ШКОЛА ЗА "ДОМОМ ИГРУШЕК"

Когда мы вернулись из Англии в 1961 году, я долго еще говорила, рассказывая о Лондоне: "У нас в Лондоне". Это почему-то очень не нравилось моей тете, и она каждый раз поправляла меня: "Не у тебя, а у них". Постепенно нужда в ее поправках отпала. Московская жизнь - школа, учеба вытеснили лондонское прошлое.

Я начала учиться в пятой московской специальной школе № 5. Как тогда говорили, спецшколе. Специального в этих появившихся в большом количестве в шестидесятые – семидесятые годы школах было только то, что иностранный язык, в данном случае, английский, там начинали преподавать со второго класса, а в обычных – с пятого. И преподавали его гораздо более интенсивно, чем в обычных школах.

Находилась школа в самом начале Кутузовского проспекта, недалеко от претендовавшей в те времена на роскошь гостиницы "Украина", позади известного многим в советские времена магазина "Дом игрушек". Школу эту я сразу невзлюбила. И иначе как каторгой не называла. Не нравилось здание школы – холодное безликое пятиэтажное не то панельное, не то блочное – я до сих пор не вижу принципиальной разницы между этими одинаково отвратительными конструкциями. Ни садика, ни даже деревьев вокруг. Школа стояла, как в колодце, в окружении более высоких домов.

?яжело было вставать непривычно рано для меня. На дорогу в школу уходил, как минимум, час. Мы тогда только что переехали в квартиру в Филевском районе. Наш дом стоял на месте деревни с очень забавным названием - Мазилово. Топая каждое утро для сокращения дороги к метро, через поле и остатки сохранившихся кое-где домишек и бараков, чтобы побороть страх, я пыталась занять себя, придумывая разные смешные объяснения такому названию деревни.

Когда-то петербуржцы презрительно называли Москву большой деревней. Сегодня, не побывав в Историческом музее, трудно представить, что подобный упрек имел под собой почву. Но есть одно, что остается неизменной характеристикой Москвы. Она росла и растет, поглощая одну за другой окрестные деревни и деревушки.

Родилась я в еще существовавшей тогда деревне Кунцево, жила на месте еще не до конца снесенной деревни Мазилово. Позднее, в деревне Анохино, что на Юго–Западе, выясняла у деда в валенках, вышедшего из ворот своей столетней избушки, где тут будет строиться дом, в котором мне предстояло прожить три с лишним года, и далеко ли идти отсюда до метро. Потом навещала родственников в Ново-Гиреево, а сейчас я езжу в гости к друзьям в Митино. Не знаю, остановится когда-либо этот процесс? Пока, во всяком случае, конца и края ему не видно.

Мазилово, как и весь район Филевского парка, было тогда местом еще довольно пустынным, а в темные зимние утренние и вечерние часы, прямо скажем, не самым приятным для прогулок. Да еще с тяжеленной сумкой, набитой нужными и ненужными вещами. И с отвратительным холстяным мешком со сменной обувью, вечно болтавшимся под ногами, содержащим сменную обувь, без которой в школу не пускали. Попытки оставлять обувь в раздевалке каждый раз кончались одним и тем же печальным результатом. В итоге мама мне заявила, что в следующий раз после пропажи обуви, она купит мне самые страшные сандалии, которые только найдет в "Детском мире". Пришлось таскать ненавистный мешок с собой.

Не нравилась мне и атмосфера школы – смесь казарменной муштры с реверансами в стиле пансиона благородных девиц. От казармы – линейки, дежурства, сборы, проверки. От пансиона – единая, отличная от обычных школ форма одежды для девочек, мелочный контроль над тем, чтобы мы, девицы, не дай бог не красились и не одевали чего не положено. Сколько слез меня заставила пролить наша завуч - как и всех других учителей, мы звали за глаза только по имени – Александра! Она с самого начала невзлюбила мои цветные колготки и к тому же регулярно отправляла меня в туалет смывать, якобы, накрашенные ресницы. И никакие мои объяснения, что ресницы не накрашены, а от природы такие черные, а прозрачный капрон, как носили другие девочки, мне мама не разрешает носить, не помогали. Ресницы я даже от отчаяния подстригла однажды, чтобы не так раздражать Александру. А вот мои любимые английские колготки пришлось убрать в шкаф до поры до времени. Мама во всем отличавшаяся либерализмом, почему-то была противницей капроновых чулок. Впервые она разрешила мне их надеть на выпускной бал. Поскольку обычных колготок в нашей стране и в помине не было, то пришлось мне на некоторое время облачиться в отвратительное пыточное сооружение под названием лифчик, к которому на длинных резинках пристегивались ужасающего цвета грубые, «в резиночку» хлопчатобумажные чулки. До тех пор пока папа, съездив в очередную командировку, не привез мне непрозрачные телесного цвета колготки, ближе всего по виду напоминавшие приемлемые для Александры чулки советского производства.

Сколько раз я с тоской вспоминала такую уютную, почти домашнюю школу в Лондоне. Да и школой ее назвать в привычном для нас смысле слова нельзя. Учеников-то было человек двадцать на все пять начальных классов. Занимались мы в небольшом старинном здании, принадлежавшем посольству. Все ученики помещались в двух комнатах и две учительницы параллельно вели занятия с учениками: одна - по программе первого и второго класса, а другая – по программе третьего и четвертого класса. Ученица пятого класса была вообще одна, и с ней занимались индивидуально. Тем более что она была внучкой какого-то большого тогдашнего лондонского начальника. Повезло мне в Лондоне и с учительницей. Это был тип учительницы, как будто сошедший со страниц романов и уже почти исчезнувший в жизни. Полноватая, но стройная женщина с умным и очень добрым, типично русским лицом, с красивым тяжелым пучком, нависшим над шеей, в строгих темных костюмах.

Одно было не так плохо в новой московской школе. Она была новая. Я пришла в пятый класс, а первый набор состоялся год назад, и я не ощущала себя новичком, которому надо утверждаться в уже сформировавшемся коллективе. Все в этой школе были новичками, пришедшими сюда из разных школ не так уж давно.

Состав нашего класса отражал пестрый состав населения тогдашнего Кутузовского проспекта. В конце шестидесятых Кутузовский еще не стал тем, чем он станет несколько позднее – местом, где возводились дома исключительно для иностранцев и для номенклатуры. В то время в сталинских домах было много коммуналок, где жила самая разношерстная публика. На задворках этих массивных зданий оставалось еще много старых одноэтажных домов. Поэтому в школе училось немало детей обычных советских служащих и даже детей пролетариев, допущенных в эту школу, поскольку они жили в этом микрорайоне и их обязаны были принять, если они имели отличные отметки. Этим, кстати, объясняется тот факт, что первые выпуски поражали своим количеством медалистов. Не помню, сколько человек в нашем классе в итоге получили золотую или серебряную медаль, но претендентов, вернее претенденток, было немало.

В нашем классе были и дети номенклатурных родителей, правда, почему-то больше из творческой среды. Какое странное сочетание. Творческая номенклатура. Вот уже поистине уникальное явление советского периода. Учился, например, отпрыск тогдашнего председателя Союза писателей РСФСР – Леонида Соболева. Не знаю, каким писателем и человеком был сам Леонид Соболев, но сын его отличался типичными чертами недоросля. Правда, в образ, созданный Фонвизиным, время внесло некоторые коррективы. Современные недоросли, как советских, так и постсоветских времен, отличаются не только ленью, нежеланием ничему учиться и стремлением спрятаться за широкую папину спину, но и циничностью, самоуверенностью и развязностью. Уж не знаю почему, но наша классная руководительница раз и навсегда решила, что я влюблена в этого довольно смазливого, но чрезвычайно антипатичного мне парня. И не раз пыталась заставить меня признаться в своих «чувствах» А услышав в ответ от меня негативные ремарки в его адрес, воспринимала их с многозначительной и «понимающей» улыбкой: мол, меня ты не проведешь.

Училась у нас и будущая "звезда экрана" Наталья Бондарчук. Все мы знали, кто ее родители, но никто не думал, что Наташа пойдет по их стопам. Надо сказать, что в школьные годы Наталья Бондарчук не отличалась решительно никакими выдающимися талантами. Училась она, по меньшей мере, средне. Ее вызовы к доске всегда были мучительны не только для нее, но всего класса: Наташа, заикаясь и спотыкаясь, бормотала себе что-то под нос, и при всем желании учительницы сделать хорошую мину при плохой игре (нашей классная дама не скрывала своего пиетета перед ученицей, принадлежащей к столь любимому обывателем всех эпох миру кино) отправлялась на место чаще всего с тройкой в журнале.

Можно было бы предположить, что Наташе просто откровенно наплевать на учебу, поскольку она готовит себя к совершенно определенному поприщу – актерству, где все эти химии, физики и прочие науки совершенно не нужны. Но странность заключалась в том, что наша одноклассница отличалась таким же безразличием и к истории, и к литературе. За все годы учебы не вспомню ни одного ее интересного выступления, рассказа, да просто содержательного разговора с ней. Возможно, ей, яркой индивидуальности, мы были так неинтересны, что она просто не снисходила до общения с нами. Что же, это единственно возможное объяснение, почему никто из нас до сих пор не может понять, откуда взялась та новая Наталья Бондарчук, которую сегодня можно увидеть на экранах телевизоров во время ее многочисленных интервью. Характерно, кстати, что во время этих интервью она никогда не упоминала ни школу, ни одноклассников. Видимо, просто вычеркнула из памяти.

Процесс преображения «гадкого утенка» в прекрасного лебедя начался уже в институте кинематографии, куда к нашему удивлению Наташу приняли. Да, да, именно к удивлению. Несмотря на ее фамилию, мы никогда не думали, что Наташа пойдет в этот институт: внешность в те годы у нее была отнюдь не голливудская: не очень выразительные глаза, узковатые губы, длинноватый нос. Голосок слабый и, скажем, не очень красивого тембра. Роста она, правда, была высокого, но красивой фигурой не отличалась и ходила как-то сутулясь, вдавив голову в плечи. Да и актерских способностей мы как-то в ней не замечали: даже стихи она читала намного хуже многих других одноклассников.

И вот прошел год после окончания школы. Мы собрались на первую годовщину нашего выпуска. Все мало изменились, вполне узнаваемы. И вдруг я услышала: «Вот это да! Посмотрите, неужели это она? Невероятно!» По залу, где мы все собрались, шла Наталья Бондарчук. В том, что это была она, сомнений не было. В то же время по залу, где мы все собрались, шла совершенно другая девушка. Красивая, стройная, горделивая. Даже голос, когда она заговорила, звучал совершенно иначе. Куда подевались присущие ему писклявые интонации? Да и красивую фигуру одной потерей нескольких килограммов не объяснишь. Вот что значит всего лишь год учебы на актерском факультете ВГИКА. Именно после этой встречи я поняла, что этот институт может даже из человека, скажем, с неярко выраженным артистическими данными, сделать нечто вполне достойное. Хотя, надо сказать, дальнейшая актерская карьера Бондарчук мне лично кажется не очень убедительной. Не впечатлила она меня в столь нашумевшем фильме «Солярис», где ее весьма статичная и маловыразительная игра, просто замечательно снята Тарковским. Не большее впечатление на меня произвела она и в фильме о женах декабристов в роли Марии Волконской в «Звезде пленительного счастья». Что же касается ее режиссерского опыта, то, каюсь, я не видела ее фильмов, поэтому судить о них не берусь.

Я не относилась к микрорайону, где находилась школа. Приняли меня, должно быть, тоже по номенклатурному признаку – мой папа в то время уже стал первым заместителем «Агентства Печати Новости». Ну и отчасти помогло то, что я уже немного говорила по-английски.

Несмотря на все те негативные эмоции, которые у меня вызывала спецшкола № 5, вскоре я уже не хотела и слышать ни о какой другой школе поближе к дому. Еще бы, у меня впервые в жизни появились настоящие друзья. Вернее подруги, да еще целых три. Именно они умудрились, несмотря на то, что в дальнейшем я постоянно "блистала" своим отсутствием на Родине, остаться очень важными и нужными в моей жизни людьми.

Тамара, Арсик, Каменеша. Обычно в школе, во всяком случае, в наши времена, никого не звали просто по имени. Как минимум, изменяли твою фамилию. Так меня окрестили Беглихой, или, как иногда ласково говорила Каменеша, Беглихочка. На фотографии, сделанной незадолго до окончания школы, - Каменеша (в центре), Арсик и я. Тамара не пошла с нами к фотографу. Уже не помню, почему.

Странно, но Тамара, пожалуй, единственная не получила прозвища. Может быть, в знак уважения к ее многочисленным общепризнанным достоинствам. У нее, во всяком случае, в те годы просто не было недостатков. И, может быть, называя ее, как и преподавателей по имени, мы подсознательно ставили ее в один ряд с ними. Тамара всегда все знала, умела объяснить, у нее была врожденная стопроцентная грамотность и писала она без единой орфографической ошибки. Чтобы списать, мы все пытались сесть с ней во время диктантов за одну парту. Зато во время контрольных по математике и прочим точным наукам задача состояла в том, чтобы сесть сзади или спереди нее, чтобы получить одинаковые варианты контрольных и опять–таки списать у нее правильные ответы. Учителя очень быстро разгадали наши маневры и закрепили за нами постоянные места. Мне и повезло, и не повезло одновременно. Меня посадили за одну парту с Тамарой. Я была и рада – ведь это была моя лучшая подруга. И переживала – а как же быть с проклятой математикой? Но иногда Тамаре удавалось, решив по-быстрому свой вариант, успеть еще помочь и мне с моими задачами.

Будучи круглой отличницей, Тамара в то же время была лишена пресности и занудства, которое у нас обычно ассоциируется с особами женского пола, подпадающими под эту категорию. Тамара очень увлекалась искусством. Вместе мы несколько лет посещали занятия клуба юных искусствоведов при музее имени Пушкина. Тамара всерьез задумывалась о профессии искусствоведа. Звучит красиво, но профессия, во всяком случае, в то время, мало востребованная и низко оплачиваемая. Искусствоведом Тамара не стала. Стала историком, специалистом по Италии, стране, название которой, в первую очередь ассоциируется именно с искусством. Может быть, это случайность. Но, как говорится, во всякой случайности есть своя закономерность. Во всяком случае, Тамара и до сих пор с большим энтузиазмом бегает по художественным выставкам, скупает книги по искусству. И я знаю, что, приехав в Москву и позвонив ей, после первого обмена семейными новостями, услышу: "Да, кстати, сейчас пара выставок есть очень интересных. Ты свободна? Давай договоримся, когда пойдем".

Арсик. Немножко похоже на кошачье имя. Барсик. Может быть, в юности в ней действительно было что-то от шаловливого ласкового котенка. В ее больших серо-зеленых глазах всегда пряталась то ли усмешка, то ли легкая насмешка. Меня поражала в ней смесь юношеской восторженности с какой-то очень взрослой ироничностью, порой даже горечью. Было в Арсике, а вернее, в ее жизни, и что-то слегка загадочное. Я помню первые ее дни рождения, когда мы приходили к ней в гости в маленькую комнату в коммунальной квартире на Арбате. Часть комнаты была отгорожена какой-то мебелью и превращена в малюсенькую "гостиную". У Арсика нас поили удивительно вкусным крюшоном с клубникой. Никогда до того его не пробовала. Необычный напиток. С таким красивым нерусским названием. Да еще с клубникой – такой редкой в то время в мае в Москве. И в этой малюсенькой комнатушке в коммунальной квартире.

Мама Арсика - молодая, очень интеллигентного вида женщина, с красивыми темными глазами, собольими бровями, уже тогда немного полная, с собранными в пучок черными волосами. Я очень долго думала, что она грузинских кровей. И лишь гораздо позже, в перестроечные времена, когда мы все вдруг в одночасье перестали быть советскими, а стали русскими, украинцами, армянами и евреями, я поняла, что имей семья Арсика грузинские корни, они, наверное, доставили бы этой семье меньше проблем.

Еще одним членом этой семьи была бабушка Арсика по линии матери. Она жила отдельно, на Кутузовском и приходила в гости к Арсику на Арбат пешком. Это была очень спортивная и подвижная старая женщина, которую Арсик называла не бабушкой, а очень ласково – Манечкой. Моя подруга никогда не отличалась излишней болтливостью, но уж когда речь заходила о ее бабушке, то из нее слова нельзя было вытащить.

Правда из жизни Арсика и ее семьи оказалась частью той трагической правды из жизни нашей страны, о которой до этого я, безусловно, слышала. Но одно дело читать о сталинских преступлениях в газетах или даже учебниках. И другое дело выяснить, что жизнь семьи человека и неизбежно самого человека, с которым ты дружишь, была изломана, изувечена именно во время до этого звучавших для меня так абстрактно сталинских "перегибов". Выяснилось, что муж бабушки занимал один из самых высоких постов в партийной иерархии Украины. В трагично знаменитом тридцать седьмом его расстреляли. Его молодую красавицу жену сначала посадили в Бутырку, а потом дали ей восемь лет лагерей и отправили в ссылку в Сибирь.

У них осталась маленькая дочь – будущая мама Арсика. Чтобы девочку не отдали в детский дом для детей врагов народа, ее забрали к себе родственники. А может быть, лучше и отдали бы в детский дом, поскольку у родственников ей была уготовлена роль Золушки. Вот только принц, вызволивший Золушку, оказался, судя по его отсутствию в жизни Арсика и ее мамы, ненастоящим.

Как ни странно, среди нас, четырех подружек, Арсик – единственная многодетная мать. И у меня, и у Тамары по одной девочке. А у нее – два сына. Честно говоря, именно от нее я этого не ожидала. В молодости казалось, что воспитание детей – не ее амплуа. Но именно Арсик оказалась среди нас самой самоотверженной и образцовой матерью. Она категорически отвергала любое консервированное детское питание – все эти пюре и супы в банках. Все делалось из свежайших овощей и фруктов только на дому и только на один раз. И потому долгое время ее квартира напоминала филиал прачечной и домовой кухни одновременно, где вечно что-то варилось, дымилось, сушилось и т. д.

По нашим временам трое мужиков в доме – впору давать звание мать–героиня. Да еще если учесть, что на руках у Арсика мама, которую тяжелая болезнь уже много лет назад практически приковала к постели.

Каменеша... Если Арсик была и остается образцовой матерью, то Каменеша была самой счастливой матерью. Она так долго мечтала о собственном ребенке. Даже будучи еще школьницей, обожала детей. Сколько ее помню, она всегда опекала чьего-то ребенка: ездила забирать его из детского сада, а потом из школы, помогала делать уроки, что-то покупала. Каменеша так долго мечтала о собственном ребенке. И когда, наконец, дождалась свою Юлечку, то вся просто светилась от счастья. Она не скрывала своего восхищения дочкой, что заставляло меня иногда морщиться и говорить ей: "Смотри, испортишь ты ребенка своей неуемной любовью".

Теперь я уверена – ребенку нельзя навредить любовью. Но тогда я еще всерьез полагала, что детей надо воспитывать в строгости. Так было принято в нашей семье. Родители никогда не только не восхищались нами, во всяком случае, в нашем присутствии, но и никогда особенно не хвалили. Другие традиции существовали в семье Каменеши. Я помню, каким без преувеличения потрясением было для меня первый день рождения Каменеши в кругу ее родных. Мы вместе с ее родителями сидели за столом. И ее мама, и папа, не стесняясь, говорили о том, как они любят свою дочь, какая она у них замечательная. Я была просто в шоке. Как, так бывает? А я что плохая? Почему мне никогда не говорят таких замечательный слов дома хотя бы в день рождения? Помню, я пришла домой совершенно в растрепанных чувствах. И когда мама спросила, в чем дело, я не выдержала, расплакалась и все рассказала. Думаю, что мама тогда искренне переживала происшедшее. Она, естественно, объяснила, как они с папой меня любят и какая я хорошая. Но я и так знала все это. Чего мне не хватало – это не абстрактного понимания, а повседневных проявлений этой любви, или хотя бы периодических. Ничего после этого вечера не изменилось.

Более того, когда у меня появилась собственная дочь, я впала в ту же порочную практику. Я очень любила ее, гордилась ей – она и впрямь у нас и умница, и красавица. Но это не мешало мне держать ее в строгости, постоянно критиковать и избегать любых восторгов и даже просто проявлений, как я считала, ненужных эмоций. Боялась избаловать. Хотя, казалось бы, пример Каменеши, которую не смогло испортить откровенное восхищение родителей, должен был меня чему-то научить. Так же, как и свои собственные переживания по этому поводу. Но я твердо держалась раз избранной линии. Никаких сантиментов! До тех пор, пока дочка всерьез не заболела. Тут я спохватилась и стала наверстывать упущенное. Как же мне было тяжело узнать, что моя дочь тоже страдала от недостатка тепла и даже сомневалась в том, люблю ли я ее!

Одна моя хорошая знакомая американка сказала, как мне кажется, очень правильную вещь, когда я поделилась с ней своими проблемами. "Каждый день утром я говорю своим детям, какие они хорошие, какие они умные и как я их люблю. Потом за стенами дома всегда найдется тот, кто им скажет противоположное. Так что мои слова – это как противоядие от жестокости внешнего мира".

Не думаю, что за отношением Каменеши стояли такие же рассуждения. Мне кажется, ее материнская нежность была инстинктивной, ей это было дано от природы. В любом случае, как мать она была мудрее меня. Надо было видеть с какой нежностью эта, ставшая довольно крупной, женщина, прижимала к себе малюсенькую хрупкую дочку, как она на нее смотрела и как произносила ее имя. Как будто чувствовала, что недолго придется ей наслаждаться ролью матери. Когда она умерла, Юле было всего одиннадцать лет.

Несколько лет назад, будучи в Москве, я смотрела по телевизору до сих пор любимою мною передачу «Что? Где? Когда?». В промежутке между вопросами показывают тесно обступивших стол членов клуба. Я вздрогнула, увидев молодую рыжеволосую девушку, стоявшую среди них. Боже мой! Каменеша! Нет! Конечно, не она. Но как похожа! Я кинулась к телефону. Набрала номер Тамары. «Как? А ты не знала? Это же Юля. Она давно играет там. Теперь даже стала капитаном одной из команд. Они, кстати, победили недавно».

Юля, пойдя по стопам мамы и папы, поступила в Московскую государственную юридическую академию, была стипендиатом правительства России, стала прекрасным юристом. С детства Юля поражала нас всех своей эрудицией. Она любила участвовать в различных конкурсах, диспутах. Кончилось тем, что в 2001 году стала участницей игры «Что? Где? Когда?» С тех пор Юлю Лазареву неоднократно признавали лучшим игроком клуба.

Теперь я часто вижу ее по телевизору. Она не очень похожа на Каменешу и вместе с тем удивительно похожа: та же мимика, жесты, тот же взгляд, немного исподлобья… Как бы Каменеша гордилась сейчас своей дочерью! Хотя ей было бы и в чем ее упрекнуть. Юлю воспитала бабушка, Нина Васильевна Каменецкая, мама Каменеши. Ей сейчас уже за девяносто. И живет она одна. Если бы не мои подруги, живущие в Москве, и постоянно ее навещающие и помогающие ей, думаю, Нине Васильевне пришлось бы очень не сладко. Тем более, что привыкла она совсем к другому. Отношение Каменеши к своей матери было уникальным. Во всяком случае, я больше подобного не встречала. А вы знаете еще кого-нибудь, кто бы взял маму в свадебное путешествие? Мы помню, когда узнали об этом, переглянулись и каждая, я уверена, про себя подумала: «Ну, Каменеша, ты даешь! Это, пожалуй, чересчур!» Незадолго до этого умер ее отец, и Каменеша не хотела оставить маму, еще не оправившуюся от смерти мужа, одну. И, тем не менее, никому бы из нас в подобное ситуации такое даже в голову не пришло бы. И это притом, что Каменеша была по-настоящему влюблена, да и муж у нее не отличался особой покладистостью. Но приняла решение и смогла настоять на своем.

До сих пор не верится, что ее уже нет с нами. Елена Каменецкая была Личностью, я не случайно написала это слово с большой буквы. И еще она была самым целеустремленным человеком из всех, кого я когда-либо знала. Уже в четвертом классе, когда мы встретились и начали учиться все вместе во вновь образованной пятой спецшколе, она увлекалась всем тем, что было связано с воздухоплаванием и покорением космоса – самолетами, спутниками, ракетами, космонавтами. Вся ее комната была завешана моделями самолетов и ракет, которые она постоянно покупала и склеивала. Полки были заставлены книгами об истории воздухоплавания и космонавтики, биографиями летчиков, космонавтов. Тогда это было довольно распространенным явлением. Запуски спутников, полеты первых космонавтов – многие бредили космосом. Но это, в большинстве своем, были мальчишки. Лена, к тому же, была далеко не самого крепкого здоровья, у нее в подростковом возрасте были проблемы с сердцем и она даже от занятий физкультурой была освобождена. Мы все с недоумением наблюдали, как ее увлечение с годами не только не проходит, но и усиливается.

-Каменеш, ты же не можешь стать космонавтом, ну что ты все никак не остановишься, что ты возишься все со своим космосом, смешно ведь, наконец! – пытались мы ее урезонить, особенно в последних классах школы.

Я не уверена, что Лена и сама в то время толком знала, что она будет делать со своей любовью к космосу, как приспособит ее к реальной жизни. И ведь приспособила. Она закончила юридический факультет МГИМО и стала одним из первых специалистов в области космического права. Причем, блестящим специалистом, известным не только у нас в стране, но и за рубежом. Последние годы перед смертью Лена работала в группе ученых, занимавшихся разработкой международного законодательства в области космического права, и многое успела сделать на этом поприще. Даже ребенка – в это трудно поверить - Лена умудрилась родить 11 апреля и все переживала, что не дотянула чуть-чуть до 12 апреля – дня космонавтики. И дочь свою она назвала Юлей не случайно. Если бы родился мальчик – его бы назвали Юрой, в честь Гагарина. А для девочки было заготовлено имя, как вы уже догадались, самое созвучное с именем Юра.

В последние школьные годы мои интересы лежали совсем в иной сфере. Я очень увлекалась искусством – изучала историю живописи, ходила вместе с Тамарой на занятия клуба юных искусствоведов (КЮИ) при музее имени Пушкина, посещала кружок рисования и живописи в Доме пионеров на Кутузовском проспекте.

Кстати, привел меня туда ныне очень известный политический деятель, а тогда один из новых московских друзей – Алеша, в чью честь, как мы, смеясь тогда говорили, названа одна из центральных московских улиц. Алексей сам любил рисовать в те годы. Особенно хорошо у него получались всякие бронтозавры, ихтиозавры и прочие экзотические животные. Интересно будет спросить его, не возникало ли у него в Думе, где он довольно долго заседал, представляя интересы партии «Яблоко», желание изобразить некоторых из своих коллег в виде обитателей доисторических времен.

Преподаватель кружка находил, что у меня тоже неплохо получалось. Он был очень удивлен, когда узнал, что я решила поступать не в какой-нибудь художественный институт или училище.

Почему я так решила? Я отдавала себе отчет в том, что у меня нет таланта художника. Может быть, небольшие способности. Как я могла их применить? Стать декоратором, например, по интерьеру. Мне всегда нравилось обустраивать свое новое жилье. И впоследствии мои знакомые всегда отмечали, что даже самое примитивное жилье, в котором мы оказывались, я умудрялась сделать уютным и необычным. Но модное нынче слово дизайнер, тогда еще не вошло в употребление. Да и сама профессия не была столь востребована, как сейчас. Действительно, где нужны были раньше декораторы по интерьеру? Разве что при оформлении стандартных советских гостиниц или промышленных объектов. Большинство даже очень талантливых художников сидело без постоянного заработка, хваталось за любую работу – оформление интерьера, иллюстрирование книг. Все в один голос отговаривали меня от стремления связать свою жизнь со столь ненадежным кормильцем, как искусство.

В конце концов, я решила поступать в тот же ВУЗ, одним из первых выпускников которого за почти ровно двадцать лет до этого был и мой папа - Московский институт международных отношений при МИД СССР (МГИМО). Институт, название которого уже возникало и еще неоднократно будет возникать на этих страницах. Я знала, что уж если я и не художник, то, во всяком случае, и не "технарь", а типичный "гуманитарий", как говорили в то время. А этот институт, насколько я знала, дает самое хорошее общее гуманитарное образование. Во всяком случае, так утверждали родители. Так же считала и Каменеша, что в те годы было не менее важным, поскольку она была уже тогда среди нас признанным авторитетом. К тому же она тоже туда поступала.

Ну что же, - подумала я, - выучу языки, узнаю всего понемножку, а там будет видно, что мне делать дальше.

Конкурс в МГИМО был большой, как правило, 15 – 20 человек на место. Я рассчитывала на получение в школе медали – золотой или, в крайнем случае, серебряной. Оценки за предыдущие годы давали мне право рассчитывать на это. Медаль в разные годы давала разные преимущества. В некоторые годы, золотая медаль, давала право на поступление в институт или университет без вступительных экзаменов. Имея серебро, надо было лишь сдать один или два экзамена по профилирующим предметам.

Надо сказать, что поставленная задача – получить медаль - превратила годы учебы в школе в каторгу. Мне легко давались все гуманитарные предметы, но в точных науках я, мягко говоря, не блистала. Поэтому, чтобы иметь все пятерки или максимум одну – две четверки (что было условием получения серебряной медали) я, сжав зубы, с утра до вечера зубрила математику, алгебру, геометрию, физику и химию вместо того, чтобы изучать любимую историю, больше читать или, скажем, больше заниматься рисованием. Долго еще после окончания школы я часто просыпалась в ужасе оттого, что мне снился один и тот же сон с небольшими вариациями: очередная контрольная или экзамен, и я не могу решить задачу или уравнение.

А самое главное, что ничего из того, что я с таким трудом вдолбила в свою голову по всем этим предметам, там не продержалось и месяца после окончания выпускных экзаменов.

Не удивительно, что в молодости я была убеждена в необходимости специализации, начиная со средней школы, когда, как правило, уже ясно "гуманитарий" ребенок или "технарь".

Пройдя со своей дочерью через начальную и среднюю школу швейцарской системы, я осталась по-прежнему сторонницей специализации, однако, уже не столь однозначна в своих негативных оценках нашей системы начального и среднего образования. Опыт моей дочки, да и не только моей, но и многих ее одноклассников и одноклассниц показал, что базовое образование в нашей школе было очень приличным, особенно в том, что касалось именно столь нелюбимых мною точных наук. Моя дочь, начиная с третьего класса, училась параллельно и в нашей школе в тогда еще советской миссии в Женеве, и в швейцарской школе. Если она и делала уроки, то это всегда были задания в нашей школе. В швейцарской она выезжала исключительно на тех знаниях, которые получала в советской школе. Так было в начальной школе и то же самое происходило и в швейцарском среднем звене, так называемом «cycle d'orientation», куда дети приходила примерно в двенадцать лет и учились три года. Этот цикл считается уже довольно сложным и подразумевает определенную специализацию. Но и там моя дочь училась играючи, используя все то, что изучала в нашей школе. И так продолжалось до колледжа, т.е. примерно до конца восьмого класса. Только в колледже начались настоящие занятия, потребовавшие от моей дочки приложения сил. Резко возросли требования и усложнилась программа. К счастью, учиться параллельно в нашей школе и в колледже ей пришлось лишь два года, но это уже другая история.

* * *

Моя "каторжная" жизнь дала свои результаты. В десятом классе в числе еще нескольких таких же изнуренных неравной борьбой с ненавистными предметами одноклассниц я вышла на финишную прямую. Я претендовала не на олимпийское, но имевшее не меньшую цену в моих глазах, серебро Министерства высшего и среднего образования СССР.

И вот во время выпускных экзаменов моя бывшая учительница математики, на мое счастье, не преподававшая у нас в старших классах, сделала последнюю отчаянную попытку восстановить историческую справедливость – не допустить получения медали человеком, который явно не блещет в области ее любимых точных наук. Звали ее, как и мою подругу, Тамара (учителей, естественно, за их спиной мы звали только по имени, без отчества). Мы уже написали сочинение и письменную работу по математике. Отметок, естественно, не знали. Я шла сдавать устный экзамен по химии. Вдруг перед дверью в класс, где проходил экзамен, возникла Тамара.

- Да, Беглова, - обратилась она вдруг ко мне, - не ожидала, не ожидала.

- Я с удивлением посмотрела на нее.

- Я надеялась, что ты хоть на четверку напишешь.

- То есть как надеялись? - пролепетала я. - Вы о чем?

- О письменной по математике, о чем же еще, – как мне показалось, зловеще прошептала Тамара, – ты ее на тройку написала.

И она гордо удалилась. Я почувствовала, что почва уходит у меня из-под ног. "Как тройка? Но контрольная показалась мне такой легкой! Какой ужас! Все пропало!" - пронеслось у меня в голове.

Но из дверей уже выглядывала Рея Валеевна, наша классная руководительница. Надо было идти сдавать экзамен. Но я ничего не соображала. У меня было состояние прострации. Самое смешное, что я до сих пор помню билет, который мне достался – о химических процессах, происходящих в доменных печах. Я сидела и тупо повторяла про себя: "Доменная печь, печка, печь..., что печь, зачем? " Я в принципе понимала, что вопрос легкий и я все прекрасно знаю, но заставить себя сосредоточиться не могла. Да и зачем? Все равно ничего уже не сделать. Когда меня вызвали отвечать, я что-то говорила, едва, едва выдавливая из себя слова. После моего ответа комиссия долго совещалась. Как мне рассказали потом, за меня рьяно сражалась учительница по химии, которая принесла годовые журналы и доказывала с пеной у рта, что я явно больна. Иначе просто невозможно объяснить такой ответ у ученицы, всегда имевшей пятерки в четвертях за все годы изучения химии. Знала бы она, что все лабораторные работы я просто предоставляла делать Тамаре (естественно подружке, а не математичке) с трудом что-то там сама понимая. Меня просто пожалели, поставив мне четверку. Когда мне об этом сообщила Рея, я ничуть не обрадовалась.

- Что с тобой? – с недоумением спросила она.

- Да какое это имеет значение, все равно медали мне не видать.

- Это еще почему? – в ее голосе слышалось явное удивление, и я с недоумением посмотрела на нее.

- Как, но у меня же тройка по математике.

- Какая тройка, ты что бредишь, может ты и вправду больна?

- Но мне же Тамара Ивановна сказала!

- Какая чушь, ты что-то напутала. Ваши работы еще из роно (районное отделение народного образования – инстанция, курировавшая в каждом районе начальные и средние школы) не пришли. Но насколько я знаю, у тебя все в порядке, тебе не о чем беспокоиться.

Домой я пришла как в тумане. Я нисколько не сомневалась, что все, что со мной произошло, не было случайностью, недоразумением. Шок был двойной. От столкновения с ненавистью и с подлостью. Всегда нелегко осознавать, что тебя ненавидят, но в моей жизни это было первое проявление если не ненависти, то, во всяком случае, сильной нелюбви. И первое столкновение со столь явной подлостью. Незадолго до экзаменов в разговоре с бывшей математичкой я призналась, что надеюсь на медаль и поэтому не готовлюсь к институту ни по одному предмету, кроме профилирующего.

- Ну а если не получишь медаль? – спросила она меня вкрадчивым голосом.

- Ну что же, тогда не буду поступать в этом году и подготовлюсь по всем предметам за год.

Говорят, что первая обида, как и первая любовь не забываются. По-моему это не совсем так. Ни одна обида, если она была сильной, так же как ни одна любовь, если она была настоящей, не забываются. За долгие годы обучения в другой школе – школе заграничной жизни, я научилась сосуществовать с нелюбовью, с едва скрываемой неприязнью. Жизнь за границей отличается от жизни на Родине, прежде всего тем, что там, выйдя с работы, вы не можете сменить круг общения и вынуждены жить среди людей, с которыми вы, возможно, в другой ситуации, предпочли бы не встречаться в нерабочей обстановке. Так же, как и они с вами. И иногда приходится жить в ауре взаимной несимпатии месяцами, если не годами. Так что нелюбовь почти перестала меня травмировать. Но мирно сосуществовать с подлостью – эта задача мало кому по плечу. И если некоторым удается этого добиться, то вы можете быть уверены, что человек и сам перестал различать грань добра и зла.

Мы закончили школу в 1968 году. Большинству моих бывших одноклассников в этом году исполняется шестьдесят лет. А с некоторыми это грустное событие произошло уже в прошлом году. В том числе и со мной. Так и напрашивается написать: «Боже мой! Как летит время!» Нет ничего банальнее этой фразы. Но нет и ничего ее правильнее.

Лет до двадцати – время ползет, ты его подталкиваешь: скорее, быстрее. От двадцати до тридцати ты, пожалуй, его не очень замечаешь – столько событий, так много всего нужно успеть. С тридцати – уже не торопишь события. После сорока начинаешь нервно поглядывать на календарь и стараешься не думать о возрасте. Я, например, на самый простой вопрос «Сколько Вам лет?» не могла сразу ответить и называла год рождения. И это не было кокетством, я действительно не помнила, сколько мне точно лет. Пятьдесят многие воспринимают почти как трагедию. Ну а уж когда на горизонте начинает маячить суровая цифра 60 то мелькание дней, недель и месяцев становится просто невыносимым.

Я вспоминаю поздний зимний вечер. Мы с моей подругой сидим в темноте, забравшись с ногами на диван и плачем. В комнату заходит моя мама, зажигает свет, с удивлением смотрит на нас и спрашивает с испугом:

- Что случилось? Почему вы ревете?

- Умирать страшно… - сквозь слезы отвечаю я.

- Ах, вот в чем дело, - с видимым облегчением говорит мама. – А чего это вы вдруг сегодня про это заговорили? Вам еще жить и жить. Пошли ужинать лучше.

Мы не стали ничего объяснять маме. Но я очень хорошо помню нашу беседу в тот вечер. Нам было лет по десять. Мы мечтали побыстрее дорасти до семнадцати. Казалось, это тот самый замечательный возраст, когда все происходит, все случается. А что же потом. Потом интересная жизнь. Лет десять. Ну а потом? Потом старость. Люди, которым за двадцать пять, казались нам ужасно старыми и мы решили, что жить стоит именно до двадцати пяти, ну, может быть, до двадцати семи. Дальше жить не имеет смысла. И чтобы не мучиться придется просто покончить с собой. Придя к этому гениальному выводу, мы и загрустили. И пустили слезу. Вот в этот момент нас и застала мама.

С тех пор прошло полвека. Мы пока, слава богу, обе живы. Мысли о самоубийстве нас больше не посещали. Ни в двадцать семь лет, ни тем более, в шестьдесят. Хотя если задуматься, что изменилось во мне? Ведь очень часто кажется, что я не так уж далеко ушла от той испуганной девочки в далеком зимнем московском вечере. Изменился мир вокруг меня, изменились мои взаимоотношения с этим миром. Особенно сильно изменилось ощущение себя во времени. Кажется, что время существует в каком-то другом измерении. В параллельном. На каком-то жизненном этапе наши пути разошлись. Время понеслось стремительно вперед, а я осталась на месте. И с тех пор существую сама по себе, вне его. И осталась прежней, по крайней мере, внутри себя. В этом трагедия старения. Ты не чувствуешь, что жизнь подходит к концу. Кажется, что если не все, то многое еще впереди.

Прекрасно, когда в старости ты ощущаешь себя молодой, полной сил и желаний. Трагично, если ты так себя ощущаешь, а твое тело предает тебя и у тебя просто нет сил жить…

Наверное, счастливы люди, теряющие в старости интерес к жизни. Они перестают бояться смерти.

Выглядеть красиво и стильно хочется каждой девушке, особенно, если намечается какое-либо торжественное событие. Вы можете посмотреть модные вечерние прически на сайте starobinskaya.ru.