ПОЧЕМУ МАМА НЕ ПОШЛА В АРТИСТКИ

А Наверное, для всех нас особенно дороги первые воспоминания о матери. Чаще всего это первый образ того мира, в который мы только что вступили и в котором мы еще только осваиваемся. С помощью мамы.

Именно в детстве в памяти отпечатываются самые четкие снимки людей, событий. Они еще не размыты деталями, не относящимися к делу. Позднее картинки жизни будут сменяться с такой скоростью, что уже не так часто что-то врезается в память раз и навсегда.

Я точно знаю, какое воспоминание о маме первое. Я стою на балконе и смотрю в коляску, в которой заливается мой недавно появившийся братишка Миша. Брат родился в январе, когда мне было четыре года. Мне не холодно, даже приятно стоять на балконе. Значит, дело происходило весной. Я качаю коляску, похлопываю по голубому стеганному пищащему одеяльцу. Словом, всячески пытаюсь успокоить орущее существо. Мама впервые оставила меня за взрослую. Она спустилась вниз в овощную палатку. С балкона шестого этажа я вижу ее силуэт в очереди.

А мой братец явно не желает меня слушаться. Орет и орет. Я начинаю злиться. Что же делать? Мама доверила мне впервые что-то важное, а я не справилась. Этого допустить нельзя.

- Послушай, - обращаюсь я к нему, - замолчи немедленно.

Никакой реакции.

- Если ты сейчас же не замолчишь, - решаю припугнуть его я, - то будешь наказан.

Орет все так же.

- Так ты мне не веришь? Я правда тебя накажу. Вот увидишь. Я тебя укушу.

А брат заливается еще пуще.

- Ах, так! Ну, сам виноват…

Я наклоняюсь к брату, беру торчащую из-под одеяла ручонку и довольно сильно кусаю его за палец.

Не представляю, почему я выбрала из всех наказаний такое необычное. Во всяком случае, не на основании прецедента. В нашей семье никто не кусался. Да и в нашей коммунальной квартире тоже. Даже собак у нас не водилось. Была, правда, одна полусумасшедшая соседка, положенная по штату каждой уважающей себя коммуналке. Про нее говорили, что она собственную дочь держит на цепи. Но не кусает же...

После того как я воплотила угрозу в жизнь, раздался такой вопль, что вся очередь внизу, как по команде, подняла головы и посмотрела в нашу сторону. Через несколько минут на балкон, где я стола в ужасе над сотрясавшейся от воплей коляской, вбежала мама. И я до сих пор отчетливо вижу ее лицо. Сначала испуганное, а потом, когда она убедилась, что с братом все в порядке и выслушала мои объяснения, лицо стало каким-то удивленно-растерянным. Мама меня не наказала и даже особенно не ругала. Но довольно долгое время после этого я иногда ловила не себе ее вопросительный взгляд. Все ли в порядке с этим ребенком, кусающим собственного брата?

А дальше в моей памяти мама возникает всегда удивительно красивая и нарядная - то среди цветущих вишневых или яблоневых деревьев, то на полянах, поросших нарциссами многочисленных парков Лондона. Несмотря на более чем скромные средства, мама не только сама прекрасно одевалась, но и мне, и брату, покупала очень красивые и дорогие вещи. Пальто от самого Харродса, купленное брату в 50-х годах в Лондоне носила на выход уже моя дочь в начале 80-х в Москве. И все спрашивали у меня, где это я достала такое твидовое чудо с бархатным воротничком? Очень скоро стало ясно, что такие покупки можно было позволить себе лишь изредка. Но как истинная любительница красиво одеваться самой и красиво одевать детей мама не растерялась и освоила искусство кройки и шитья и обшивала и обвязывала все семейство.

В Англии пятидесятых годов царствовали длинные широкие юбки, чья пышность обеспечивалась многослойными нижними юбками. Носили еще шляпы и перчатки, правда, в основном, "на выход". Мне, естественно, не терпелось тоже приобщиться к клану взрослых дам. И вот - какое счастье - мама мне подарила настоящую сумочку. Ну, почти. Разве что чуть поменьше маминой. А так – ничем не отличишь. Когда мы отправились в отпуск в Москву, я со своей сумкой не расставалась.

Все фотографии этой поездки – а мы плыли из Лондона на пароходе до Ленинграда – выглядят примерно так. На фоне парохода "Молотов" мама и Наташа - обе в белых перчатках с сумочками. Копенгаген, на фоне статуи "Русалочка" - мама и Наташа. Наташа при белых перчатках и с сумочкой, прижатой судорожно к пузу. Судорожно, возможно легкое преувеличение. Но за сумку я цеплялась, поскольку мама пыталась уговорить меня хоть иногда отправляться на экскурсии не при полной выкладке.

Все это продолжалось до нашего приезда в Москву. Там однажды мы собрались то ли в театр, то ли в гости. Папа задерживался, и мы вышли с мамой подождать его на улицу. Дело было летом. На маме было красивое бледно–розовое платье с очень широкой и пышной юбкой. Не забыты были и шляпка с перчатками. Я тоже была в пышном платье и, естественно, при перчатках, а в руках сжимала свою драгоценную сумочку. Прохожие поглядывали на нас с явным любопытством. Мимо проходили две пожилые женщины крестьянского облика, явно не москвички. Они остановились около нас и озадаченно принялись разглядывать.

- Ты посмотри, посмотри, - толкнула одна из них другую в бок, - сколько юбок на них надето, вроде не холодно сейчас, с чего бы это?

- А может это она хочет показать, сколько у ней добра этого имеется, - предположила другая.

- А шляпа–то, шляпа–то, гляди какая на ней, как тарелка, как она только на голове держится? – не унималась первая.

Тут ее внимание переключилось на меня.

- А зачем на девчонку-то перчатки надели?

- Должно быть, болезнь какая на руках, вот и надели, чтобы не видно было, - ошарашила меня своим предположением вторая.

Как только женщины ушли, я перчатки сняла и наотрез отказывалась их в дальнейшем надевать. Да и сумка – предмет моей гордости, напоминавшая о той неприятной сцене, перестала радовать и переместилась из разряда моих аксессуаров в атрибуты кукольной экипировки. Но в семье на это резкое, как мне тогда казалось, изменение моего облика никто не обратил внимания. В это время умерла баба Люба, которая тяжело заболела, когда мы еще были в Лондоне. Родители были заняты организацией похорон, поминок. Всем было не до меня.

Во время нашего отпуска произошло еще одно событие, касавшееся уже не только нашей семьи. В июне 1957 года состоялся пленум ЦК, на котором разоблачили, как тогда писали, антипартийную группировку, возглавлявшуюся Молотовым. Его вывели из состава ЦК и Президиума ЦК, отправили в почетную ссылку послом в Монголию. Почему я об этом вспоминаю? Если помните, я писала, что в Москву мы плыли на пароходе "Молотов". Так вот, обратно мы отправились на пароходе, который назывался уже "Балтика". Пароход пришлось спешно переименовать. Я об этом, конечно, узнала гораздо позднее. А тогда, я помню, лишь удивилась, когда увидела новое название "Балтика". Свеженарисованные буквы – их количество точно совпадало с числом букв в имени Молотова – ярко выделялись на фоне уже немного обтрепавшейся краски корпуса корабля.

В следующие свои приезды в отпуск, мама упорно продолжала следовать моднейшим лондонским тенденциям. В Москве это ей удавалось делать без особых издержек, если не принимать во внимание удивленные и недоумевающие взгляды. Но вот когда они с папой поехали отдыхать в Сочи, дело чуть не кончилось приводом в милицию. У мамы был сарафан с очень открытой спиной. Однажды к ней на улице подошел блюститель порядка и потребовал, чтобы она немедленно прикрыла, как он выразился "это безобразие". Мамина бдительность была явно ослаблена общением со сверхвежливыми английскими "бобби", ибо она попыталась вступить с милиционером в дискуссию о прихотях моды. Попытка дискуссии была немедленно пресечена, и маме был предъявлен ультиматум: или она чем-то прикроет плечи, или проследует в милицию как нарушительница общественного порядка.

Написав это, я подумала о том, что в наши дни скорее жительница Сочи поразит своим туалетом лондонца, чем наоборот. Сегодня, приезжая из пуританской Женевы, я, глядя на московских девушек, делаю выводы о том, что носят в этом сезоне. И в Москве, как нигде более, порой чувствую себя не на высоте. Наши женщины как будто наверстывают то, чего они были лишены многие годы - возможности модно одеваться.

Я не просто помню, а до сих пор физически ощущаю, какая волна счастья и радости жизни, исходила от мамы в тот лондонский период. Может быть, еще и поэтому я так люблю этот город. Мама была очень счастлива там, и это не могло не наполнять наше лондонское детство радостным светом.

Когда мы приехали в Лондон, мне было пять лет. У многих места, в которых прошло детство, вызывают ностальгические воспоминания. Особенно, если оно было счастливым. Кто-то из великих сказал, что человеку, у которого было счастливое детство, изначально повезло – он никогда не будет абсолютно несчастен - тепло детских воспоминаний всегда согревает его. В соответствии с этим утверждением я отношусь к разряду людей, не имеющих права чувствовать себя несчастными – у меня оно было счастливым. Поскольку большая часть детства прошла в Лондоне, то я с особой любовью отношусь к этому городу. Он возникает в моей памяти отнюдь не погруженным в лондонский туман, а подернутым, как на полотнах Клода Моне, некоей сиреневато-романтической дымкой.

Туманы, конечно, были, но не так часто, как кажется, когда слышишь ставшее стереотипом словосочетание "туманный Альбион". Запомнился лишь один, по-видимому, действительно сильный туман, длившийся два дня. На улице прохожие испуганно шарахались друг от друга, поскольку человек выскакивал из стены тумана буквально у вас под носом. Наземный транспорт не ходил, и мы не ездили в школу, поскольку туда нас возил школьный автобус. Так что даже лондонский туман вспоминается как праздник.

Но воспоминания мои окрашены в сиреневатую дымку не по ассоциации с цветом туманов. Навеяно это сравнение, как ни странно, туалетами дамы, жившей с нами по соседству. Носила она всегда довольно длинные развевающиеся платья, туфли на высоких каблуках, перчатки до локтя, большие шляпы. И все всегда в сиренево–фиолетовых тонах. Даже туфли и сумки. И это не выглядело безвкусным. Наоборот, исключительно изысканным и романтичным. Настолько, что когда я слышу или читаю блоковские строки о Незнакомке – "дыша духами и туманами…" я неизменно представляю свою лондонскую "сиреневую" даму. Так Блок по странной прихоти судьбы оказался для меня связанным с Лондоном, в котором он, по-моему, никогда не бывал.

Наряды лондонской Незнакомки обращали на себя внимание даже в Англии пятидесятых годов, где царствовали, как я уже писала, длинные широкие юбки, чья пышность обеспечивалась многослойными нижними юбками. Носили еще и шляпы, и перчатки, правда, в основном, "на выход". Мода, туалеты, элегантность. Как ни странно, но именно в детстве все эти атрибуты дипломатической жизни присутствовали в моей жизни в наиболее ярком своем воплощении.

Вот, стоя на улице напротив посольства, мы с родителями наблюдаем как вновь назначенный посол Советского Союза, в парадном, украшенном позументами мундире, садится в раззолоченную карету, присланную за ним из Букингемского дворца, и едет представляться королеве.

Вот родители отправляются на ежегодный "Garden Party", во дворец, на прием к королеве. Мама, ослепительно красивая, в длинном переливающемся бирюзовом платье, в сверкающих драгоценностях, а папа, такой элегантный, во фраке, дают нам с братом последние наставления перед отъездом.

А вот я сама, одетая в русский национальный костюм еду тоже на прием к мэру Лондона. Пусть не в карете, но с шофером в машине, как взрослая. На этот прием приглашались только дети – по одному ребенку от каждой страны, имевшей посольство в Великобритании. Все должны были быть в национальных костюмах. Не знаю, почему в этот год меня выбрали представлять Советский Союз. Когда я смотрю на вырезку из английской газеты, запечатлевшую меня в сарафане и кокошнике, очевидно, что мои далекие предки не понаслышке знали о татаро-монгольском иге – наличие у девочки на фотографии татарской крови не вызывает сомнения. Может быть, меня выбрали не в силу внешних данных, а, как тогда часто бывало, в качестве поощрения за хорошую учебу. Помните, как говорят о героине в фильме нашей юности, в "Кавказской пленнице". В конце концов, не столь важно – красавица она или нет, а важно, что "отличница, комсомолка, спортсменка". В мою пользу сыграли и длинные густые волосы, которые без труда заплетались в солидную русскую косу. А упитанные розовые щеки и довольная улыбка на лице (а кто был бы не доволен на моем месте в тот момент) ни у кого не могли оставить сомнений в справедливости тезиса о счастливом детстве в Советской России.

Надо сказать, что наше семейство исправно поставляло в английские, и не только английские, органы печати снимки, запечатлевшие представителей счастливого детства в Советском Союзе. У нас дома до сих пор радует глаз фотография моего брата Миши, которая была помещена на обложке еженедельника "Совьет Лайф", издававшегося в Америке. С фотографии, подпись к которой, кстати, так и гласит – "Счастливое детство" - широко улыбается розовощекий жизнерадостный мальчуган, держащий одной рукой большой мяч, а в другой сжимающий большое красное, под стать его щекам, яблоко. Майкл, как мы его до сих пор иногда зовем на английский манер, всегда в детстве чего-то жевал. Мог ли кто-либо тогда подумать, что этот мальчик, столь удачно олицетворивший советский идеал, через тридцать с небольшим лет с не меньшим, на мой взгляд, успехом воплотит в жизнь совсем другой идеал – станет преуспевающим русским бизнесменом!

А вот еще одна сцена, запечатлевшаяся в памяти. Большое здание, напоминающее замок, как на картинках из любимой сказки о Золушке. В нем мы проводили лето. Играли в "казаки–разбойники" в запутанных пугающих подвалах замка, сражались с летучими мышами, обитающими в его высоченных деревянных сводах. Караулили по ночам неизменный атрибут любого уважающего себя замка – привидение, – которое, если верить рассказам старого слуги Томаса, жившего здесь еще с конца прошлого века, появлялось, раз в месяц в полнолуние. Резвились в рощах бамбука, носились по необозримым полям, розариям, ежевичным зарослям, залезали на высоченные пихты и обустраивали свои "дома" на разлапистых ветвях вековых пробковых дубов.

Лондон середины – конца пятидесятых годов теперь уже прошлого века был тогда еще гораздо ближе к образам, навеянным если не чтением Диккенса, то, во всяком случае, чтением Оскара Уайльда. Тогда я еще только начинала знакомиться с Диккенсом. При небольшой доле воображения можно было представить, скажем, мистера Пиквика и его друзей на улицах тогдашнего Лондона. Зато позднее, читая Оскара Уайльда, я помимо своей воли переносила действие его героев из Англии конца девятнадцатого века в Англию пятидесятых годов двадцатого. Особенно, когда вспоминала свой любимый Гайд парк, который и во времена моего детства был царством идеально подстриженных газонов, величественно плавающих в прудах лебедей, чопорных бонн, в длинных форменных платьях, торжественно кативших перед собой высокие лакированные на больших колесах коляски с младенцами, утопающими в кружевах.

Безусловно, наша повседневная жизнь была довольно далека от этих картинок "шикарной жизни". И даже на самих картинках, если вглядеться в них пристальнее, можно увидеть то, что услужливая память предпочитает не выставлять на передний план.

Мамино шикарное платье, в котором она шла на прием к королеве и так запомнившееся мне, было сшито ею самою по выкройкам, купленным в магазине. Впрочем, как и большинство ее очень элегантных и разнообразных туалетов. Сверкающие драгоценности были не настоящими, а лишь искусной бижутерией. Да и откуда было взяться настоящим. Папа получал более чем скромную, даже по тем временам зарплату – около ста фунтов. Сейчас даже не вериться, что в Лондоне можно было прожить на такую сумму. Едва ли не первыми мамиными настоящими драгоценностями станут кольца и серьги, привезенные мною в подарок из Индии много, много лет спустя.

Папин фрак был взят на прокат. И отправлялись родители на прием к королеве не из собственного особняка, а из квартиры, расположенной в многоквартирном доме. Более того, квартира была коммунальной. Мы – мама, папа, брат и я - занимали две комнаты, а в третью, подселили пожилую чету, глава которой имел весьма отдаленное отношение к дипломатии. Как полушутя полусерьезно говорил папа, ему в функцию вменялось в том числе «приглядывать» за нами. Поскольку родители часто уходили на приемы и различные мероприятия, мама просила соседей присмотреть за мной и братом, которому, когда мы приехали в Лондон, было всего два года. Так что не знаю, насколько они оправдали свою официальную миссию, но как соседи они пригодились

И вообще, наши два подъезда, которые занимали советские семьи в многоквартирном доме на аристократической Кенгсингтон Хай стрит, напоминали одну большую коммунальную квартиру. По лестницам вечно кто-то бегал, хлопали двери, где-то кто-то громко ссорился, сзади дома, во дворе, носилась ватага детей, из какого-то окна непременно кто-нибудь дозывался своего отпрыска домой. Бедные наши чопорные соседи, бедная моя "сиреневая" Незнакомка!

Что же касается действительно довольно обширного поместья, напоминавшего мини–замок, то им являлась загородная резиденция посольства СССР, которая была подарена нашей стране в конце сороковых годов каким-то лордом в знак признания заслуг Советского Союза во второй мировой войне. Летом там устраивали пионерский лагерь для детей сотрудников посольства.

А если там по ночам иногда и бродило привидение, то это была отнюдь не замученная в подвалах замка жена одного из лордов, владевших замком в девятнадцатом веке, а шестилетняя девочка по имени Наташа. Правда, в своей длинной белой рубашке и с длинными распушенными волосами я, возможно, и походила на привидение. Во всяком случае, так мне говорила на следующий день мама. А я ничего не помнила: ни как вставала с постели, ни как спускалась по длинным скрипящим деревянным лестницам, ни как заходила в огромный зал, где по вечерам, уложив детей спать, посольские женщины собирались почитать, поболтать, повязать. Тем более не знала, почему я это все проделывала. Но помнила постоянное чувство страха по вечерам, о котором я уже писала. Эти страхи усиливались именно в замке. Возможно потому, что во время первых летних каникул произошла история, запечатлевшаяся в моей памяти.

Как-то ночью я проснулась от странного шума. Я выглянула в окно и увидела во дворе какие-то движущиеся огни. Приглядевшись, поняла, что это фигуры людей с фонарями в руках. Я потихонечку оделась и спустилась во двор. Там было много взрослых, у всех были встревоженные лица. По отрывкам разговоров я поняла, что пропала жена одного сотрудника посольства с дочкой – девочкой моего возраста. В саду, на поле, в лесу – повсюду двигались огоньки фонариков и отовсюду доносились голоса, выкрикивавшие имена женщины и девочки. Сначала мне все это показалось очень увлекательным и таинственным – прямо как в романах о жизни всяких там королей и герцогов, обитателей замков. Потом я увидела, как мужчины ходят вокруг пруда с длинными палками и тычут ими в воду. Когда до меня дошло, что они делают, мне стало страшно, и я убежала в свою комнату. Крики в саду продолжались до утра. Несколько дней после этого атмосфера в нашей загородной резиденции была очень тяжелой. Нам, детям, никто ничего не говорил, но мы, естественно слышали разговоры о том, что бедная женщина утопилась вместе с девочкой, после очередного скандала с мужем, с которым у нее были отвратительные отношения. Надо ли говорить, что с тех пор мы обходили злосчастный пруд стороной.

Кстати, много лет спустя, когда мы вспомнили эту историю с родителями, я узнала, что та исчезнувшая женщина действительно сбежала от мужа, но, отнюдь, не утопилась, а поступила куда менее романтично, но прагматично. Попросила политическое убежище.

И именно в тот период я и начала периодически выступать в роли придворного привидения. Но я думаю, что главной причиной моих сомнабулистических экзерсисов, продолжавшихся пару лет, был не этот эпизод, а частое отсутствие мамы по вечерам.

Родители постоянно должны были бывать на приемах, обедах, коктейлях. Да и просто ходить в гости. А я боялась. Боялась, что мама уйдет и не вернется. А вдруг с ними обоими что-то случиться!

Страх начинал подкрадываться ко мне, как только появлялись первые признаки того, что родители собираются уходить. Он рос и рос по мере приближавшегося ухода мамы и папы. И превращался в панику, когда за ними закрывалась дверь. Сколько вечеров провела я после их ухода, сидя на подоконнике и тоскливо всматриваясь в темноту: когда же они вернуться. И засыпала лишь после того, как мама сразу же, еще не раздевшись, шурша широким поблескивающим в темноте платьем, заходила в нашу комнату, мгновенно наполнявшуюся удивительными запахами, и целовала меня и брата. Естественно, я всегда успевали к этому моменту забраться на второй этаж нашей двухэтажной кровати и притвориться мирно спящей.

Еще мою жизнь отравляли уроки игры на пианино. Для занятий со мной была приглашена жена одного из сотрудников посольства. Естественно, за деньги. Если я и упоминаю о деньгах, то для того, чтобы подчеркнуть, что эти занятия пробивали серьезную брешь в нашем бюджете.

Сначала я ходила на занятия в клуб посольства, где имелось пианино. Моя полная бездарность в этой области стала очевидна мне и, по-моему, всем окружающим в первые же месяцы. К тому же я не получала от занятий никакого удовольствия. Более того, очень быстро я просто возненавидела уроки фортепьянной игры, как высокопарно их именовала моя учительница. И хотя я была всегда очень послушным ребенком, я попыталась взбунтоваться. Я не ходила на занятия, пряталась от учительницы, притворялась больной. Но мама, обычно никогда и ничего нам не навязывавшая, вдруг проявила невиданное доселе упрямство. Более того, вскоре она заявила о своем намерении купить для меня пианино. Пожертвовав на это деньги, с трудом накопленные на шубу. Напрасно я умоляла маму не делать этого, расписывала ей ее будущую неотразимость в такой чудесной, пушистой призывно переливавшейся темно-коричневыми тонами шубке – вон, посмотри, как в витрине. Мама не без колебания, но отвергла мои уговоры вернуться к изначальным намерениям. Злосчастный инструмент был куплен.

Десять лет спустя, едва окончив полный курс, как я его называла, музыкального издевательства, я захлопнула крышку злосчастного пианино, привезенного из Англии, и никогда в жизни больше к нему не притрагивалась.

Но все эти негативные моменты жизни в Англии, если и не забылись, то, как я уже говорила, отошли на задний план. А остались образы, живущие на старых альбомных фотографиях, запечатлевших самые яркие мгновения моего лондонского детства.

Как правы те, кто не советует возвращаться в места, где вы были счастливы, дабы избежать разочарования. Уехав из Лондона в 1960 году, я потом все время мечтала вернуться туда. Моя мечта осуществилась лишь спустя тридцать лет в 1991 году, когда мы с дочерью приехали туда навестить родителей. Папа второй раз, что называется "под пенсию" был назначен корреспондентом теперь уже АПН в Лондоне. Ему и раньше это предлагали, но он каждый раз отказывался. Ведь это означало бы оставить нас, сначала школьников, потом студентов, но все равно в понимании родителей - детей - одних в Москве. И вот сейчас, когда наконец все трое отпрысков выросли и стали самостоятельными, родители согласились. Я была очень рада за них, особенно за маму, которая ни разу с момента своего отъезда из Англии, там не была. На сей раз они не ютились в коммунальной квартире, а занимали неподалеку от Холланд парка великолепную отдельную квартиру, которую арендовали специально для корреспондентского пункта АПН. Правда пожить им там удалось совсем недолго. Грянули Беловежские соглашения. Союза не стало. Все структуры зашатались. Будущее АПН оказалось под вопросом. Судьба его корреспондентского корпуса также. Папа был вынужден, пробыв в Англии чуть больше года, срочно сворачивать дела и уезжать.

Когда я приехала к родителям, я не узнала своего Лондона. На улицах, прежде таких спокойных и довольно пустынных – вавилонское столпотворение - дикий трафик, огромное количества куда-то спешащих людей. Ничего похожего на прежние, довольно пустынные английские улицы, чей покой нарушался, в основном, ставшими уже тогда неотъемлемой частью лондонского пейзажа, красными двухъярусными автобусами и силуэтами черных элегантных кэбов – такси.

Моя дочка все время меня спрашивала: "Мама, а где же англичане?" Действительно, где же они, английские англичане? Вокруг, возможно и были англичане, но их лица выдавали африканское или чаще азиатское происхождение. Даже в святая святых Лондона - в Гайд парке - в красочных группах людей, расположившихся на газонах (пикник в Гайд парке – невозможно!), там и сям мелькали тюрбаны, яркие сари и экзотические африканские одежды.

И даже Сити был не тот. Большинство мужчин отказались от непременного прежде атрибута делового человека – котелка и зонтика. Этим, вероятно, объяснялся и их совершенно иной способ передвижения. Вместо прежнего неспешного, полного достоинства шествования, они практиковали легкий аллюр, переходящий местами в галоп. Кстати, единственное, что, как мне показалось, не изменилось в Лондоне – это количество наездников и наездниц в лондонских парках.

В этот свой приезд в Англию, когда мы выезжали из Лондона, я оглядывалась назад и искала наше "сопровождение". В детстве мы с братом иногда даже бились об заклад: кто первым определит машину, следующую за нами. Машины периодически менялись и люди в них также, но вскоре мы уже знали всех их в лицо, да они не очень и маскировались. Постепенно мы настолько свыклись с этим, что даже чувствовали себя как-то неуютно, когда не видели своего сопровождения. Да и члены нашего эскорта, как нам казалось, явно прониклись симпатией к нашему семейству. И утверждать так мне позволяет следующий забавный эпизод.

Осенью мы ездили за грибами. Какой русский не любит ходить за грибами! Даже в Англии, вернее, тем более в Англии. Не знаю как сейчас, но в те времена грибов там было великое множество. И грибы были великолепные – много белых, подберезовиков. Но особенно хороши были подосиновики. Они росли чаще всего в полях, покрытых кустами вереска. Таких красивых и больших подосиновиков я не встречала потом нигде. До сих пор вижу перед собой розово-сиреневое осеннее поле вереска с редкими березками, торчащими то тут, то там. Раздвинешь руками высокий куст, покрытый нежно-лиловыми цветами, а там огромный красный подосиновик. Такого одного хватало на ужин всей семье.

И вот однажды, когда мы в очередной раз поехали за грибами и уже высадились из машины с корзинами, к нам вдруг подошел один из тех, кто на сей раз следовал за нами:

• Что вы делаете! – не скрывая волнения произнес он. – Это же опасно есть грибы, они ядовитые, вы отравитесь.

 

Папа, конечно, поблагодарил его за заботу, но сказал, что не все грибы ядовитые, и мы в них достаточно разбираемся. Но он даже не очень пытался убедить этого горе-наблюдателя. Он знал, что это бесполезно.

На загородной даче посольства доживал свой век старый дворецкий, оставшийся от прежних хозяев. Осенью все женщины, ежевечерне готовившие на кухне различные грибные блюда, пытались уговорить его попробовать что-нибудь. Он неизменно отказывался и говорил: "У вас, русских, желудки устроены по-другому".

Через пару дней, когда "дежурил" этот же доброжелательный сыщик, мы, увидев его, весело помахали ему рукой: видите, с нами ничего не случилось.

В этот наш приезд никто нас никогда никуда не сопровождал. И это было, с одной стороны, приятно – вроде нам доверяют больше, а с другой стороны, как-то немного и обидно – прежняя опека давала ощущение определенной значимости. Вот мы какие важные, за нами даже следят.

Как я уже говорила, очень яркие воспоминания были связаны у меня с загородной резиденцией. Я много лет мечтала вновь оказаться в поместье, в котором прошло столько неповторимых дней моего детства. И вот тридцать лет спустя мечта осуществилась. Но и там меня ждало разочарование.

Кстати, попасть туда оказалось не так просто. Раньше родители отправляли своих детей туда на все лето и сами могли проводить там выходные дни. Теперь, чтобы провести за городом уикенд, надо было подать заявление в посольство и дождаться своей очереди. Никаких признаков пионерлагеря я, приехав туда, не обнаружила. Да и нас поселили не в основном здании, а в небольшом коттедже, в котором при лорде жила прислуга; в наше время в этом домике селили младших детей и там был своеобразный детский сад. В основном же здании, как я узнала, могли селиться лишь лица особо приближенные к персоне, в данном случае, не императора, а посла.

Единственное, что осталось неизменным – это большая араукария, растущая около дороги в том месте, где надо съезжать с шоссе, чтобы попасть к загородной резиденции. В детстве мы называли это дерево – обезьяньи хвосты, поскольку ее ветви действительно напоминают гигантские хвосты обезьян, только покрытые острыми треугольными чешуйками. Они очень больно царапались, когда мы дрались этими ветками, как шпагами.

Большая часть огромной территории или была продана, или сдавалась в аренду. Во всяком случае, в пользовании посольства оставался лишь небольшой участок земли вокруг основного здания. Сам дом уже не показался мне таким величественным, как раньше. Да и многочисленные, явно некачественные ремонты сделали свое дело. Внутри дом уже больше напоминал типовой советский санаторий, чем аристократическое английское поместье. Исчезли мощные заросли рододендронов, бушевавших в мае и июне всеми цветами радуги вокруг основного здания. Остались лишь жалкие ободранные кустики.

Секрет такого их состояния открылся на следующий день. Когда утром я проснулась и выглянула в окно, то решила, что или я еще не совсем проснулась, или у меня галлюцинации. Была ранняя осень. Дни были очень теплыми, но ночи – достаточно холодными. Было еще раннее утро, но солнце уже начинало пригревать, и роса, испаряясь, клубилась над поляной легким туманом. И мне показалось, что под этим туманом трава, которая почему-то была серой, а не зеленой, колышется, плывет. Было ощущение, что вся поляна перед домом движется. Я вышла из коттеджа и застыла от изумления. Все пространство вокруг было заполнено ...кроликами. Никогда в жизни ни до, ни после я не видела такого количества кроликов. Большие и маленькие, серо–белые и серо–коричневые, они заполняли все пространство вокруг. Если около дома их было еще не так много, и можно было разобрать, что делал каждый отдельно взятый кролик, – а они, надо сказать, вели довольно суетливую жизнь, - то но поле они уже просто сливались в единую серую колышущуюся массу. Я разбудила родителей и дочь, и мы довольно долго наблюдали это странное явление. Постепенно кролики как-то рассредоточились, скрылись в кустах, в лесу и перед домом остались, по-видимому, лишь наиболее смелые или ленивые экземпляры. Позднее мы узнали, что кролики стали настоящим бедствием в этом районе. Но особенно много их оказалось на территории резиденции посольства, где некому было их отстреливать. Оставалась одна надежда, что обглодав окончательно и бесповоротно жалкие остатки рододендроновых кустов, кролики мигрируют куда-нибудь в поисках новых источников питания.

Конечно, и помимо царства кроликов, в этот свой приезд я увидела в Лондоне много интересного, того, чего я раньше никогда не видела или в силу возраста не могла оценить. Мы побывали в местах, ставших легендой – в Оксфорде, Кембридже, на родине Шекспира. Побывали в многочисленных загородных резиденциях королевского семейства, в которых меня всегда больше всего очаровывает неповторимая красота парков - или ненавязчиво камерных, или импозантно величественных, но всегда удивительно уютных.

Однако в целом, от посещения Лондона в 1991 осталось довольно явственное чувства разочарования. Безвозвратно исчезла аура исключительности и сказочности, окружавшая в моем сознании этот город. Лондон встал в один ряд с другими любимыми мною городами, перестал быть единственным и неповторимым. Наверное, то же самое происходит с человеком, встречающим спустя годы свою первую любовь. Вы испытываете разочарование – и человек изменился, и на вас уже не надеты розовые очки. И тем не менее, все, что вы пережили когда-то все равно останется навсегда с вами и уже за одно это вы испытываете признательность к объекту вашей первой любви.

Что же касается моей мамы, то Лондон, остается предметом ее неизменной любви. Мама вспоминает Англию с такой теплотой, наверное, еще и потому, что впервые в жизни там она, наконец-то, обрела определенный уровень комфорта и благополучия.

У нее были непростые детство и юность. Отмеченные сплошными отъездами, приездами, переездами.

Уже до войны она с родителями уезжала на пару лет в Среднюю Азию, где они жили в разных городах. Потом вернулась в Москву. После начала войны завод, на котором работала секретарем–машинисткой моя бабушка, был эвакуирован на Урал, в город Орск Оренбургской области. Потом было возвращение в Москву. Как я уже говорила, за время их отсутствия некие прохиндеи, наловчившиеся и на человеческом несчастье строить свое благополучие, умудрились совершить "обмен". И, вернувшись из эвакуации, вместо своей хорошей квартиры в центре Москвы они с бабушкой и больной прабабушкой на руках оказались в полуразвалившейся хибаре в тогдашнем пригороде – Кунцево. Кстати, туда же, в домишко, где постоянно протекала крыша, меня и привезли спустя несколько лет из роддом, и там я провела первые месяцы своей еще бессознательной жизни.

Для мамы переезд в Кунцево знаменовал собой очередную, неизвестно какую по счету, школу. И очередной коллектив, в котором нужно было вновь утверждать себя.

Переезды – это ведь и смена школ. По их количеству – мама, наверное, могла бы занять почетное место в книге рекордов Гиннеса. Она меняла школы почти каждый год. А это означает, что каждый раз нужно адаптироваться не только к новым учителям, но и к новым одноклассникам.

Я думаю не надо доказывать, что в подростковом возрасте, процесс вживания в новый коллектив может быть очень непростым. В это время, порой, жестокость ассоциируется с силой, все воспринимается очень эмоционально, а амбиции и самолюбие еще переполняют нас, бурля и выплескиваясь постоянно наружу.

Для мамы постоянная необходимость самоутверждаться в новом коллективе закончилась довольно печально. Мама мечтала стать актрисой. У нее был очевидный талант. Она участвовала в самодеятельности, прекрасно читала стихи и заняла первое место на одном из конкурсов чтецов. О ее бесспорной победе на этом конкурсе была даже заметка в газете. И еще – мама была очень красива. А это, чтобы там ни говорили, немаловажно для актрисы. В молодые годы ее находили похожей на чрезвычайно популярную тогда Грету Гарбо.

Перед выпускными экзаменами в компании одноклассников, когда обсуждали, куда пойти учиться, кто-то имел неосторожность сказать: "Ну, Зоя, конечно, в актрисы подастся". Это замечание мама почему-то сочла пренебрежительным и решила доказать всем, что она способна на большее. И вот она обошла все высшие учебные заведения Москвы и выяснила, где самый большой конкурс и где труднее всего учиться. Таковым оказался горный институт. Конкурс был по тем временам огромный – восемнадцать человек на место. Мама туда поступила и проучилась год на шахтостроительном факультете. Привыкнув постоянно доказывать, что она не хуже других, она и профессию себе выбрала, исходя из того же принципа – желания кому-то что-то доказать.

Как меняются нравы! Сняться в кино стало мечтой не только всех девчонок, но и многих ребят. По популярности актерская профессия превосходит большинство других. По крайней мере, среди девушек. Я думаю, что в наше время маме не пришло бы в голову воспринимать фразу "Ах, она пойдет в актрисы!" как уничижительную. Если бы мама искала самый трудный институт для поступления, например, в 70-е или 80-е годы, им бы, скорее всего, оказался институт кинематографии и она стала бы тем, кем и мечтала стать. Думаю и сегодня ситуация не сильно изменилась. Последний штрих к этой истории. Мама после выпускного вечера никогда в жизни больше не увидела никого из своих одноклассников и не смогла с гордостью им сообщить, что вопреки прогнозам она пошла не в актрисочки, а в строители.

Через год во время летних каникул некоторые студенты поехали на практику, откуда вернулись в легкой панике. Они с ужасом рассказывали о состоянии большинства шахт, на которых побывали. С факультета началось повальное бегство. Мама тоже испугалась и решила получить профессию, сопряженную с меньшим риском. Тем не менее, ни в один из театральных вузов она так и не стала поступать. Причина? На сей раз более банальная. Бабушка осталась к этому времени одна, без мужа. Зарабатывала она, будучи машинисткой, очень мало, и мама поняла, что ей надо как можно быстрее становиться на ноги и зарабатывать деньги. В МИСИ – Московский инженерно–строительный институт - ее брали сразу же на второй курс. В итоге мама стала инженером–строителем, специалистом в области сантехнического оборудования.

По-моему, если она и работала по специальности, то лишь пару лет. Зато очень долго играла на сцене лучшего в те годы драматического самодеятельного коллектива. Там она и встретила своего будущего мужа и моего будущего отца, который также был неравнодушен к драматическому искусству.

Папа, кстати, едва не стал актером. Зимой 1944 года, после демобилизации, он попытался вернуться в авиационный институт, в который поступил, как я уже рассказывала, в начале войны. Однако, выяснилось, что во время войны все документы института пропали и папе предложили ждать осени и поступать снова. И тут он увидел, что объявлен дополнительный зимний набор в МИСИ. Чтобы не терять времени, папа и пошел туда. Но очень быстро понял, что все эти аналитические математики и начертательные геометрии не для него. Единственное, что скрашивало его существование в МИСИ – это участие в студенческом театре этого института, который славился в то время на всю Москву. Папа стал всерьез задумываться над профессией актера.

Летом 1945 года он подал документы во ВГИК. Поскольку у него был диплом с отличием, общеобразовательные экзамены он не сдавал. Но должен был сдавать экзамены по творческому мастерству: нужно было пройти три тура - декламация, этюды и собеседование. Шел набор на курс режиссера Райзмана. На одном из экзаменов папа заметил сидевшего среди членов комиссии Сергея Герасимова, но не придал этому значения.

И вот уже пройдя два тура, папа от своего друга узнает, что на факультет международных отношений МГУ объявляется второй набор. Папа слышал об этом факультете, первый набор туда был в 1944 году. Что делать? Срочно пишется письмо деду во Владивосток, в котором испрашивается совет, хотя этого можно было и не делать. Что мог ответить человек, для которого не могло быть ничего интересней, чем международные отношения, международная журналистика? Ответ был предопределен. Да и сам папа склонялся в пользу более серьезной и стабильной профессии, чем профессия актера. К тому же, у него не было оснований считать, что у него есть нечто большее, чем интерес к театру и небольшие актерские способности. А быть среднестатистическим актером – незавидная доля.

Он подает документы в будущий МГИМО. Поскольку у него диплом с отличием, да к тому же он фронтовик, его сразу же зачисляют в институт. Начинаются занятия. И вот тут вдруг приходит письмо из ВГИКа, извещающее о том, что Спартак Беглов зачислен сразу же на второй курса института кинематографии в группу Герасимова. Почему сразу на второй курс? Дело в том, что Герасимов подбирал кандидата на роль Олега Кошевого в своем фильме "Молодая гвардия". Он увидел папу во время экзаменационных прослушиваний, решил взять его на свой курс и попробовать на эту роль. Но папа не пошел даже на пробу. Он счел, что нечего менять синицу в руках на журавля в небе. Хотя терзаться он все-таки терзался. Доказательство – все в том же дневнике: " …мне сообщили, что я зачислен на второй курс актерского факультета ГИКа в группу Герасимова. До сих пор не знаю: верить или не верить этой сенсационной новости. Дурак или не дурак! А? Вот какой вопрос мы пытаемся разрешить вдвоем с Зоей. Все остальные, конечно, против ГИКа".

Уже учась в МГИМО, папа продолжал играть на сцене студенческого театра МИСИ, где он и познакомился с мамой. Почти два года они играли вместе. Рассказ о студенческой жизни и учебе в МГИМО неизменно соседствует в папиных дневниковых записях с повествованием о репетициях, о спектаклях, о премьерах в студии. И, конечно, о девушке Зое, которая все больше и больше занимает его воображение.

Сначала он комментирует ее игру на сцене, отмечает ее артистичность, естественность игры. Папа, конечно, не был объективным наблюдателем. Но в его дневнике того периода есть запись, которая свидетельствует о том, что не он один восхищался мамой на сцене. Однажды папа был свидетелем чтения мамой поэмы Аллигер, посвященной героине Великой отечественной войны - Зое Космодемьянской. Папа пишет:

"А как она читает "Зою" Аллигер! Редко при художественном чтении можно наблюдать в зале такое напряженное внимание и волнующее захватывающее зрителя переживание за героиню поэмы. Как чтец, я положительно пасую перед Зоей".

Все тот же дневник свидетельствует о том, как папино восхищение Зоей - актрисой все больше перерастает в восхищение совсем иного рода. Вот отрывок, относящийся к началу их знакомства:

"…все чаще и чаще …она становится дороже всех на свете и красивей всех красавиц, и тогда, когда это случается "в разлуке", … я рвусь и тоскую и готов все бросить, чтобы сейчас же увидеть ее».

Правда, довольно долго ему кажется, что их отношения вне сцены являются продолжением их жизни на сцене и мама не любит его, а просто играет с ним. Эта неуверенность в определенной степени проистекала от терзаний папы по поводу его внешнего вида. Вернее, по поводу одежды. Круглый год он ходил в кожанке, в которой вернулся с фронта. В этой кожанке с лейтенантскими погонами он запечатлен на одной из немногих фотографий военного периода.

Вот одна из многочисленных записей, свидетельствующих о его переживаниях того периода.

"А З. (Зоя – прим. автора)? Как она смотрит на своего "кумира", появляющегося в таком непрезентабельном …виде. Хотя я вижу, что она старается меньше всего обращать внимания на это, но мне …хочется иногда лучше провалиться сквозь землю, чем стоять рядом с ней, такой скромной, и в то же время, такой изящной".

Но вот сразу два счастливых события в жизни папы. У папы первый в его жизни костюм, о котором он пишет, пожалуй, с не меньшим восторгом, чем о любимой девушке: "…а качество, а расцветка, а сидит… ну просто все идеал, мечта…". Правда он стоит восемь тысяч, но тут уж помогли родственники.

Итак, папа с костюмом. Второе радостное событие. Он сдает первую сессию в институте на все пятерки и становится сталинским стипендиатом. Это означает получение довольно большой по тем временам стипендии – целых пятьсот рублей.

Видимо, все это придает ему уверенность, и он решается объясниться с мамой.

И вот в дневнике я вижу уже давно ожидаемую запись:

"Заинька была очаровательна. Я наслаждался ее близостью… Это были минутки истинного счастья и блаженства… Уютная и скромная комнатка, залитая матовым светом зимнего солнца… Моя "маленькая" в домашних тапочках, в черном платье со скромно выпущенным беленьким воротничком, распущенные волосы; теплые, лучистые и недоверчивые глаза…Легкие руки, пытающиеся ответить лаской на ласку, мягкая, бархатистая, теплая щечка, о которую так приятно потереться…Милый лепет этих пухлых губ…Зайка мне целый день читала стихи: и дома, и в поезде, и на станции. Что же, я внимал. В них было много мудрых вещей…".

Итак, стихи сопровождали маму всегда и везде, даже в самые решающие моменты жизни она прибегала к ним, чтобы выразить свои чувства. Я тоже помню как мама любила цитировать строфы из стихов, созвучных тому или иному состоянию ее души или просто подходящие к данной ситуации. Любила она и просто читать стихи. У нас дома, в папином кабинете стоят сборники русских и советских поэтов, которые папа всегда покупал, прежде всего, для мамы.

Единственный, кто, кроме мамы, в нашей семье любил стихи был мой брат – Майкл (я уже писала, что со времен Лондона я его чаще всего звала именно так). Ему, пожалуй, единственному из всех детей, передались и актерские способности родителей. Одно время он даже собирался осуществить то, что не удалось маме и стать актером. Но этот период продолжался недолго. Майкл стал сначала, как и папа, журналистом, а сейчас он у нас преуспевающий бизнесмен. Видимо, здесь не обошлось без ген по бабушкиной линии – как никак ее дед был купцом, то есть по нашему времени – тоже бизнесменом. Так что сейчас Майклу не до театра и не до стихов.

Сюрпризом для меня стало то, что Майкл, помимо стихов, пробовал писать и романы. Узнала я об этом совершенно случайно, разбирая после смерти папы, семейные архивы. Там я и нашла рукопись под романтическим названием "Подснежник". Очень неплохо написанное повествование о студенческой молодости, первой любви и первых испытаниях, преподносимых нам жизнью. Но не столько сам роман поразил меня, сколько вложенное в него письмо одного из самых маститых журналистов – международников советского периода, которого все мы хорошо знали. Из письма стало очевидным, что Майкл послал свой роман на отзыв этому журналисту, претендовавшему также на писательское реноме. Что меня поразило в нем, так это набор штампов из лексикона сталинских времен. Особого пафоса обвинения журналиста достигли, когда он комментировал один из пассажей книги, в которой главный герой заявляет о том, что среди молодежи много всякой мрази, поскольку в самом обществе идет процесс моральной деградации. Довольно рискованный пассаж для того времени, ведь роман писался в середине семидесятых годов. Майкла был обвинен в том, что изобразил бездуховную молодежь, которую интересуют лишь секс и развлечения и которая не участвует в острой идеологической борьбе, развернувшейся в обществе. Закончил же свое письмо известный журналист такой патетикой, что я невольно задумалась – если он так на сына своего хорошего знакомого накинулся, то что бы он сделал, если бы это была рукопись какого-нибудь совершенно постороннего человека? "Нельзя не видеть - пишет журналист - что в нашем обществе идет смелая и активная борьба за очищение от всякой мрази, наша молодежь, активно участвует в этой борьбе, эта мразь не расползается повсюду, как вы ошибочно заявляете, а забивается в щели".

Не хватило только классического вывода критических статей сталинистов всех времен: о такой молодежи надо не романы писать, а разоблачать ее и гнать из рядов комсомола поганой метлой. А заодно и автора этого произведения. Бедный "Подснежник" моего брата! Увял, не успев даже расцвести в полную силу.

Видимо, это письмо сильно травмировало Майкла, и с тех пор литературные экзерсисы он бросил – разве только во время семейных сборов иногда сочинит что-то экспромтом или напишет всем небольшие стихотворные поздравления и прочитает их за праздничным столом.

Маму же последние годы я все чаще застаю не за чтением стихов, а за чтением молитв. Но иногда, когда у нее хорошее настроение и особенно когда рядом с ней ее любимая внучка – Олеся – мама вдруг с какой-то задумчиво-печальной интонацией начинает читать свои любимые стихи.

В итоге мама не стала ни актрисой, ни строителем. Но она состоялась как женщина – она всю жизнь была единственной и любимой женщиной своего единственного и любимого мужчины. А это, согласитесь, большая редкость, чем талантливая актриса или востребованный строитель.

Она состоялась и как мать. По нашим скудным временам трое детей – это почти мать-героиня. Тем более, что последнего ребенка, сына Олега мама родила, когда ей уже было под сорок. Чтобы, как она говорила, "не скучать" на старости. Надо сказать, что с Олегом ей скучать действительно не приходилось.

Мама не осуществила того, что входило в ее функцию как выпускницы строительного вуза. Но она создала нечто не менее ценное – построила хорошую, а если бы я сама не была ее членом, я не постеснялась бы сказать очень хорошую семью. Мои друзья, так же как и друзья моих братьев, более объективные наблюдатели. Все они любили у нас бывать, и многие из них говорили о том, как им нравится в нашем доме уют, который мамы умела создавать повсюду, доброжелательность, простота отношений между самыми разными людьми, независимо от их возраста, образования, социальной принадлежности.

Папа даже придумал термин, характеризовавший атмосферу, создание которой он считал обязательной, если вы хотели хорошо принять людей – "обуютить". Независимо от того, человек этот ваш близкий друг или просто знакомый. Законы гостеприимства – одни для всех. Мама, когда они жили в Англии, принимала у себя дома многочисленных приезжих из Москвы, которых папа считал своим долгом приглашать в дом. "Обуючивала" их – кормила, водила по магазинам, показывала город. Иногда потом она встречала некоторых из этих людей в Москве, и они даже не удосуживались поздороваться. Маму это не столько травмировало, сколько удивляло. Но негативный опыт их ничему не научил. Позднее, где бы я ни была, я неизменно получала письма от родителей, в которых содержалась просьба "обуютить" какого-нибудь очередного приезжающего.

Неблагодарность – этим качествами мама никогда не страдала. Я не помню случая, чтобы она была недовольна папиным подарком или какой-то вещью, которую он привозил ей из командировки. Даже если привезенное платье ей явно не подходила, она говорила: «Чудесное платье! Великовато? Ну и что! Не страшно. Я чуть уберу здесь – и будет прекрасно!» Туфли были явно маловаты: «Не страшно, Натуся подрастет, будет носить. Ты умница, как всегда очень красивые выбрал!» Точно так же мама ценила знаки внимания со стороны близких и знакомых, всегда были признательна, если для нее что-то делали или ей помогали.

Мама счастливый человек – она никогда никому не завидовала и была благодарна судьбе за то, что имела. В этом они тоже были похожи с папой.

Многие мои друзья стали друзьями мамы. Иногда я даже ревновала. Помню, когда мой будущий муж стал появляться у нас дома, он мог часами разговаривать с мамой, сидя на кухне. В итоге я возмутилась и спросила: "Ты к нам ходишь со мной общаться или с мамой? " Но бывало и наоборот – мамины друзья становились и моими. А для меня, несмотря на обилие друзей и просто знакомых, всю жизнь главным другом была и остается мама.

Да и еще, как говорят англичане – last but not the least – мама потрясающая кулинарка. Мои подруги детства, которым удалось больше других "попользоваться" плодами маминого кулинарного искусства, до сих пор считают, например, ее кулебяки и "Наполеон" – непревзойденными.

А красота? Маме уже далеко за восемьдесят. Естественно, та былая красота, "? la Greta Garbo", осталась лишь на фотографиях, с которых совсем еще молодая мама, будто сошедшая с рекламных афиш фильмов пятидесятых годов, немного по театральному закинув голову, смотрит на нас. Главная красота, пожалуй, в глазах. Они большущие, классического, не выходящего из моды рисунка, немного с грустинкой. Жаль вот только не видно, какого они красивого зеленого цвета. Мне говорят, что у меня красивые глаза. Но когда мы бывали где-то вместе, слова: "Какие у вас красивые глаза! А какого они необычного зеленого цвета! " были всегда обращены отнюдь не ко мне, а к маме.

Даже сейчас маме продолжают делать комплименты. Возможно, часто из вежливости. Но вот не так давно моя подруга, которая знает маму многие годы, сказала:

- Ты знаешь, я поняла, что самое важное для внешнего облика женщины. Главное, это в любом возрасте выглядеть достойно. Вот как твоя мама. Она всегда выглядела достойно. И сейчас тоже...