, сладкое чувство безопасности сейчас и счастливого, безмятежного взросления в будущем. Всё равно, спорить с мамой тогда не стал, но и согласиться не мог. А

Седьмого ноября 1952 года, сидя верхом на шее родного папаши, я увидел на трибуне живого товарища Сталина и остался потрясённым. В самом деле, между одутловатыми невзрачными существами, одетыми в тёмное, сияло золото фуражки, погон и звёзд на благородном стальном фоне маршальского сукна и любимых седых усов. Истинно – солнышко! Его лик озарял детство моё убогое ото всюду: из раздевалки детского сада и со стены здания напротив, с обложки журнала «Мурзилка» и почему-то из пламенеющих кумачом витрин московских булочных. А тут, Мавзолей – рядом, и Он – рядом, самый лучший, самый главный и прекрасный, самый родной и живой, шевелится и говорит что-то, с ума сойти можно! Через несколько лет всё в той же папашиной компании я снова увидел вождя, неживого на этот раз, в красивом саркофаге и в красивом военном мундире, который выгодно подчёркивал очевидное сталинское превосходство перед скромным предшественником в штатском и соседом по двухместной усыпальнице. Столь близкое и продолжительное знакомство с товарищем Сталиным, как живым, так и мёртвым (мавзолей, правда, наделял вождей статусом вечно живых), придавало мне, тогда маленькому ещё, много недетской гордости. Стыдно признаться, но и поныне сохраняю я, отчасти, подсознательное ощущение этого постыдного чувства причастности к чему-то великому, хоть и ужасному.

Уверен, я не одинок в таком личном, интимном фактически отношении к фигуре вождя. Сталин перепахал жизнь и душу миллионам человеческих существ и стал поэтому не одному только мне близким товарищем (попробуй, тут, не стань!). Существует и повсеместно употребляется наукообразное и неправильное слово «сталинизм». Мне кажется, нет вообще ни сталинизма никакого, ни даже марксизма-ленинизма, как сам предпочитал называть устройство своей бандитской власти мой скромный товарищ. Есть просто марксизм как архаичный, но не вполне бессмысленный, и даже научный взгляд на рыночную экономику, и есть сталинщина как образ жизни целых народов, нашего, прежде всего. Эта самая сталинщина выглядит явлением и ясным, и непостижимым одновременно. Тотальная, всепроникающая ложь и повсеместное насилие вселенского размаха, самые необходимые свойства сталинщины, не исчерпывают, однако, представления об этом зле и не позволяют получить нынешним людям сколь-нибудь внятного и правильного впечатления о сталинской запредельной жизни, невнятной и неправильной. Историки, социологи, прочие профессиональные обществоведы здесь почти бессильны, здесь художник нужен. Да, Солженицын, да, Шаламов, но это лишь одна, пусть и самая страшная личина многоликой сталинской мерзости.

Есть один фильм, открывающий местами глубинную и адскую сущность сталинщины. Это германовский «Хрусталёв». Его трудно, практически невозможно смотреть и даже слушать: невнятное бормотание и зыбкие чёрно-белые картинки. Но, честное слово, именно такое бормотание и такие картинки остались в детской памяти моей из начала пятидесятых. А сцена драки героя с малолетками, переходящая в самое невыносимое, по-моему, зрелище мирового кино, кадры зверского изнасилования блатными в «воронке» здоровенного генерала, говорит правду о сталинщине громко и страшно.

Считается, что родимое говно не воняет. Мы, советские, несколькими поколениями нюхали отечественный кровавый понос этой самой сталинщины, такой родной и такой мерзкой болезни, десятилетиями принюхивались и, в конце концов, принюхавшись, лишились начисто социального обоняния, лишились надолго, если не навсегда.

Я, вот, никак не могу привыкнуть к унылому однообразию результатов национальных опросов общественного мнения насчёт политики: ну, сколько же можно после всех наших многомиллионных жертв, после многолетних разоблачений и осуждений, после смены уже стольких поколений, вновь и вновь издавать всё тот же почти всенародный взыскующий призыв: «Приди, наконец, родной, спаси нас и сохрани, заждались!».

Путин, кстати, креатура ненавидимого Ельцина, явился когда-то к вершинам власти исключительно по этому призыву, олицетворяя всем своим политическим и человеческим существом надежду истосковавшемуся по кнуту населению. Надежда пока воплотилась не вполне, но ведь ещё и не вечер: лет пятнадцать есть впереди при нынешнем раскладе наверху. Так что никакой не полузабытый Ленин, а единственно мой вечный товарищ Сталин остаётся «живее всех живых» поныне и, не дай Бог, вовеки веков.

Комментарии

Добавить изображение