КИНО

Кино – это не Аватар, кино – это Альмодовар.

Испанский режиссер, сценарист, актер и писатель, обладатель множества европейских наград и двух Оскаров (за лучший иностранный фильм «Все о моей матери» и лучший сценарий «Поговори с ней»), в разные годы названный лучшим сценаристом и режиссером Лос-Анжелевской, Нью-Йоркской и Чикагской Ассоциацией Фильм-критиков, чужестранец, выигравший процесс против всемогущей MPAA (Motion Picture Association of America) – американского киносоюза, сначала заклеймившего ленту «Привяжи меня» рейтингом Х, но в итоге вынужденного ввести новую категорию в оценке фильмов (NC-17), Педро Альмодовар до сих пор недостаточно известен американской публике.

Педро приехал в Мадрид под Рождество и поселился в маленьком отеле на Гран Виа. Стул, тумбочка, желтая лампа, узкая деревянная кровать. Давно не крашенные стены. Бешеная муха, каким-то чудом уцелевшая с осени, носилась по комнате и билась головой о стекло. Педро открыл окно и выгнал муху на улицу. На улице было пасмурно и прохладно. Также пасмурно, но немного теплее было в комнате.

В изголовье кровати висел крест, точнее его отсутствие – светлая тень на потемневшей стене. То ли крест зачем-то понадобился владельцу отеля на кухне, то ли кто-то из постояльцев, в порыве горя или отчаяния сорвал его на память.

Неожиданно для самого себя, Педро долго смотрел на бледное пятно. Весь оптимизм юности, вся решительность, все радостное волнение при мысли о новой жизни в большом городе покинули его в ту минуту. Тяжелые воспоминания католической школы, отвращение и ненависть к священникам, любовь к матери, к сестрам и брату, которые остались далеко, он вспомнил и почувствовал все это одновременно и растерялся. Он заплакал и провел остаток дня сидя на кровати, в раздумье. К вечеру Педро переоделся в чистую рубашку и вышел в город. Он хотел найти церковь.

Педро не знал, в какую именно церковь и зачем он шел, он не собирался ни молиться, ни исповедоваться, может быть, его толкал тонкий пульс истекающего на глазах детства или наступающего Рождества. Он бродил два часа, все соборы были закрыты, пришлось повернуть назад. И только проходя по Ля Латина, он увидел открытые двери Св. Андрея. Из церкви выходил мужчина средних лет, стройный, в светлом плаще. Их взгляды встретились. Незнакомец чуть улыбнулся, глядя на необычно густую и лохматую шевелюру Альмодовара. Педро показалось, что изящный незнакомец мгновенно признал в нем приезжего и как бы в оправдание спросил, будет ли в этом соборе полуночная месса.

- Не знаю, тут открытый в рождественскую ночь собор труднее найти, чем елку.

И в ответ на удивленно-растерянный взгяд юноши, продолжал с улябкой.

- Прямо беда, в большом городе не найти елки.

- А Пласа Майор, - Педро вспомнил, что он недавно проходил мимо елочного базара. Незнакомец усмехнулся.

- Там все приличные елки раскупили русские туристы, остались одни палки... вот, купил маленькую.

И ни с того, ни с сего, как к соратнику по рождественской недодаче, обратился к Педро, «Поехали со мной в el corte ingles за украшениями!»

В одно мгновение Педро повернулся спиной к церкви, так и не переступив через ее порог. На улице перед ним стоял красный Пежо. Все проезжавщие мимо него за последние два часа машины были черно-белых оттенков. Педро воспрянул и окончательно вернулся к действительности. Он подошел с к цветному чуду и уверенно открыл дверцу.

Так, в рождественскую ночь, вместо церкви, Педро Альмодовар оказался в гей-клубе.

Ничего такого, может, и не было. Ни загадочного господина, ни закрытых церковных дверей, ни магазинов el corte ingles, ни русских туристов во времена Франко и Брежнева (цветные автомобили, однако, действительно были редкостью, в отличие от других европейских столиц). Сегодня вы с трудом найдете в Мадриде работающий в рождественскую ночь собор или живую елку, но как было сорок лет назад, не знаю.

Любая история, будь то истрия звезды, страны, любви или жизни, сложна и запутана, и ничем не похожа на примитивные организмы. Антиамёбна. Как история начинается со скелета и кино с сюжета, так и свой рассказ о кино я хотела начать с первого дня Альмодовара в Мадриде.

«Моя жизнь и мои фильмы связаны с Мадридом как орел и решка одной монеты». Альмодовар «рос, страдал, толстел», становился большим человеком и великим режиссером в Мадриде.

Приехав в город 18-летним подростком, чтобы учиться делать кино, он встретил закрытые генералом Франко двери испанского кино-института (Escuela Oficial de Cine) и пошел работать (разнорабочим, до того, как нашел место помощника в администрации телефонной компании), чтобы на первые деньги купить камеру.

В Мадриде он начал писать рассказы, впервые ступил на сцену драматического клуба и нашел в нем друзей-на-всю-жизнь. Они собрали деньги для первой полнометражной ленты и команду добровольцев, работающих по выходным и по ночам. Pepi, Luci, Bom y Otras Chicas del Monton ?делали ?а ?од. «Когда в фильме есть ошибки, его называют плохим кино, но когда их так много, это называется стилем». Альмодовар был прав. Фильм в одночасье стал культовым.

Но сначала о предрассудках.

Миф первый.

«Альмодовар – гей со всеми вытекающими последствиями.»

Собственно, никакой это не миф, а медицинская правда. Ну и какие последствия вытекают (или втекают)? Только, может быть, грусть, когда всегда живой взгяд режиссера блекнет, «я бы очень хотел сына... но этого уже, наверное, не будет». В одной компании с Лоркой и Жидом? Да, у них много общего. Чье слово прозрачнее, кристальнее, чем Андрэ Жида? «Луна успокоила сад, он спал в ее ногах; ночь почти не дышала», «я смотрел на грустный фиолетовый восток, как на синяк на теле ночи», «рассвет расстворялся в лунном свете». У кого – из всего века мирового кино - чище кадр и яснее композиция, чем у Альмодовара?

Чьи образы живее и перочиннее, чем образы Гарсия Лорки? «Начинается плач гитары/ разбивается чаша утра», «равнина, звонкая от зноя, как тетива натянутая стонет под вечно улетающей стрелой Гвадалквивира». Кто еще может так много и так точно сказать светом и цветом, как Альмодовар? Упрямо-красные стены, падающие на ступени алые платья, помидоры под лезвием ножа – простые предметы кажутся символами чего-то большего и вечного. Лорка называл это duende, демоническим вдохновением, попыткой «удержать в ладонях бешеный поток». Альмодовар называет страстью, образом жизни. Конечно, они близки, не только географически. Оба генетически театральны и оба начинали как рассказчики. Лорка с братом, Альмодавар с сестрами проматывали долгие часы детства и юности, рассказывая друг другу истории. Такое добром не кончается. Кончается пьесами (в первом случае) и сценариями (во втором). «Помню, как я рассказывал сестрам про фильмы, которые смотрел в детстве ... пересказ превращался в рассказ, я больше придумывал, чем вспоминал. Помню, как сестры просили меня, Педро, расскажи нам кино, которое мы смотрели вчера».

Миф второй.

«Альмодовар работает с актрисами, не с актерами, и вообще помешан на Пенелопе Крус».

Да, «помешан», слишком многое она значит для него сегодня, и что? Что кроме того, что поэтому он снимает свои лучшие фильмы, а она играет свои лучшие роли?

«Каждый день, после захода солнца, мы шагали по дороге через поселок. Это был величайший момент духовности в моей жизни. Мы поднимались на холм, потом пересекали поле, шагали не разговаривая, шли посмотреть овец и нескольких коров. Я чувствовал абсолютный покой, мир внутри себя. Никогда в жизни до этого такого со мной не случалось. Как будто моя мама брала меня за руку.»

Это было четыре года назад, на съемках Volver («Возвращение»), в родных краях режиссера.

«Я восхищаюсь женщинами... они поддерживают жизнь своими ритуалами. Я вырос среди женщин в Ла Манче... я неспокойный человек, у меня нет ясности и покоя женщин. Я могу только восхищаться ими. Женщины несут положительную энергию».

И женщины в его жизни полны ответной привязаности, которая не рвется и не слабеет. Иногда, с годами, она дышит грустью, но не едкой горечью обид. Давны-давно, больше тридцати лет назад, когда Альмодовар был бедным начинающим режиссером, Кармен Маура снялась в его первых фильмах. Тогда она была уже известной актрисой, а он юным изгоем, работа с которым приравнивалась к работе шлюхи, и она с радостью на нее шла.

«Педро всегда обожествлял свою мать», рассказывает Маура, «такая умная, полна юмора, всегда столько рассказов... она была так же естественна со своими соседями, как с королем Испании, Педро обожал ее. Сейчас он обожает Пенелопе. Пенелопе для него все. Я для него ничто», она грустно улыбается, «не знаю, как это случилось».

Между тем, Альмодовар пригласил Кармен в Volver, на роль матери...

Альмодовар путешествует по съемочным площадкам со своей командой - Агустин Альмодовар (брат Педро, продьюсер и актер), операторы Хосе Луис Алкайне и Аффонсо Беато, монтажер Хосе Сальседо, композитор Альберто Иглесиас, характерные персонажи Росси де Пальма и Чус Лампреве, и целое созвездие великих – Пенелопе, Хавьер Бардем, Антонио Бандерас, Мариса Парадес, Сесилия Рот, Лола Дуэньяс, Виктория Абриль, Хавьер Камара, Анхела Молина, .... Разумеется, не все ее члены участвуют в каждом фильме, кого-то из них не было на свете во время первых съемок, кто-то, как Маура, отсутствовал годы. Его компанию следовало бы назвать не командой, но семьей. На экране абсолютное единство, понимание без слов, идеально гладкий механизм театральной труппы.

При всем артистизме и неортодоксальности, Альмодовар остается самым человечным из режиссеров – простым, не-напоказ, думающим и чувствующим сути вещей. Попросту - честным. Очень уверенным в себе и добрым к другим.

«Я привык к действительности, как принимают болезнь любимого человека», как-то признался он.

Он не представляет себя в Голливуде, его «семья» в Испании, его жизнь по-прежнему питается соками родной Ла Манчи. Вместе с ним работает брат, в одном из фильмов участвовала его мать – Альмодовар придумал ей маленькую роль, чтобы, как он говорит, быть рядом, провести с ней больше времени в конце ее жизни.

Его растительная привязанность к корням заставляет задуматься.

Когда я вернусь к своим корням? Когда посмею посмотреть в их сторону? Когда открою большую коробку писем и перечитаю все, не только первую, потертую ее часть, 30х годов, от который я защищена невидимыми поколениями, научными и медицинскими словами, «историей»? Когда не побоюсь перечитать письма 90х и посмотреть в глаза родным? Когда обращусь к правде своей жизни, такой, какая она была, а не такой, как я хотела ее себе представить?

Альмодовар уверяет, что только в корнях можно черпать силы. Потому что жизненные силы только в правде. Какой бы она ни была.

Кино, рассказ, конечно, вымысел. Правда должна быть в рассказчике, в проводнике.

Сюжет, история – скелет - важны. Но «тон» (как сам режиссер называет созданную фильмом атмосферу) еще важнее. «Тон» вместе с историей и есть кино. Как Альмадавар его делает? Он не знает. Он не все знает и о характерах, им же созданных. Мы тоже, например, не знаем многое о своих детях, и чем старше они становятся, тем больше они нас удивляют.

Все знают только журналисты. У журналистов весь мир состоит из точек и восклицательных знаков, любой ответ на любой их вопрос должен кончаться точкой.

«Правда ли, что Бенито (главный герой фильма «Поговори с ней») гомосексуалист? Не лесбиянка ли Мануэла (из «Все о моей матери»)?»

«Откуда же я могу знать», удивляется Альмодовар, «ну и что, что я их написал, они живут сами по себе, это личное, понимаете?»

Жизнь обесточечна, и значит, необесточена.

«Как вам удается из фильма с убийством и изнасилованием («Кика») сделать комедию?»

«Для этого надо много таланта», смеется Альмодовар.

Наконец-то. Долгожданная точка.

Ну а что Альмодовар знает?

Он знает, что видит. «По-моему, Кокто сказал, что красота может вызывать боль... В жизни бывают случаи неожиданной и необычайной красоты, которая заставляет плакать, плакать от боли, не от удовольствия». Он снимает ее так, как видит. Он снимает свои рассказы. Про женщин и мужчин, какими он их знает. Низко-бюджетные ленты – кухня, квартира, кафе, улица, город, госпиталь, кладбище. Он не стал бы браться за Александра Македонского или Ватерлоо, потому что не может про них рассказать, его там не было.

Еще он знает, как рисовать, как освещать сцену, как долго держать раузу, как строить диалог, как вдохнуть жизнь в героев.

Они разговаривали. На западе висело солнце, плоское и красное, как мягкий металл на наковальне. Не было ничего закатного в их тихом объятии, ничего отходящего ко сну, к покою. Камера оставляла их, чтобы заняться новым кадром, но прежняя картина не исчезала. Какое-то мгновение еще казалось, что солнце раздуется и громадным шаром покатится на сцену, на героев, на всех нас, сметая все на своем пути. Или, поднявшись на самую вершину небосвода, взорвется – разорвется на миллиарды маленьких солнц-снарядов, которые полетят снайперским огнем на землю.

Послесвечение – тон «здорового» кино.

Каждый кадр дышит здоровьем, как большое блестящее яблоко джонатан. Откусишь – и пенистый сладкий сок потечет на рубашку. Ни один кадр, ни один диалог, ни одна сцена не умирают естественной смертью. Мы оставляем их на пике, в зените их жизни, чтобы увлечься новой сценой или диалогом. Все войны и конфликты закончились до нашего прихода. Солнце не воюет, но властвует на экране. Тонкие иглы его лучей не пронзают стены, пол, мебель, одежду, лица героев, но растворяются в них. И все эти стены, предметы и герои становятся намагниченными, заставляют смотреть на них неотрывно и по многу раз. Когда-нибудь, может, создадут прибор, который измерит это необъяснимое притяжение, как сегодня мы меряем магнитное поле. Пока оно остается вне сферы разумного и потому не поддается упаковке в слова.

Называется кино.

Я часто ловлю себя на грустной мысли, что жизнь становится голивуднее. Такой она часто видится при попытке описать ее словами. Вместо рассказа получается рой кадров, сменяющих друг друга не по моей воли, но по решению какого-то режиссера, какой-то самозваной Комиссии Жизни (кинематографической ассоциации?), и у мысли нет ни сил, ни времени на чем-то остановиться.

Альмодовар занят противоположным. Он делает кино, которое сценично, хореографично, живописно, похоже на танец, на пьесу, на рассказ. Каждый кадр – картина, от которой трудно оторвать взгляд. Остановить, поместить в рамку и повесить в любом музее современного искусства на самом видном месте.

Что еще знает Альмодовар?

Еще он знает, что любит кино. Любит его делать и любит свою «семью» – героев, актеров, операторов, помощников, зрителей, всех людей вокруг.

Природа щедро наградила его, и он щедро делится с нами – талантом и человечностью. «Щедрость, наверное, ближе всего стоит к влюбленности».

Любовь всегда безусловна. Иначе она называется каким-то другим словом. И во всех языках есть синоним ее дающей составляющей. По-русски - доброта.

«Для любви достаточно одного человека, который любит» - Педро Альмодовар.